Старостина Г. Б. Г. И. Успенский и И. А. Гончаров. К проблеме межжанровых образований // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 267—276.
Г. И. УСПЕНСКИЙ И И. А. ГОНЧАРОВ.
К ПРОБЛЕМЕ МЕЖЖАНРОВЫХ ОБРАЗОВАНИЙ
“Слуги старого века”, впервые опубликованный в журнале “Нива” за 1888 г. № 1—3 под названием “Слуги” и вошедший в IX том собрания сочинений писателя (СПб., 1889), вызвал противоречивые оценки современников. Н. Шелгунов, восприняв произведение за “сатиру на лакеев” (“Русская мысль”, 1888, № 6, с. 116), писал о нем как о слабом и устаревшем, обозреватель “Вестника Европы” увидел “в форме всех четырех этюдов... руку мастера, одного из наследников пушкинской прозы” (“Вестник Европы”, 1889, № 4, с. 839).1
Исследователи творчества Гончарова, к сожалению, оставляют без внимания отзыв Г. И. Успенского, у которого “произведение знаменитого пера” сразу же вызвало живой интерес. Постоянно вынужденный “вследствие крайней нужды”, “буквально с голоду” срочно публиковать “лихорадочно написанные”, часто не законченные произведения, Г. Успенский, прочитав “Слуг”, был поражен тем, что такие высокохудожественные “наброски у писателей 40-х годов могли по 20-ти лет лежать в “портфелях”, как у Гончарова, например, который в “Ниве” печатает свои лоскутки (курсив Г. Успенского) в переработанном виде. У нашего поколения не было портфелей, но наброски были, только лежать в письменном столе они не могли, а тотчас же по напечатании сохранялись на прилавке в овощной лавке”2 А. Гольцеву от 25 ноября 1888 г. — не только резкая социально-историческая граница, разница в материальных средствах, которые Г. Успенский проводит между писателями двух поколений, но и признание “бесприютности” разночинцев, пробовавших свои творческие силы в 60-х гг. и не прошедших серьезной писательской школы из-за отсутствия “таких кружков, которые, как в 40-х годах воспитывали наших писателей” (Там же).
Только что прочитанные очерки писателя, “... перо которого писало не во времена упадка”3“смертоубийственного”, “жуткого впечатления”, навеянного статьей В. Соловьева “Россия и Европа” (февральская кн. “Вестника Европы”). В “убийственных поношениях нашей скучающей и вздыхающей земли” В. Соловьева писатель усмотрел мрачно-безысходное осмысление прошлого и настоящего русского бытия, которое, к сожалению, на каждом шагу подкреплялось у Г. Успенского его собственными безрадостными воспоминаниями. Мотивы упадка, мрака, смерти стали доминирующими в 80-е гг. и в русской литературе: “Все “упадок” один — и холодом несет от каждой книги”, — скорбно констатирует Г. Успенский. Факты жизни и факты литературы, как всегда у Успенского, одни другими проясняются и сопрягаются. Очерк Гончарова вызвал освежающее, ободряющее впечатление, т. к. показал, что в сравнении с 60-ми годами, временем, “когда все пахло весной”, “...кое в чем, несмотря на этот мрак и веющую отовсюду смерть, ...мы, теперешние несчастные скучающие люди ушли вперед...” (МС, с. 31). В незавершенном рукописном наброске 1888 года “Хорошего понемножку” нет прямого ответа, он лишь выявлен Успенским как отсутствие в очерке чего-то “весьма уже важного”.
Посылая в середине января 1889 г. В. М. Соболевскому сопроводительное письмо к подготовленному к печати на его основе фельетону “Голоса из публики” (III глава газетного фельетона “Концов не соберешь. Очерки русской жизни”), Успенский так определит одну из “существеннейших черт времени”: “Лучше мы стали — в личных своих заботах об общем благе. Они стали сложней, искренней (воспоминания Гончарова (“Слуги”. — С.” (т. XIV, с. 256).
Интерес Успенского к очерку Гончарова в течение долгого времени оставался живым и устойчивым. Незаконченный набросок — “Хорошего понемножку” — автор определил как “Заметки” (Общественные и литературные), потом от этого подзаголовка отказался и зачеркнул его. Фельетон “Голоса из публики” был реакцией на публикацию “Слуг” в только что изданном 9 томе собрания сочинений Гончарова4. В 1891 г. переработанный фельетон был положен Успенским в основу рассказа “Верный холоп”. В ходе работы менялся жанр (заметки, фельетон, рассказ), оттачивалась композиционная структура, концентрировались идеи Успенского, искавшего в гончаровском цикле ответ на вопрос о нравственном состоянии русского общества 80-х годов.
Основную часть фельетона “Голоса из публики” занимает письмо корреспондента, анализирующего очерк Гончарова. Эта же композиционная структура сохранена и в рассказе “Верный холоп”, созданном на основе фельетона, значительно свернуто лишь авторское вступление. Комментаторы этих произведений Успенского не увидели условности композиционного приема, восприняли его буквально. Эту точку зрения последовательно излагал А. В. Западов, подчеркивая, что Успенский пользовался “” (выделено мною. — Г. С.), в котором “автор корреспонденции рассматривает... вопрос о взаимоотношениях барина и мужика... автор корреспонденции показывает, что еще в недавнее время можно было интересоваться человеком из народа только с точки зрения его отношения к барину, не обращая внимания на его личные качества”5“голоса из публики” (“письма читателя”), которому и доверил произнести свое суждение, приняв на себя роль лишь бесстрастного издателя, тем самым переместив разговор из плоскости “писатель о писателе” и придав ему всеобщее значение. Корреспондент, независимый читатель, выражает точку зрения массового интеллигента конца 80-х гг., у которого очерк Гончарова задел нравственное чувство. Свою отстраненность Успенский обыгрывает и в примечаниях: корреспондент обращает внимание на опубликованный годом ранее журнальный вариант “Слуг”, а автор дополняет, напоминает читателям о только что изданном очерке в третьем томе собрания сочинений Гончарова.
“Голоса из публики” в авторском обрамлении приведенной корреспонденции повторяются основные мотивы незаконченного наброска “Хорошего понемножку”. Накануне нового 1889 года, двадцатипятилетнего юбилея земства, автор перебирает читательскую почту, как год назад литературные журналы, и находит, как некогда, статью В. Соловьева (хотя ни имя философа, ни статья его уже не упоминаются), письмо “о тоске нашего существования на всех путях и на всех концах общества” (т. XI, с. 261). “Утоми тельный, могильный плач” вдруг прерывается обнадеживающим душу выводом на основе анализа очерка Гончарова об изменении, усложнении за четверть века “личных отношений людей общества к народным массам и наоборот” (т. XI, с. 262) как залоге прогресса.
Наблюдения, мысли, изложенные в письме, конечно же, принадлежат не анонимному читателю, а самому Успенскому, на что указывают даже сигнальные слова, используемые в нем. Так, корреспондент отмечает, что всеобщая забота о народных массах стала нравственной сущностью представителей разных общественных партий, которые “волей-неволей должны думать о народе” (т. XI, с. 262). “Волей-неволей” (Отрывки из записок Тяпушкина) назывался очерк Успенского 1884 года, герой которого ощущал, что его личные свойства, заключающиеся в “неизбежности пропасть во имя чужого дела, чужой работы, пропасть волей-неволей Г. С.” присущи всему “русскому обществу и народу”. В этом произведении драматическое противоречие между эгоистическими устремлениями личности и ее внутренней потребностью служения народу разрешается практическим личным участием в народной жизни, принесением ему конкретной пользы. Внутренняя неизбежность, обреченность современного образованного человека постоянно связывать, соотносить свою личную жизнь с народной — эта мысль становится лейтмотивом письма. Так, уже завершив разбор гончаровского очерка, корреспондент опять подчеркивает: “Волей-неволей Г. С.) он уже чувствует, что Успенского), просто даже из приличия обратить внимание на его (простого человека. — Г. С.” (т. XI, с. 269). Обрамляя приводимое письмо, автор уже от собственного лица повторяет идеи, ранее художественно выраженные в очерке “Волей-неволей”: нравственная потребность в практической помощи народу может выразиться в личном конкретном деле, в разнообразных формах земской деятельности.
Народ в “цитируемом” письме — это невидимки (выделено мною. — С.“Овцы без пастыря”, переработанного впоследствии в рассказ “Невидимка Авдотья”, о судьбе старухи, чьими бесконечными заботами только и поддерживается существование никчемного семейства. “Идут дни, невидимка все держит на своих плечах, — и “овцы без пастыря” кое-как живут на белом свете, исключительно благодаря этой невидимке” (т. VI, с. 383)6. Очерк Гончарова действительно отвечал коренным для Успенского проблемам, одновременно с работой над фельетоном, он задумал и очерк о народных радетелях “Невидимки” из цикла “Грехи тяжкие” (ПСС, т. XIV, с. 662), о чем 16 января 1889 г. сообщал в письме В. А. Гольцеву (т. XIV, с. 257).
Острое негодование корреспондента вызвала “ничем не смягченная искренность признания” Гончарова о том, что он видел народ “издали”, “не вступал с ним ни в какие отношения”. Подобная отстраненность уже совершенно не возможна в 80-е годы и для европейского “барина”, который вынужден обуздывать “невидимку”, показавшего свою мощь в прошедших политических событиях, а в России, как сказано в письме, “мы не можем уже не относиться к нему как “к человеку”, чего решительно могло не быть лет сорок тому назад, и притом в среде так называемого “избранного” общества...” (т. XI, с. 264).
“меньшей братии”, сословного принципа изображения, — все это для Успенского давно канувшие в Лету черты русской жизни и литературы. Еще в 70-х гг. в повести “Наблюдения одного лентяя” (из цикла “Разоренье”) он словами своего героя саркастически изобразил ущербность дореформенного прошлого: “не было людей, были “породы” чиновников, купцов, господ, мужиков. Всякая порода имела свои зоологические признаки... Породы эти передавали качества из поколения в поколение; вместе с ними передавались этим поколениям уменье исполнять именно те жизненные цели и обязанности, которые соответствовали той или другой породе.... Всем даны были места, отведены стойла с перегородками...”, кроме тех, кто “...приучен думать о множестве всевозможных человеческих свойств и отношений” (т. III, с. 250—251).
“Слуги” напомнили о тех давно прошедших временах, когда между “барином и лакеем как между не было ...” (т. XI, с. 269). В гончаровском очерке резкое неприятие вызывает разделение человеческих и “служебных” качеств слуг. Автор, как считает корреспондент, оценивает своих героев по их отношению к своим обязанностям, т. е. с точки зрения собственной выгоды. Иронически выделяются слова Гончарова о “друге-слуге” Матвее, в котором тот обнаружил “признаки хотя рабской, т. е. лакейской, оставшейся от крепостного права, но живой преданности ко мне и к моим интересам, материальным, разумеется”. Выделенные в письме такие черты Матвея, как порожденная стремлением к освобождению от крепостной зависимости скупость, приведшая его к ростовщичеству, страсть к ловле воров и расправе с ними, во время которых “этот мертвенный человек ...”, стремление на склоне лет к выгодной женитьбе (“Будем вместе дела делать... Как наживемся, страсть!..”) подтверждены большими цитатами из очерка. Оценка корреспондента расходится с гончаровской: “Человеческое существо, виляющее хвостом перед барином, наживающее деньги с взаимодавцев и неиствующее над всяким, кто также хочет взять чужое, только на иной манер, — эта фигура не может в настоящие дни ни в ком вызвать умиленья, если бы в нем и сохранились все качества “верного пса” (т. X, с. 269). Так же не вызывает одобрения и насмешливая реакция автора, “старого барина”, над глупостью слуги (Очерк “Валентин”).
Критически осмысляются не только устаревшие формы жизни, но и литературные способы ее отражения, не принимается устаревшая авторская позиция: “кто, с такою неподдельною е. разделять в этом человеке его личную нечисть и грязь от качеств, проявляемых только в положении слуги” (т. XI, с. 268). Таким образом, оценка Успенского очерка Гончарова была парадоксальной: безоговорочно признавая его художественность “выше всех похвал”, утверждая, что “...все три фигуры “слуг”... нарисованы автором безукоризненно и стоят перед вами “как живые” (МС, с. 31), фактически он отрицает устаревшее жанровое содержание.
Хотя о физиологизме в фельетоне Успенского не сказано ни слова, выявленный им в “Слугах” принцип изображения персонажей с точки зрения их функции (по Успенскому, “породы”), восходящий к физиологическому очерку 40-х годов, вызывает резкое неприятие, он не актуален в конце 80-х гг., т. к. не вбирает новую нравственную сущность человеческих отношений, их многообразие и широту, не охватывает всего человека. В фельетоне Успенского критически осмыслены лишь два очерка Гончарова (“Матвей” и “Валентин”), но заглавие произведения “Слуги старого века” не только определяет ретроспективный ракурс, но и соотносит его с физиологическим очерком. А. Г. Цейтлин отмечал “физиологическую направленность всего гончаровского цикла: “...создается... своеобразная физиология русского слуги” старого и нового времени, а вместе с нею и “физиология домашней жизни холостяка”7.
В “Слугах старого времени” действительно акцент сделан на изображении человека, поведение которого детерминировано, как и требует того физиологический очерк, его социальной ролью. В основе физиологического очерка — актантный принцип изображения, по определению А.-Ж. Греймаса, объединение класса “персонажей “в соответствии с их типовой функцией в повествовательном дискурсе”8. В доме холостяка слуга — это “невольный его сожитель, ближайший свидетель всего, что у него делается, участник в его секретах, если они есть, иногда и кошелька, при беззаботности хозяина” (т. VII, с. 128). Авторская мысль движется по принципу “физиологического сужения” от максимально обобщенной картины к единичному образу, от общего рассуждения во вступлении о слугах, дворовой челяди, составляющей особенность русской жизни, вообще к конкретным примерам9“из домашнего архива”, где и хранились эскизы, выполненные с натуры по горячим следам.
“эскизах”, “портретах”, выявляющих “характерные черты, нравы, привычки” слуг (т. VII, с. 128), которые стремится раскрыть и в описании их внешности, выступает даже “физиогномистом”, например: “Голубые, без примеси, глаза, по моему наблюдению, были почти несомненною печатью наивности, граничащей с глупостью, чаще просто глупости” (т. VII, с. 129). В частном явлении он усматривает типичное, видит проявление закономерного и всеобщего, открывает сложное соединение общего и индивидуального.
Но в структуру произведения типические, “преобладающие черты” персонажей, “слабости” (любовь простого человека к чтению без понимания его смысла, донжуанство — “Валентин”, пьянство — “Антон”, “Степан с семьей”, жадность и др.), давно освоенные физиологическим очерком 40-х годов, входят как оригинальные, создающие их неповторимую индивидуальность. Ведь недаром и сам автор эстетически обрабатывает действительность, вспоминает лишь наиболее яркие образы слуг и связанные с ними жизненные эпизоды, а остальных “пропускает”: “...они слишком однообразны. Их можно свести в одну группу...” (т. 7, с. 156). Один из персонажей, Матвей, поразивший его даже своей внешностью, вообще не поддавался авторской систематизации: “Он становился для меня любопытным этюдом характера. Я затруднялся найти в нем преобладающую черту, чтобы подвести его под какую-нибудь категорию общечеловеческих видов” (т. 7, с. 176).
Жанровая структура произведения перерастает описательную очерковую основу, физиологизм и становится синтетической по своей природе, приобретая новеллистические черты. Отдельные микросюжеты в процессе повествования выстраиваются в единый непрерывный новеллистический сюжет, рассказывающий о поиске барином очередного слуги, каждая часть которого посвящена рассказу о , часто комическом, открытии их человеческих слабостей. Сюжетное развитие выражается в драматизации материала, большой удельный вес принадлежит диалогам, вводится элемент сказа (рассказ Валентина о дьяконе Еремее). Традиционная новелла тоже построена не только на неожиданности, “новости”, но и на выявлении в человеке характерного качества10.
“юмористический элемент”, отражающие “взгляд писателя на народ как “меньшую братию”, “этих... детей”, достойных заботы и участия, но духовно уступающих людям образованным и развитым”11, которые не принял Успенский, генетически тоже связаны с новеллой. Новеллистичен и образ самого автора, который становится и рассказчиком, и участником, иногда “жертвой” описываемых событий. Создан образ ироничного человека, “домоседа”, труженика, по роду занятий любящего тишину и спокойствие, но иногда и дружеское застолье, не желающего менять образ жизни холостого человека.
“в неведении народа, в мнимом к нему равнодушии”, отстаивает свою творческую свободу, собственное право художника писать только о том, что хорошо знает. Тесное ежедневное общение со слугами позволило ему не только раскрыть их внутренний мир, представить индивидуальные образы крупным планом, монографически, но и породило особую эстетику, также не умещающуюся в границах физиологического очерка. Это эстетика уникального живого общения, проникновения в мир чувств, эмоций друг друга (“Матвей”). Автор уходит от объективированного взгляда на героя и становится заинтересованным и неравнодушным рассказчиком, строит внутренний сюжет каждой части как общение рассказчика и героя, как процесс узнавания простого русского человека, от его комических качеств “до подлинного трагизма”12. Внутренне демократичный, сочувствующий народу, автор хранит память о слугах не только на “клочках” бумаги, но и в своей душе: “Но как только остановлюсь памятью на котором-нибудь из них, передо мною предстанут, как живые, лица...” (т. 7, с. 156). Символично авторское послесловие очерка “Матвей”, завершающего цикл. Скупо, без всяких эмоций сообщается последняя “новость” о “друге-слуге”, добрые человеческие задатки которого были изуродованы крепостничеством: “Я слышал, что Матвей откупился, внес деньги и получил отпускную, незадолго до манифеста 19 февраля” (т. 7, с. 192). Это известие открывает поистине драматический финал жизни героя, заключающийся в обессмысливании постоянного самоограничения, существования впроголодь, накопительства ради того, чтобы купить свободу.
Таким образом, традиционные жанры, физиологический очерк и новелла, обогащена мастерством Гончарова — психолога, создали оригинальное единство синтетической природы произведения. Парадоксальное восприятие “Слуг” Успенским выразилось в признании “художественности” и отрицании жанрового содержания, по его мнению, не соответствующего требованиям современности. Успенский, безусловно, соотносил цикл со своими творческими экспериментами, состоявшими в новаторском претворении содержания, почерпнутого не только в литературной традиции, но и в самой действительности, обогащенной новыми нравственными отношениями, в уникальное единство меж жанровых структур.
1 Недзвецкий В. А. Комментарии к очерку “Слуги старого века”: И. А. Гончаров. Собрание соч.: В 8 т. Т. 7. — М., 1980. С. 439. Далее ссылки на это издание см. в тексте с указанием номеров тома и страницы арабскими цифрами.
2 Г. И. Успенский т. Т. XI. — М., 1952. С. 211. Далее ссылки на это издание см. в тексте с указанием номеров тома римскими, страницы арабскими цифрами.
3 Г. Успенский. Хорошего понемножку // Глеб Успенский. Материалы и исследования. М. — Л., 1938. С. 30. Далее ссылки на это издание см. в тексте с обозначением “МС”. (Указанная незавершенная статья Г. Успенского здесь впервые опубликована и прокомментирована Н. И. Мордовченко).
4 См. об этом указ. письмо Г. Успенского к В. А. Гольцеву.
5 В. Западова к очерку “Верный холоп” // Г. И. Успенский. Собрание соч.: В 9 т. Т. 8. М., 1957. С. 664.
6 “Невидимка. (Отрывок из одних записок)” называлась наборная рукопись первых двух глав очерка “С места на место. (Записки наемного человека). I. Овцы без пастыря” // Русское богатство. 1880, № 2. Об этом см.: Г. И. Успенский. Полное собрание... Т. VI. С. 638.
7 Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе. Русский физиологический очерк. — М., 1965. С. 289.
8 Г. В. Косиков. 1. С. 116.
9 О принципе физиологического сужения см.: С. М., Старос тина Г. В. Нельзя же быть просто писателем // Литература в школе. 1997, № 2, с. 28.
10 Об этом см.: История всемирной литературы: В 9 т. Т. 3. — М., 1985. С. 252.
11 В. И. Гончаров. На родине. — М., 1987. С. 22.
12 Там же.