Старыгина Н. Н. «Душа в мятущихся страстях»: (Образы женщин в антинигилистических романах Гончарова, Лескова, Достоевского) // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 196—206.
Н. Н. Старыгина
“ДУША В МЯТУЩИХСЯ СТРАСТЯХ”
(Образы женщин в антинигилистических романах Гончарова, Лескова, Достоевского)
В последние годы мы все чаще признаем факт, что объяснение человека в искусстве XIX века было не только социально-историческим, но и религиозным. В произведениях русских писателей, верующих или ориентировавшихся на христианскую духовную традицию, создавалась не антропоцентрическая (как в сочинениях писателей-атеистов), а теоцентрическая модель мира. Человек понимался ими как образ и подобие Божие, мир — как творение Бога. Соответственно, господствовал иной, чем в реалистических произведениях писателей-атеистов, ракурс в видении человека.
Традиционный конфликт “я” и общество трактовался как часть сверхколлизии “человек и Бог”. Образ человека в произведениях многих русских писателей складывался из изображения внутреннего мира (тип душевного устроения), раскрывающегося в частной жизни и общественных связях. Но основное внимание уделялось описанию религиозно-нравственного опыта человека. Эта сфера понималась как всеобъемлющая, поскольку, говоря словами лесковского героя, “вера — это предмет самый важный, это вопрос, который дает человеку все его направление и совершеннейшую отделку”1.
В данной статье сделана попытка увидеть образы героинь известных русских писателей в контексте христианского учения о человеке. Думается, что такой подход целесообразен хотя бы потому, что дает возможность глубже осмыслить содержание образов, выявить определенные закономерности их создания и постичь своеобразие художественного метода (христианского реализма).
Христианское понимание человека и вера в духовное спасение обусловили исключительное внимание русских писателей к типу женщины “на перепутье”, то есть находящейся в состоянии перехода от противоестественного к естественному душевному складу.
Св. Исаак Сирин писал: “Естественное состояние души есть ведение Божиих тварей, чувственных и мысленных. Сверхъестественное состояние есть возбуждение к содержанию пресущественного Божества. Противоестественное же состояние есть движение души в мятущихся страстях”2. То есть, это три степени духовного познания Бога.
Последовательно тип женщины “на перепутье” воплощен в образах Веры (“Обрыв”), Ларисы “На ножах”), Лизы (“Бесы”)3. Судьбы героинь осмыслены писателями не только как результат воздействия социальных обстоятельств, но и как следствие определенного религиозно-нравственного опыта.
Героиня романа Достоевского нерелигиозна, хотя считает себя верующим человеком. Ее вера окрашена, если так можно сказать, в “светские” тона. Своеобразным знаком, указывающим на это, является ее французский язык в разговоре о Боге со Степаном Трофимовичем Верховенским (Бесы. 8, 104—105). Светский характер религиозности героини подчеркивается и использованием глагола: “веру преподавал”.
В данном случае можно говорить о разграничении естественной, привитой с детства воспитанием и бытовым окружением веры, и поверхностной, искусственной, воспринятой не столько душой, сколько рассудком, религиозности.
Отсутствие в душе Лизы веры выявляется в двух эпизодах: эпизод поклонения Лизы образу Богоматери (Бесы. 8, 313—314) и эпизод посещения юродивого Семена Яковлевича (Бесы. 8, 314—324).
Мотив, проходящий через оба эпизода, — мотив смеха при описании поведения “наших шалунов” (Бесы. 8, 314).
В первом эпизоде: “два наших шалуна”, “оба, смеясь и громко говоря” (Бесы. 8, 314).
Во втором эпизоде поездка к юродивому характеризуется Лизой как “чрезвычайно интересная экспедиция” (Бесы. 8, 315); хроникером — “предприятием <...> эксцентрическим” (Бесы. 8, 315); всеми — как ожидаемое “всеобщее увеселение” (Бесы. 8, 315); одной из дам — “как развлечение” (Бесы. 8, 315).
Мотив смеха развивается на протяжении всего эпизода: Лиза говорит, “смеясь” (Бесы. 8, 315); “все ожидали большого веселия” (Бесы. 8, 315); Ставрогин “имел прилично веселую физиономию” (Бесы. 8, 315). Мотив смеха не исчезает во вкрапленной в эпизод сцене с самоубийцей: все испытывали “жадное любопытство” (Бесы. 8, 317), “нечто веселящее” (Бесы. 8, 317); свою роль исполнял шут Лямшин (Бесы. 8, 317).
Смех сопровождает встречу с юродивым: “наши дамы <...> весело и смешливо шушукая” (Бесы. 8, 318), “веселие и жадно-любопытные взгляды устремились на Семена Яковлевича” (Бесы. 8, 319), “все наши засмеялись” (Бесы. 8, 319), дама “пропела с улыбкой” (Бесы. 8, 319), “все наши так и покатились со смеху” (Бесы. 8, 322), дама “вопросила <...> с жеманною улыбкой” (Бесы. 8, 323), “кавалеры гомерически захохотали” (Бесы. 8, 323) и т. д.
Поведение Лизы в обоих эпизодах не соответствует общему веселому настрою, но не религиозной углубленностью и переживанием (как того требуют ситуации), а эксцентричностью поведения.
“Румянец негодования залил ее щеки; она сняла свою круглую шляпу, перчатки, упала на колени пред образом, прямо на грязный тротуар, и благоговейно положила три земных поклона” (Бесы. 8, 314) (эпизод поклонения Богоматери).
В христианской церкви поклоны — символическое действие, выражающее чувства благоговения перед Богом и благодарности Ему (или Богоматери). Наличие в сердце человека этих чувств говорит о его благородстве и мягкости. В христианском понимании благодарность — добродетель, формами проявления которой и являются поклоны и молитвы.
В эпизоде поклонения иконе Богоматери есть детали, которые корректируют его восприятие, сначала направляемое выражением “благоговейно”.
Но, во-первых, по словам пр. Святогорца Никодима, “свече нельзя гореть на ветре и дожде, так нельзя затеплиться молитве при приливе впечатлений со вне”. Негодование героини (а именно в этом душевном состоянии она поклоняется) вызвали именно внешние впечатления.
“залил”, “сняла”, “упала”, “положила”, “вынула”, “оказалось”, “мигом сняла”, “положила”, “спросила” (Бесы. 8, 314).
Выделенные детали обозначают “страстное” расположение души героини Достоевского.
Этот вывод подтверждается в описании поведения Лизы в эпизоде посещения юродивого.
Хроникер, рассказывая о веселом расположении духа приехавших к юродивому, из “всех” не выделяет Лизу. Она участвует в общем развлечении. Но именно Лиза внесла диссонирующую ноту в сцену: она “вдруг” (Бесы. 8, 322) обратилась с просьбой к Маврикию Николаевичу, чтобы он встал на колени.
Поступок, который был оценен “грубой, глумительной выходкой” (Бесы. 8, 322), — внешнее выражение болезненного душевного состояния героини. Окружающие это отметили: хроникер — “точно была в припадке” (Бесы. 8, 322), “историческая сцена” (Бесы. 8, 323); “но наши не смеялись; неожиданность поступка произвела болезненный эффект” (Бесы. 8, 322).
Душевная болезнь Лизы имеет причину, которая становится понятной в описании заключительной сцены эпизода: “Я видел, как они (Лиза и Ставрогин. — Н. С.) столкнулись в дверях: мне показалось, что они оба на мгновение приостановились и как-то странно друг на друга поглядели .<...> Уверяли <...> что Лиза, взглянув на Николая Всеволодовича, быстро подняла руку, так-таки вровень с его лицом, и наверно бы ударила, если бы тот не успел отстраниться” (Бесы. 8, 323—324).
Душа Лизы во власти страсти к Ставрогину, ею владеет и гордыня, стимулирующая ее противоборство с ним. Греховные страсти были внутренними мотивами ее неожиданного во многом загадочного для окружающих поступка: она как будто демонстрирует Ставрогину силу своей (женской) власти над человеком, повелевая им и унижая его (именно так было расценено коленопреклонение Маврикия Николаевича — Бесы. 8, 322). Можно предположить, что желание ударить Ставрогина есть выражение того, что героиня осознает греховность помыслов и поступка. Об этом говорит такая деталь: “Страх был в ее взгляде” (Бесы. 8, 323).
Преодолеть грех и возродиться к новой жизни героине не было дано, потому что ее душа не знает Бога. На это указывает отсутствие молитвы в жизни Лизы. Молитва же и любовь к Богу в христианском восприятии — одно и то же. Наряду с делами милосердия молитва считается самым важным из всех дел любого дня, так как без молитвы человек не живет, а постепенно умирает, хотя и не осознает этого.
Метафора “духовная смерть” героини реализуется в сцене объяснения Лизы и Ставрогина: “— А помните, я вчера, входя, мертвецом отрекомендовалась? Вот это вы нашли нужным забыть. Забыть или не приметить. — Не помню, Лиза. Зачем мертвецом? Надо жить...” (Бесы. 9, 62), — а затем и в физической смерти героини.
Лиза осознает, что воскресение для нее невозможно: “Куда-нибудь опять “воскресать”? Нет, уж довольно проб... да и медленно для меня; да и неспособна я; слишком для меня высоко” (Бесы. 9, 63). Без Бога путь к спасению закрыт; косвенно эта мысль выражается в том, что в словах героини имя Бога отсутствует, но при этом она постоянно сосредоточена на себе (“я”, “меня”).
Душой без Бога наделена героиня лесковского романа “На ножах” Лариса Висленева.
Судьба, поведение, поступки героини романа “На ножах” обусловлены столкновением в ее сознании новой “головной” теории и “бабушкиной морали”.
Героиня отмечает это: “В каком капризе судьбы и для чего я родилась на этот свет, и для чего я, прежде чем начала жить, растеряла все силы мои? Зачем предо мною так беспощадно одни осуждали других и сами становились все друг друга хуже?.. Где же идеал?.. Я без него... Я вся дитя сомнений: я ни с кем не согласна и не хочу соглашаться. Я не хочу бабушкиной морали и не хочу морали внучек <...> А где же душа с вечным движением вперед?” (Т. 8. С. 417)
Сложная социально-психологическая ситуация определила поведение героини: она мечется и суетится (“она тоже бежит невесть куда”. — Т. 8. С. 328; “Лариса начала думать: не напрасно ли она поторопилась, что, может быть, лучше было бы... уехать куда-нибудь”. — Т. 9. С. 56).
“не есть злоба, и суета, и тлен” (Т. 9. С. 50), тогда как вторая, вызывает ощущение, что все “тлен, суета и злоба” (Т. 9. С. 50). Ранее Ларису назвали “метелицей” (Т. 9. С. 36).
Показывая свою героиню в противоестественном душевном состоянии, писатель вводит мотив “утраты молитвы”.
В кризисный момент жизни Лариса обращается к Богу: “Лара вздохнула и, оборотясь к образу, тихо стала на колени и заплакала и молилась словами тетки, и вдруг потеряла их. Это ее удивило и рассердило. Она делала все усилия поймать оборванную мысль, но за стеной ее спальни, в зале неожиданно грянул бальный оркестр. Лариса вскочила и взялась за лоб... Ничего не было, никакого оркестра: ясно, что это ей только показалось” (Т. 8. С. 416).
в каждое слово молитвы.
Для лесковской героини молитвенное состояние не является органичным: “помолилась словами тетки”, подчеркивает автор. Поэтому символично, что она “вдруг потеряла их”. В Евангелии сказано: “Хотят молиться по выученным молитвам, а того не видят, что исправляя их с чрезмерной точностью, делают эти молитвы бесплодными и заглушают в себе молитву сердечную” (Матфей, 6:7—8).
Героиня не сосредоточилась на молитве, не оградила себя от мирских впечатлений (“в зале неожиданно грянул бальный оркестр”).
Лариса, во-первых, механически и невдумчиво произносит слова “теткиной” молитвы; мысли ее заняты мирским. Потеряна чистота молитвы. Во-вторых, душевное состояние героини искажено лукавым духом (“оркестр”). “Молиться бывает тогда трудно, когда сердце бывает жестким, холодным, в душе восстают страсти, нечувствие”4.
Соединение несоединимого: молитва и оркестр, тишина и шум, благость и веселье, внутреннее и внешнее, духовное и телесное, — выявляет смысл утраты слов молитвы Ларисой. Ее душа пребывает в страстном расположении.
Феофан Затворник свидетельствовал, что Святые Отцы именовали молитву “дыханием духа. Есть дыхание в теле — живет тело; прекратится дыхание — прекращается и жизнь. Так и в духе. Есть молитва — живет дух, нет молитвы — нет и жизни в духе”5.
Забыв о Боге, Лариса умирает духом; ее душа лишена Божьей благодати. “Но вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас. Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его. А если Христос в вас, то тело мертво для греха, но дух жив для праведности” (Рим., 8:9— 10).
Метафора “духовная смерть” (ср. образ Лизы) в лесковском произведении раскрывается в преступлениях против нравственности, которые совершает героиня: обман мужа, “двумужница”, предательство подруги, соучастие в преступлениях Горданова и Висленева и др.
Героиня осознает свое греховное состояние, но не видит пути к спасению, так как для нее “бессильно все, даже и религия” (Т. 9. С. 314).
назначения, произвольно прекращает жизнь, которая принадлежит не ему только, но и Богу (а также ближним), и которая дарована ему для нравственного преуспеяния, а не для злоупотребления ею, — отрекается от всех лежащих на нем обязанностей и является в загробный мир непризванным.
Религиозность не является содержательной доминантой образов Лизы (“Бесы”) и Ларисы (“На ножах”). Гончаров же, создавая образ женщины “на перепутье”, напротив, стремится подчеркнуть, что в духовном мире его героини, Веры, религия занимает главенствующее положение.
Вера не фанатична и равнодушна к обрядовой стороне религии. Об этом свидетельствует такой эпизод: когда Райский спрашивает, отчего сегодня звонят у Спаса, Вера отвечает, что не знает (Обрыв. 4, 55).
Но события, разворачивающиеся в произведении, свидетельствуют о том, что героине присуще глубокое религиозное чувство. С Богом она связывает представления о духовности и нравственности. В Боге для Веры — “вечная правда” (Обрыв. 4, 180), к которой она мечтала привести нигилиста Марка Волохова: “— А где “истина”? — он не отвечал на этот Пилатов вопрос. — Вон там, — сказала она, указывая назад на церковь, — где мы сейчас были!.. Я это до него знала...” (Обрыв. 4, 243). Вера молится о “неверующих” (Обрыв. 4, 243).
“Обрыв”, соответствует трем стадиям ее душевной жизни : борьба с греховными помыслами (именно в этот период читатель знакомится с героиней), решение и дело, борьба со страстями (или — преодоление греха).
“новыми идеями”.
Религиозный опыт Веры включает молитву, покаяние, исповедь, разрешение грехов.
Как христианка, Вера следует завету ап. Павла: “открывайте свои желания перед Богом” (Фил., 4:6), — обращаясь к Богу с молитвой в поисках ответов на мучительные вопросы в период, когда ее душа погружается в противоестественное состояние.
“Она стояла к нему (Райскому. — Н. С.) спиной, устремив сосредоточенный и глубокий взгляд на образ” (Обрыв. 4, 110—111); “Молча, глубоко глядела она в смотрящий на нее задумчивый взор образа” (Обрыв. 4, 180). Определения “сосредоточенный”, “глубокий”, “молча”, “глубоко” указывают на внутреннее состояние героини, настроенной на молитву — обращение к Богу (ср. эпизод молитвы Ларисы). Райский, отмечено в романе, “чаще прежнего заставал ее у часовни молящеюся” (Обрыв. 4, 180). “Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся” (Обрыв. 4, 182).
Ощущение единения с Богом вселяет мир и покой в душу героини: “Посмотри, каким миром сияет у тебя лицо: где ты почерпнула этот мир? Там? — Он указал на часовню. — Где же больше?” (Обрыв. 4, 182. См. также: 4, 238).
Пленение греховными помыслами вызывает состояние внутреннего разлада: “Она металась в тоске. — Открой мне душу, я пойму, может быть, сумею облегчить горе, если есть... — Когда оно настанет — и я не справлюсь одна... Тогда я приду к вам — и ни к кому больше, да к Богу!” (Обрыв. 4, 141—142).
“во взгляде Христа искала силы, участия, опоры, опять призыва. Но взгляд этот, как всегда, задумчиво-покойно, как будто безучастно смотрел на ее борьбу, не помогая ей, не удерживая ее” (Обрыв. 4, 246). Вера отчаивается: “Но я там допрашивалась искры, чтоб осветить мой путь — и не допросилась” (Обрыв. 4, 253).
Интерпретация этой ситуации возможна по косвенным деталям, так как о содержании молитвы Веры не говорится в произведении.
В Евангелии сказано: “И все, чего не попросите в молитве с верою, получите” (Матфей, 21:22). Можно предположить, что героиней, женщиной нового поколения и “чреватой современными идеями” (Н. И. Соловьев), владеют сомнения в вере, в Боге. Молитва же должна быть исполнена любви, преданности и веры в Господа, а также — совпадать с Промыслом Божиим.
Далее — “знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него” (Матфей, 6:8), поэтому по христианскому канону следует прежде всего просить у Бога прошения в грехах, нельзя просить облегчения в жизненных трудностях и мирских благ. Кроме того, прошения не должны сопровождаться сильным желанием, чтобы они были вы полнены скоро и во что бы то ни стало (см.: Лука, 18:7). Поэтому, не получая сразу же просимого у Бога, нельзя унывать, это тоже грех.
Вероятно, молитва Веры не содержала необходимого покаяния (“и я не справлюсь одна” — Обрыв. 4, 141). Героиня горда (Обрыв. 4, 49, 55, 58), а гордость, как известно, одно из “свойств человеческих в их болезненном состоянии, произведенном падением”. Душевное расположение Веры в этот период ее жизни было осложнено и такими страстями, как нетерпение, тоска, уныние, отчаяние. Все это способствовало тому, что она “вышла” из своего “чина” и поддалась “влечениям тела”.
“Впрочем не Моя воля, но Твоя да будет” (Лука, 22:42), — так закончил свою молитву Иисус Христос в Гефсиманском саду. Смысл этой фразы в том, что, во-первых, все в воле Бога, и, во-вторых, возможно, исполнение прошений, изложений в молитве, может не принести человеку духовной пользы, поэтому прошение будет исполнено, но не так, как хотел бы этого человек. В данном случае, вероятно, путь Веры должен соответствовать полному пути искупления греха: спуститься, чтобы вознестись, то есть тому пути, который прошла бабушка, Татьяна Маркова Бережкова (грех — осознание греха — преодоление греха — искупление греха — возрождение).
Когда “человек в своем чине держится, то он живет духом”6. Совершив “дело”, осквернив душу и тело, Вера умирает духом. Повторяющаяся метафора “духовная смерть” осуществляется в романе Гончарова в “утраты молитвы”: “ни молитвы, ни слез у меня нет” (Обрыв. 4, 303), “молитесь вы за меня — я не могу!” (Обрыв. 4, 337).
В христианской культурной традиции слезы символизируют восхождение молящегося к Богу, “собирание” человека в соединении ума и сердца, души и тела.
“Зрение своих согрешений” приводит Веру в отчаяние: “нельзя жить, нельзя! — шептала она и шла в свою часовню, в ужасе смотрела на образ, стоя на коленях. Только вздохи боли показывали, что это стоит не статуя, а живая женщина. Образ глядел на нее задумчиво, полузакрытыми глазами, но как будто не видел ее, персты были сложены в благословение, но не благословляли ее. Она жадно смотрела в эти глаза, ждала какого-то знамения — знамения не было. Она уходила, как убитая, в отчаянии” (Обрыв. 4, 318).
В состоянии отчаяния (тоже греха) героиня обращается к Богу, ища у Него поддержки и разрешения греха-страсти. Естественное боговедение, оказалось, имеет для Веры большую душевную власть, чем привнесенные извне и внеположные душе страсти. Это дает ей силы преодолеть отчаяние и уныние.
“Она внутренно вставала на ноги, будто пробуждалась от сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир в душу, что душу эту, как темный, запущенный храм осветили и наполнили молитвами и надеждами” (Обрыв. 4, 343—344). Гончаров вводит своеобразно интерпретированный образ “человек — храм Божий”.
Оппозиция “духовная смерть”/“утрата молитвы” — “возвращение к жизни”/“обретение молитвы” становится сюжетоорганизующим принципом в романе Гончарова. Кульминацией первой части сюжета героини является ее грехопадение. Кульминацией второй части становится момент покаяния.
В христианско-культурологическом контексте дополнительные смысловые функции приобретает мифологический лейтмотив образа Веры — .
Образ русалки воспринят русскими писателями в свете славянских мифологических представлений и под воздействием мировой литературной традиции. Мотив русалки в создании образа “страстной” героини души может рассматриваться как знак-символ “нечистой силы”: героиня, одержимая страстями (к любимому человеку или к “новым идеям”), околдована злым духом, во власти лукавого.
Кроме того, благодаря мотиву русалки в произведении возникает “литературного ожидания”. Все варианты сюжета о русалке имеют в основе конфликта столкновение земного и потустороннего, реального и запредельного. Этим определяется трагический финал историй о русалках. Образ героини на этом фоне заставляет читателя предугадывать ее судьбу как трагическую. Спасение героини “прочитывается как знак разрыва с “нечеловеческой” природой и начала вочеловечивания — сюжетный шаг, нередкий в русалочьих текстах” (считает современный исследователь А. Фаустов)7. Косвенным подтверждением первой мысли является то, что русалочьи знаки используются при создании образа Веры до ее грехопадения и воскресения (Обрыв. 3, 371; 4, 52, 60, 72). Характерно, что параллельно мотив русалки писатель применяет при построении образа Уленьки, жены Леонтия Козлова, которая исчезает из романного мира тоже до момента падения Веры (Обрыв. 4, 207).
В создании образа Ульяны “она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их нагнувшись с берега” — (Обрыв. 4, 153—154); во-вторых, с ним связан мотив утаивания.
В портрете Ульяны внимание обращено на глаза и взгляд. Героиня “смотрела каким-то русалочьим, фальшивым взглядом” (Обрыв. 3, 210), “у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны <..,> вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся... Русалки!” (Обрыв. 4, 87).
“у ней лицо стало как маска”) мотив русалки выявляет лживость и порочность героини, находящейся во власти греха блуда, отказавшейся от борьбы со страстями.
Судьба Веры (“Обрыв”) в контексте русалочьего мифа может быть осмыслена как “фабульно разыгранный процесс “самопознания и самообладания”: удаление-падение в “чужое” и — после сюжетной инверсии — умудренное возвращение в “свое”8.
В романе Гончарова , символически выраженное в мифе о русалке, вбирает в себя и социально-психологическое: “чужое” — то, что привнесено в сознание героинь “новыми людьми”; “свое” — то, что дано человеку естественной душевной природой и укреплено воспитанием в православно-национальных традициях.
“нечеловеческим миром” и начало “вочеловечивания”, обусловлена авторской позицией в философско-религиозном споре о человеке. Писатель утверждает концепцию духовного человека с христианских позиций и высказывает идею возможности спасения человека, осознающего и преодолевающего противоестественность своего душевного состояния с помощью веры.
1 Лесков Н. С. Вы не склонны... // РГАЛИ. Ф. 275. Оп. 1. Ед. хр. 8.
2 Св. Исаак Сирин. Слова подвижнические. — М., 1854. С. 23.
3 А. Обрыв // Гончаров И. А. Собр. соч.: В 4 т. — М., 1981. Т. 3, 4; Достоевский Ф. М. Бесы // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 12 т. — М., 1982. Т. 8, 9; Лесков Н. С. На ножах // Лесков Н. С. Собр. соч.: В 12 т. — М., 1989. Т. 8, 9.
4 Человек — храм Божий. Свято-Троицкий Ново-Голутвин монастырь. 1983. С. 8.
5 Христианская жизнь по Добротолюбию. Избранные места из творений святых Отцов Церкви. — Харбин. 1930. С. 68.
6 Человек — храм Божий. С. 12.
7 А. А. “Русалочий миф в “Обрыве” Гончарова // Проблема автора в художественной литературе. — Ижевск, 1993. С. 107.
8 Там же. С. 111.