|
<V>. СТАРОСТЬ
СОЗНАНИЕ СВОЕЙ СТАРОСТИ
Мнительность, неуверенность в себе и своих силах, вместе с соматическими болезнями, породили у Гончарова очень рано сознание своей старости, совершенно не отвечавшее реальной действительности. Познакомившийся с ним в Берлине в 1870 г. П. П. Боборыкин вынес такое впечатление: “Он <...> смотрел моложе своих лет. Ему было уже под 60<...> Ходил он бодро, крупной походкой, сохранившейся до глубокой старости; седины очень мало, умеренная полнота, чистоплотно и старательно одетый”; тот же автор встретил его на Рижском взморье через 10 лет, т. е. когда Гончарову было 68 лет: “Он совсем не смотрел дряхлым старцем: волосы далеко еще не поседели, хотя лоб и обнажился, в лице сохранилась еще некоторая свежесть, в фигуре не было еще старческой полноты; ходил он очень бойко — все тем же крупным энергическим шагом, — держался прямо. Только голос стал слабее, и тогда уже начал он жаловаться на катаральное состояние дыхательных путей; жаловался и на болезнь глаза<...> тогда он был еще довольно смелым купальщиком, и беседа его отличалась и живостью и разнообразием”273. Умственные его силы сохранились до самой смерти: его senilia*25 — последние сочинения — отличаются свежестью и ясностью мысли.
Между тем, уже в 1849 г., т. е. в 37 лет, он в письме к Краевскому выражает опасение не потерял ли он «всякую способность писать — “от старости”»274. 21 сентября 1861 г. он писал сестре, что “после многого шатания по Европе” воротился в Петербург “таким же противным старичишкой, каким поехал”275. В том же году просит племянника напомнить о присылке ему “Обломова”, объясняя: “пожалуй, от старости забуду”276. В следующем году (16 февраля 1862) жалуется брату: “мы, старое, отжившее поколение, вздыхаем и жалеем, что так праздно, пусто и дешево истратили жизнь. От этого и скука, и преждевременная старость, утомление гнетет душу; не знаешь, куда деться”277. Ему же в 1867 г. пишет, что “с старостью всякая охота писать пропадает”278. Это не была старость в физическом смысле, не была это и старость в умственном отношении, но это была старость моральная, усталость, тягота жизнью, болезненность — “преждевременная старость”, по его выражению. “Я <...> ослабел давно душою” — писал он в 1874 г.”279
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Годы, конечно, брали свое, наступала и настоящая старость. 24 сентября 1878 г. Стасюлевич писал своей жене, что нашел Гончарова “в довольно жалком виде: он страшно постарел и опустился, и весьма основательно жалуется на катар в груди”280. По свидетельству А. Ф. Кони, “с половины 80-х годов жизнь Гончарова пошла заметно на убыль, в особенности после того, как он ослеп на один глаз вследствие кровоизлияния, причинившего ему тяжкие до слез страдания. Он побледнел и похудел”281. Сюда же нужно присоединить и последствия удара 1889 г.282.
По словам П. Д. Боборыкина, “он как-то сразу превратился видом в старца, отпустил седую бороду, стал менее разговорчив, жил на Штранде больше для воздуха, чем для купанья”283. Е. А. Гончарова, видевшая его в 1874 г., а затем в 1883 г.: “За это время он сильно подался, постарел”284.
Сам он также отметил в одном (неизданном) письме старческое изменение своей внешности: “Старичок (т. е. я) очевидно слабеет, понемногу весь выходит, словом тает! Я смотрю в зеркале, в ванне, на себя и ужасаюсь: я ли этот худенький, желто-зелененький, точно из дома умалишенных выпущенный на руки родных старичок, с красным, слепым глазом, с скорбной миной, отвыкший мыслить, чувствовать, и способный только просить пить, есть, и много-много, что попроситься на двор а!а!а!.. Ужас!”285.
Последние 8—10 лет его глубокой старости отмечены как обострением его соматических болезней, о которых мы уже говорили выше, так и его “коренных душевных особенностей”. В письмах его за это время встречаются постоянные жалобы на “дряхлость и слепоту”286, что он “стар и немощен стал”287, на “крайнее нездоровье и слабость”288“не тверд на ногах”289, простудные заболевания, на невозможность выходить на воздух, на “бесконечный грипп, кашель, констипацию, бессонницу и отсутствие аппетита”: “Мои старческие немощи частенько напоминают memento mori*26”290.
Параллельно этому обострялись и его психические недуги: апатия, переходящая в “старческое равнодушие”291, упадок “нервов и духа”292, злоба и раздражение и особенно тоска. «Я не предвижу и покойного заката — себе: “труд и горе” — да, даже одно горе, пожалуй, без труда“прощальной улыбки любви” ни с какой стороны»293.
П. Д. Боборыкин о последнем десятилетии жизни Гончарова говорит, между прочим: “Коренные душевные особенности всплывали тогда гораздо яснее в разговоре, и надо было всегда заботиться о том, чтобы не навести его на какую-нибудь щекотливую тему. Старчество людей с громким именем сказывается всего чаще в беспокойном тщеславии, которое заставляет человека беспрестанно говорить о том, чем он прославился. У Гончарова преклонный возраст проявлялся скорее в болезненном ограждении себя, как человека и писателя, решительно от всего, что могло бы поставить его в какое-нибудь ответственное положение перед публикой”294. Последняя черта его нам уже известна — в последние годы она развилась особенно и выразилась в крайнем уединении.
у него в столь бурной форме, что некоторые считали его сумасшедшим. Так, его нелюбимый (и его нелюбивший) племянник А. Н. Гончаров заканчивает свои воспоминания о нем такими строками: «В течение двух последних лет Гончаров уже совершенно тронулся. Когда я навестил его, за год до его смерти, он выбежал ко мне, в белом балахоне и стал кричать, жестикулируя: “Зачем вы пришли? Родственники мне надоели! Я обращусь к полиции, чтобы меня избавили от посещения родственников. Я никому ничего не оставляю”»295.
Некоторые утверждают также, что под конец жизни он “впал в детство”.
Но все подобные утверждения — об окончательном потемнении его ума опровергаются как его письмами и сочинениями последних лет, так и свидетельством лиц, близко его знавших и вполне заслуживающих доверия (Кони, m-eur Стасюлевич, madame Савина)...
Не подлежит лишь сомнению, что в его духовной жизни были темные пятна, временами помрачался его ум, терялась логическая связь между его мыслями, терялась связь его представлений с реальной действительностью, которую заменяли для него галлюцинации. Но истинный характер последних часто был ясен ему самому. По всей вероятности, эти полосы помрачения его духовной жизни, в старости, с ослаблением его психофизической организации, усилились; но никогда не покрывали всей сферы его сознания.
РЕЛИГИОЗНОСТЬ
г., где он, описывая свою старческую наружность, а также упадок душевных сил, выразил весь ужас своего увядания.
Но написав здесь слово: “ужас!” — он непосредственно затем прибавляет: “Впрочем, не думайте, чтоб я очень ужасался: у меня есть в душе сокровище, которого не отдам — и — уповаю — оно меня доведет до последнего предела!”296
Это сокровище — религия. Она поддерживала его в тяжелые минуты жизни, она же смягчала для него и неизбежный для человека страх смерти.
Наш писатель до старости сохранил религиозные верования детства. Он исполнял таинства и обряды церкви. Благоговейно хранил вывезенные из родительского дома иконы, исповедывался и приобщался в церкви св. Пантелеймона297. Что касается внутренней религиозности, то о ней мы знаем очень мало. В эту святая святых своей души он не впускал любопытных глаз. О религии с людьми равнодушными к ней он говорить не любил (ср. воспоминания А. Н. Гончарова)298 фразы, показывавшие его глубокую религиозную настроенность: утешая друга в скорби, он напоминает ему, что “Бог всемогущ и бесконечно милостив”299
Но при своей мнительности, крайней осторожности в сношениях с людьми, он не был способен высказывать свои задушевные мысли в этой области, и если случайно проговаривался, то сейчас же старался сдержаться, тотчас же посмеяться над собой. Характерное письмо к Кони: «Я с умилением смотрю на тех сокрушенных духом и раздавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь по стенке в церквах или в своих каморках перед лампадкой, тихо и безропотно несут свое иго — и видят в жизни и над жизнью высоко только крест и Евангелие, одному этому верят и на одно надеются! Отчего мы не такие! “Это глупые, блаженные”, — говорят мудрецы-мыслители. Нет — это люди, это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных. Тех есть царствие Божие и они сынами Божиими нарекутся!» Вполне искренно заговорив на эту тему, он сейчас же, однако, как бы схватывается и меняет тон: “Вы скажете: что этот старый осел мелет! Не хочет ли он по стопам графа Льва Толстого: куда конь с копытом, туда, мол, и рак с клешней!300 Нет — так взгрустнулось что-то и потому сбрехнулось! Все погода: мы от нее вполне и всецело зависим — и рады, веселы, и печальны, и добры или злы! Все по барометру и термометру живет и дышит и страдает наследственными несовершенствами и недугами, а мечтает о свободе, о счастье, чего нет и чего никто не обещал. О какая куча сброду — мы все, т. е. человеки”301.
Его “сокровище”, о котором он писал, что оно “доведет его до предела”, не только смягчало ужас увядания богатой духовными силами жизни, но примиряло его с величайшим “смертным страхом”. Смерти он начал ожидать с начала 1880-х годов, как видно из его многочисленных признаний в письмах последнего десятилетия. Мы приводим здесь ряд выписок, показывающих, что выражающееся в них настроение не было случайным и скоропреходящим, что мысль о скором конце жизни была постоянною его мыслью:
10 августа 1880 г.: “Я скучаю — не от тех или других обстоятельств — а скучаю общею старческою скукою, нигде и ничем неутолимою и жаждущею того покоя, который зовут вечным”302.
30 октября 1882 г.: “я <...> желал бы кануть (в вечность. — М. С.) ”; 28 декабря 1883 г.: прощается с Стасюлевичем, “в ожидании приятного свидания — и в здешнем, и в лучшем мире”; 5 сентября 1884 г.: “Видно и мне приходится собираться в безвозвратный путь в одну из Петерб<ургских> окраин”; 7 августа 1885 г.: “...сегодня утром бродящая цыганка, мимоходом взглянув на меня, сказала, что я “вспыльчивый, но добрый старичок и проживу 85 лет”: я, за последнее, пожелал ей типуна на язык <...> У меня тело просится (с дачи. — М. С.) давно в теплый кабинет, а душа в жизнь вечную!”303
30 июня 1886 г.: “А мне, кажется, наступает пора тлеть, чувствую, что ближусь к этому пределу. Я бы и не прочь, да Александра Ивановна просит (и серьезно) подождать еще годок, пока Саня кончит гимназию — “нужно” говорит. Я обещал”304.
6 июня 1886 г., когда ему пошел 75 год: “С одной стороны меня радует, что поле жизни уже пройдено, а с другой — не печалит, что пройти остается немного! Я не рвусь нетерпеливо туда, куда на днях шагнул Островский, но и не прячусь от этого предела!”; 9 октября 1886 г.: “Я еще не предвижу пока скорой кончины, но 74 года моей жизни невольно наводят иногда на мысль о ней — и потому — я, на всякий случай, не лишним счел оставить у себя в письменном столе на Ваше имя это письмо, в котором желал бы сделать кое-какие разъяснения по некоторым пунктам моего завещания”; 19 апреля 1887 г.: “...сохраните за мной Ваше дружелюбие до конца моих, может быть, недолгих дней”; 29 мая 1887 г.: “До свидания же — хотя и до последнего до осени, но надеюсь — не до вечного. Авось, Бог даст, останемся живы!”; 14 августа 1887 г.: “...по вечерам, на морском берегу, я чувствую некоторое дуновение осени, навевающее на меня тоску, насморк и шепчущее: “memento mori”305.
г.: “Того и гляди, еще скончаюсь”306.
4 мая 1888 г.: “Понемногу отживаю — и пожалуй, скоро отживу совсем <...> скажите ему (М. М. Стасюлевичу. — М. С.) (и другим, кому придется): moriturus te salutet*27. 28 июня 1888 г.: “На случай моего переселения в лучший мир, честь имею уведомить Вас, что <...> росписка Банка на хранящиеся в оном мои миллионы, также и книжка на получение пенсии — оставлены мною на хранение у супруги министра П<утей> С<ообщения> Р. И. Посьет, так как она лето остается в городе”307.
г.: “Я ничего не делаю: как-то вообще потерял вкус к жизни. Мои старческие немощи частенько напоминают memento mori”; 23 мая 1890 г. сообщает, что на следующий день переселяется на дачу, в надежде, что “свежий воздух поможет продлить его существование, которым, впрочем, он мало дорожит”308.
24 мая 1890 г.: “Если умру летом, то прочтите, что Гамлет говорит про Полония (которого сам же заколол); что он (т. е. Полоний) “сам о себе даст знать, где он”, т. е., провоняет, так и я”; 6 июня 1891 г.: “24 июня <...> мои именины, до которых, впрочем, я не надеюсь дожить. Довольно того, что нынешний день дожил до 80-го года!”309
В общем, к неизбежному концу он относится спокойно, стоически или — вернее — по-христиански, и даже (по своему обыкновению над всем шутить) шутит над собою и своей близкой смертью. При этом, как хозяйственный русский человек, он весьма озабочен судьбой принятых им на воспитание сирот и их матери.
ПОСЛЕДНЯЯ БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ
“Мы навестили И. А. на его даче в Петергофе, в последний раз — 25-го августа, и нашли его здоровье в таком удовлетворительном положении, в каком давно уже не случалось нам его видеть. О значительном восстановлении его сил за лето можно было судить уже потому, что он не только рассказал нам о том, сколько он “наработал” летом, но даже мог взять на себя труд прочесть один из трех очерков, продиктованных им в течение летних месяцев. Если он тут же передал нам свои желания относительно этих рукописей — “на случай смерти” — и собственноручно повторил то же на обертке рукописей, то мы не могли видеть в этом какого-нибудь предчувствия, так как он в последние годы не раз делал подобную оговорку. Конечно, в его возрасте малейшая неосторожность могла повлечь за собою, совершенно неожиданно для окружающих, самые тяжкие последствия. Так это и случилось. Два дня спустя, 27 августа, он заболел так сильно острою, но вовсе не опасною во всяком другом возрасте болезнью, что можно было ожидать немедленной катастрофы; острая болезнь, однако, прошла — и вместе с тем унесла с собою безвозвратно его последние силы. Это-то обстоятельство и было настоящей причиною его смерти, — тем не менее организм покойного выдерживал борьбу со смертью в течение двадцати дней. 6-го сентября оказалось даже возможным, благодаря небольшому улучшению, перевезти больного с дачи на его городскую квартиру, где медицинская помощь могла быть более доступна. Еще за три дня до смерти, при консультации врачей, на которую был приглашен д-р Л. В. Попов, обнаружилось снова некоторое улучшение, сравнительно с предыдущими днями, и только слабая деятельность сердца, при затрудненном дыхании, говорила о легкой возможности быстрого конца, несмотря на улучшение <...> Скончался в двенадцатом часу дня. Самая кончина его наступила так тихо, что в первое время окружающие приняли смерть за сон, последовавший немедленно по удалении врача, как это уже случалось не раз и прежде”310.
Дополним этот рассказ сообщением А. Ф. Кони: «Глубокая вера в иную жизнь сопровождала его до конца. Я посетил его за день до смерти, и, при выражении мною надежды, что он еще поправится, он посмотрел на меня уцелевшим глазом, в котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твердым голосом: “Нет, я умру! Сегодня ночью я видел Христа, и Он меня простил”»311.
|