Юдина М. Б. Четвертый роман И. А. Гончарова // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 302—310.
М. Б. ЮДИНА
Основанная на биографическом материале, «Необыкновенная история» И. А. Гончарова получила в сознании исследователей статус документального источника. Предлагаемое нами интертекстуальное прочтение позволяет по-новому оценить место этого произведения в творческом наследии писателя.
Давая собственную интерпретацию отношений с Тургеневым, Гончаров пытается фактически точно воспроизвести этапы развития конфликта. Представленное в «Необыкновенной истории» первоначальное развитие сюжета образует нижний литературный слой текста — конфликт двух художников, в общих чертах воспроизводящий ситуацию пушкинского «Моцарта и Сальери». В трактовке Гончарова его автогерой предстает как носитель моцартианского начала — истинный художник, творящий «целые миры» ex nihilo. Тургенев же, лишенный творческого дара, но наделенный «ярким талантом миниатюриста», создает поэтические зарисовки с натуры. Вместе с тем автор «Записок охотника» представлен как прирожденный эстет, «тонкий знаток и ценитель» искусства. Подобно пушкинскому Сальери, он глубоко чувствует силу гармонии. Автогерой весьма дорожит критической оценкой Тургенева, почему и поверяет ему первому свои литературные планы, посвящая в программу будущего романа. Тургенев слушает «затаив дыхание», и порой гончаровское чтение вызывает у него глубокое, до слез, волнение, которое льстит авторскому самолюбию. Но восхищение это, как представляет его Гончаров, не свободно от зависти. В этой репрезентации отношения Гончарова и Тургенева до 1858 года нельзя назвать дружескими в полном смысле слова; как и союз Моцарта и Сальери, они носят скорее коллегиальный характер. Тургенев необходим Гончарову в качестве благодарного слушателя и тонкого критика; в то же время Гончаров уверен, что Тургенев, по самой природе своего таланта, никогда не перейдет ему дороги. Это маленькое «себе на уме» уже намечает червоточину в «моцартианском» облике Гончарова. Для героя пушкинской трагедии творчество не связано с честолюбивыми стремлениями, оно не путь к славе, но высшее проявление естественной жизни.
«содержания и вымысла», Гончаров объявил, что материал для «Дворянского гнезда» почерпнут из программы «Обрыва». Как известно из разных источников, за обвинением в плагиате последовало длительное выяснение отношений, которое, по Гончарову, и раскрывает истинную сущность обоих персонажей «Необыкновенной истории». И Гончаров и Тургенев оказываются самозванцами, претендующими на звание «первого писателя», пигмеями, которые всеми правдами и неправдами карабкаются на литературный олимп, чтобы занять опустевшее место гения. Гончаров пытается упорным трудом достичь того, что легко дается гению. Описывая свой творческий процесс, он обнаруживает «сальерианскую» сторону своей натуры. «Я обречен труду, — пишет он Тургеневу, — <···> Я служу искусству, как запряженный вол...»*1. Оценивая свою литературную деятельность, романист сказал А. Ф. Кони в 1880 году: «Помните, что говорит у Пушкина старый цыган Алеко: “Ты любишь горестно и трудно, а сердце женское шутя”, вот так и я пишу — горестно и трудно, а некоторым оно дается шутя»*2.
«Необыкновенной истории» — Тургенев — также «хотел занять то место, которое занимали Пушкин, Лермонтов, Гоголь», но, в отличие от Гончарова, брал не трудом, а «необыкновенной кошачьей ловкостью». Присвоив чужую силу, он скрыл от всех свое «литературное бессилие», «разыграл... гения и до сих пор удачно притворяется великим писателем». Вытеснив медлительного Гончарова, «злой и завистливый соперник» представил себя за границей «главой нового литературного периода»*3.
В трагедии Пушкина мотив зависти сопряжен с образом Сальери. В «Необыкновенной истории» Гончарова каждый из персонажей старается удалить от себя подозрение в зависти, приписывая ее другому. Тургенев «свое основное, господствующее побуждение, , свалил со своей головы на мою», — уверяет Гончаров (с. 42). Пародийное развитие темы зависти достигает кульминации в сцене объяснения, которой придан обличительный пафос. В ответ на прямое обвинение Тургенев «бормочет»: «Нет, нет, не я и не вы первые писатели <···> я выбрал бы другой талант, сильнее вашего, если бы завидовал» (с. 77—78). А под конец разговора возмущенно восклицает: «Прощайте! Фуй, фуй! Зависть! Как это можно!» (с. 80).
Таким образом, становится очевидно, что в том мире, где ведется борьба за первенство, где один готов полжизни положить на то, чтобы поставить самому себе пьедестал, а другой надеется хотя бы после смерти стащить его с этого пьедестала, — в таком мире нет места гению. В нем возможна лишь профанация гениальности, согласно авторской формуле: «добывать призы, как на course au clocher (скачке с препятствиями. — Ю.» (8, 260).
Гончаров хочет сорвать с Тургенева маску «великого писателя», раскрыть его истинные цели и побуждения, но разоблачение соперника неизбежно сопряжено с саморазоблачением. Душевные покровы сбрасываются с обоих — и под ними обнаруживаются не страсти, подобные той, что толкает Сальери на злодейство, но мелкий бес зависти и тщеславия, который подзуживает их всячески отравлять друг другу существование. Плагиат, оскорбления, язвительные уколы, третейский суд, ложь, клевета, интриги следуют бесконечной чередой, свидетельствуя о человеческом измельчании и опошлении. И в нравственном, и в творческом смысле автор «Необыкновенной истории» и его антагонист оказываются близки, почти идентичны. Чем категоричнее Гончаров «расподобляет» себя и Тургенева, тем невозможнее становится определить, где здесь оригинал и где копия.
Так в «Необыкновенной истории», помимо воли и желания автора, утверждается гоголевская «негативная» антропология — редукция человека до «микроскопической личности» (Ап. Григорьев). Модификация протагониста влечет за собой сюжетную метаморфозу, суть которой можно выразить при помощи цитаты из «Петербургских сновидений...» Ф. М. Достоевского: «...мне показалось, что я хватил не туда, что я обкрадываю Пушкина, и дело происходило совсем другим образом»*4. История двух художников перерождается в повесть о том, как поссорился Иван Александрович с Иваном Сергеевичем. Такая случайная, казалось бы, деталь, как парные имена героев, уже каким-то непостижимым образом предопределяет развитие событий, втягивая их в сатирический круговорот, начало которому положил предтекст гоголевской повести — сочинение В. Т. Нарежного «Два Ивана, или Страсть к тяжбам».
«мертвых душ», предвосхищая уничижительную реплику читателя: «Станем мы разбирать, как поссорились между собою какие-то два литературные Ивана Иваныча и Ивана Никифоровича: кому охота! Ваши сочинения не стоят старого ружья и свиньи Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича!» (с. 105). Демоническая стихия гоголевского смеха подчиняет себе сознание автора «Необыкновенной истории». Иначе невозможно объяснить, зачем понадобилось Гончарову выставлять самого себя в столь неприглядном виде, ниспровергая другого ценой саморазвенчания. По признанию автора, «с великим отвращением и против своей воли» пишет он эти «дрязги», эту «мелкую возню в муравьиной куче».
«вытеснение» одного гения другим, которое, согласно В. В. Розанову, объясняется «самой сущностью их разнородного творчества»*5. Пушкин «есть истинный основатель натуральной школы, всегда верный природе человека, верный и судьбе его <···> в его произведениях сохранена жизнь, перенесенная из действительности»*6. Гоголь, по убеждению Розанова, противоположен Пушкину. Главная его черта — обеднение жизни и сужение, «искалечение» человека. Розанов предлагает сопоставить страницу из пушкинской прозы с соответствующим фрагментом «Мертвых душ», чтобы сравнить полученное впечатление: «...мы тотчас заметим, что впечатление от Пушкина не так устойчиво. Его слово, его сцена как волна входит в душу и, как волна же,... отходит назад, обратно: черта, проведенная ею в душе нашей, закрывается и зарастает; напротив, черта, проведенная Гоголем, остается неподвижною: она не увеличивается, не уменьшается, но как выдавилась однажды — так и остается навсегда. Как преднамеренно ошибся Собакевич, составляя список мертвых душ, или как Коробочка не понимала Чичикова — это все мы помним в подробностях <···> но что именно случилось с Германом во время карточной игры, — для того, чтобы вспомнить это, нужно еще раз открыть “Пиковую даму”». Впечатывающую силу гоголевских образов философ объясняет их безжизненностью: «Это — мертвая ткань, которая каковою введена была в душу читателя, таковою в ней и останется навсегда»*7.
«Необыкновенной истории». Пушкинские ассоциации, возникающие при изображении начальной стадии конфликта, вытесняются слишком явным присутствием Гоголя в гончаровском тексте. Многочисленные сюжетные подробности укореняют «печальную летопись» в миргородской почве. И фактография выглядит не воспроизведением событийной канвы писательских отношений, но переложением известного гоголевского сюжета.
«Необыкновенной истории» были добрыми приятелями и оставались ими до тех пор, пока одному из них не пришла идея выставить на обозрение свою «литературную собственность» (это авторское выражение): «Я взял — да ни с того, ни с сего, вдруг и открыл ему не только весь план будущего моего романа <···> но и пересказал все подробности, все готовые у меня на клочках программы, сцены, детали, решительно все, все», — читаем в «Необыкновенной истории» (с. 14—15). Среди этого добра Тургеневу особенно приглянулось несколько вещиц, которыми он решился завладеть на том основании, что медлительный, хотя и одаренный, Гончаров — собака на сене, и «надо у него брать и пользоваться» (с. 103).
Как и в гоголевской повести, за посягательством на чужую собственность со всей неизбежностью следует оскорбление личности. Напомним приведенный в тексте эпизод. Однажды Дудышкин, повстречавшись с Гончаровым, сказал ему, что идет обедать к Тургеневу. Писатель заметил на это, что свои обеды Иван Сергеевич устраивает на его, гончаровские, деньги, подразумевая гонорар, полученный за «Накануне». «Кто бы мог подумать, что Дудышкин сказал! А он сказал, да еще при пяти или шести собеседниках!» — восклицает Гончаров (с. 28). В результате размолвка обернулась скандалом, и Тургенев потребовал разбирательства, которое восстановило бы его честь. «Третейский суд» состоялся в 1860 году. В качестве экспертов выступили П. В. Анненков, А. В. Никитенко, А. В. Дружинин и С. С. Дудышкин. Единственное, что оказалось возможным в сложившейся ситуации, — это устранить casus belli, сведя к минимуму последствия, причиненные неделикатностью последнего. Конфликт глубоко пустил корни, но, поскольку юридические доказательства отсутствовали, обвинение в плагиате невозможно было ни подтвердить, ни опровергнуть. Поэтому заключение судей выглядело как «умиротворяющие общие фразы» (с. 30) и не могло погасить обид и подозрений.
До января 1864 года отношения между Гончаровым и Тургеневым прерываются. «Так мы и расстались на несколько лет, не встречались нигде, не кланялись друг другу», — повествует автор «Необыкновенной истории» (с. 31). Первым после третейского суда событием, на котором присутствовали оба писателя, были похороны Дружинина (24 января 1864 г.). П. В. Анненков воспользовался этим обстоятельством, чтобы принять на себя миссию миротворца. Он сказал Гончарову, что Тургенев хочет подать ему руку, тот со своей стороны выразил готовность восстановить дружеские отношения. «...Мы опять сошлись, как ни в чем не бывало <···> я все забыл», — утверждает автор «Необыкновенной истории» (с. 32). Но, вопреки заверению писателя, в гончаровских письмах к Тургеневу 1864—1868 гг. чувствуется неискренняя нота, затаенная неприязнь. Эпистолярий дает основание усомниться в чистосердечии Гончарова, но и автор «Необыкновенной истории» ретроспективно отрицает искренность Тургенева: «Тургенев затеял это примирение со мной <···> вовсе не из нравственных побуждений возобновить дружбу...» (с. 32).
Полагаем, что рассмотренный фрагмент «печальной летописи» конфликта легко проецируется на гоголевский сюжет. Гончаровско-тургеневское окружение, и особенно Анненков в роли миротворца, по своей сюжетной функции уподобляются миргородской общественности. Тот же Анненков и остальные «эксперты» инсценируют заседание миргородского поветового суда. Заключительному же периоду писательских отношений гротескно соответствует сцена несостоявшегося примирения, которое лишь усугубило вражду между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем. По сути, на протяжении четырех с половиной лет Гончаров продолжает твердить своего «гусака», только теперь в дипломатической форме, избегая оскорбительных выпадов.
«Необыкновенной истории». Завершая основную часть текста, Гончаров сам возбуждает вопрос о стиле: «С отвращением кончаю эту жалкую историю и отрясаю перо! <···> Пусть неуклюжее, но правдивое сказание... явится со всеми неисправностями языка, с повторениями, длиннотой!» (с. 159). Правка — привычное и необходимое, казалось бы, занятие, свойственное Гончарову в высшей степени (недаром же его корректуры, по словам А. Ф. Кони, «составляли муку редакторов»!), — здесь была невозможна. Автор с горечью признает, что «пишет дрязги» и «вскапывает грязь» и что его опус изрядно напоминает кляузу Ивана Никифоровича, а посему «неисправности языка, повторения, длинноты» суть внешние проявления внутреннего неблагообразия. Исчерпав фактическую сторону вопроса на первых же страницах, Гончаров не может остановиться на этом и погружается в догадки, предположения, измышления, и его подозрения, вначале вполне обоснованные, перерастают в фантасмагорию. Стиль «Необыкновенной истории» выражает движение мысли по замкнутому кругу. Описание очередной «вражеской вылазки» всякий раз возвращает Гончарова в исходную точку — к изложению тургеневских побуждений и намерений, которое приобретает назойливость ненужного рефрена. Он при всем желании не может ни забыть, ни вычеркнуть печальный эпизод из своей памяти, ни переключиться на новое творческое начинание — равно как и Тургенев, пожертвовавший двадцать лет жизни на закулисную борьбу с литературным собратом. Герои «Необыкновенной истории» ведут себя подобно Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу, чьи помыслы и действия, начиная с известного момента, всецело посвящены тяжбе.
Причины, обусловившие своеобразие стиля, объясняют также и взаимосвязанные между собой жанровые и композиционные особенности «Необыкновенной истории». Произведение состоит из основной части, написанной в декабре 1875 — январе 1876 годов, и заключительного фрагмента, датированного июлем 1878 года. Кроме того, имеются два незначительных по объему дополнения, в которых писатель развивает мотивы, изложенные в основном тексте. Гончаров создает параллельную реальность, в том числе и в хронологическом смысле. Поэтому применяемое порой к «Необыкновенной истории» жанровое определение «мемуары» есть результат исследовательской небрежности: оно фактически неточно и неверно в принципе. Более адекватным представляется авторское обозначение жанра: летопись. «Необыкновенная история» начинается изложением событий тридцатилетней давности, которые подготавливали почву для столкновения, затем рассказывает о конфликте и его последствиях. Прошедшее время в повествовании сменяется настоящим. Гончаров не может выдержать ретроспекцию, поскольку жанровая установка требует переключиться с «мемуаров» на текущую хронику. Поэтому в июле 1878 года писатель вынужден снова взяться за перо: «Я запечатал было все предыдущие пятьдесят листов, думая остановиться там, где кончил. Но в течение этих двух с половиною лет случилось многое, относящееся к этому делу, и я, если начал, то должен и продолжать...» (с. 160). По словам Гончарова, Тургенев всю жизнь положил в интригу, а сам он, соответственно, в ее распутывание. Следовательно, «печальная летопись» может завершиться только со смертью одного из героев. Дописывая основную часть текста, Гончаров еще не вполне понимал это. Позднее к нему приходит ясное осознание всей безысходности конфликта, прискорбно напоминающего пожизненную распрю двух миргородских помещиков. Невозможность покончить с «гадкой историей», в которой он погряз, приводит Гончарова в отчаяние. Пытаясь оправдаться, он во всем обвиняет Тургенева: «Он сам вязнет в болото, да тащит туда и других» (с. 189). В тяжелом предчувствии, в ожидании новых неприятностей он предусмотрительно ставит условную точку: «Пока кончу на этом» (с. 173). И действительно, с небольшими интервалами последовали еще две записки, «относящиеся к делу». Последняя из них помечена июнем 1879 года, но и эта датировка не является окончательной: готовый зафиксировать очередные тургеневские «проделки», Гончаров занимает выжидательную позицию. Об этом свидетельствует тот факт, что рукопись была, наконец, запечатана лишь 19 мая 1883 года, то есть всего за три с половиной месяца до кончины Ивана Сергеевича, физическое существование которого уже не угрожало душевному равновесию Ивана Александровича.
«19 мая 1883 года» означает всего лишь подведение итоговой черты под накопленными «доводами и свидетельствами», завершение летописи конфликта, но не самой распри, которая из прижизненной стадии бесконечно переходит в потомство — благодаря тому, что гончаровская рукопись адресована «будущему историку литературы». Проведем здесь последнюю параллель с повестью Гоголя. Как известно, ее герои, не добившись толку в поветовом суде, переносят дело в гражданскую палату, где оно и застревает. В свою очередь автогерой «Необыкновенной истории», не удовлетворенный заключением «экспертов», апеллирует к потомкам, полагаясь на их беспристрастный и компетентный суд. Причем он убежден, что и Тургенев много напишет в свое оправдание. Таким образом, историкам литературы уготована участь судейских чиновников — «чернильных дельцов», по выражению Гоголя. И теперь, когда тяжба двух писателей рассматривается в «высшей инстанции», у каждого из них есть все основания утверждать: «Я имею верное известие, что дело решится на следующей неделе, и в мою пользу»*8.
Средствами собственной поэтики автор «Необыкновенной истории» воссоздает художественную логику «Миргорода»: безвозвратное падение, измельчание и опошление человека. Гончаров, Тургенев, их окружение, третейские судьи, «будущий историк литературы» — все они не самодостаточны, но выступают как функция гоголевского сюжета, воплотившегося в жизненную реальность. Возникает такой эффект, как будто «кто-то гримасничал... спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и все хохотал»*9.
Если история писательских отношений в гончаровском изложении соотносится с «Необыкновенной истории», разрушение интертекста, можно соотнести с бытовым пространством Миргорода, которое разделено плетнями на мельчайшие, но изолированные территории. С одной стороны, раздробленность синонимизирует измельчание человека, оскудение его духовной жизни: он удовлетворен своим микроскопическим существованием и не ощущает ограниченности своего мирка. С другой стороны, внутренняя разграниченность означает разобщение, утрату коммуникативных связей между современниками. Ю. М. Лотман писал о повести Гоголя: «По сути дела, содержание повести сводится к тому, как условная граница пропастью » (курсив автора. — М. Ю.)*10«Мне казалось, и я потом убедился в этом, что одна литература бессильна связать людей искренно между собою, но что она скорее способна разделять их друг с другом <···> литература не делает друзьями, а врагами может делать людей» (с. 25—26).
«Необыкновенной истории», которое распадается на писательские владения, утрачивая единство и непрерывность. В свою очередь двор Ивана Никифоровича, забитый вещами, выступает как пародия на «литературную движимость» и «литературную собственность» Гончарова, пекущегося о «своем добре».
Таким образом, поэтика гончаровского текста — система образов, сюжет, композиция, стиль, пространственные отношения — сформировалась под определяющим влиянием гоголевских художественных принципов, сложившись в «скверную, жалкую, грязную историю низкого падения человека» (с. 189).
Гончаров искренне не сознавал того, что написал-таки свой четвертый роман, сюжет которого невольно подарил ему Тургенев, искупивший тем самым свой «плагиат».
*1Гончаров И. А. т. М., 1980. Т. 8. С. 260. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
*2Кони А. Ф. 58.
*3Гончаров И. А. Необыкновенная история // Сборник Российской публичной библиотеки. Пг., 1924. Т. 2: Материалы и исследования. Вып. 1. С. 33—34. В дальнейшем текст «Необыкновенной истории» цитируется по этому изданию с указанием страниц.
*4 Ф. М. т. Л., 1979. Т. 19. С. 74
*5Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 161.
*6Там же. С. 159—160.
*7 161—162.
*8Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9-ти т. М., 1994. Т. 2. С. 397.
*9 Ф. М. 19. С. 71.
*10 Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М., 1988. С. 273.