• Приглашаем посетить наш сайт
    Тютчев (tutchev.lit-info.ru)
  • Ляцкий. Гончаров И. А. (Энциклопедический словарь Гранат)

    Ляцкий Е. Гончаров И. А. // Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. — 11-е стереотип. изд. — М., [Б. г.]. — Т. 15: Гирке — Город. — Стб. 442—458.


    Гончаровъ, Иванъ Александровиічъ, одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ русскихъ писателей-романистовъ, родился въ Симбирскѣ 6 іюня 1812 г. Предки его были зажиточные купцы, торговавшіе преимущественно хлѣбомъ. Дѣдъ изъ полковыхъ писарей дослужился до чина капитана, пріобрѣтя такимъ образомъ своимъ потомкамъ дворянское достоинство. По семейнымъ преданіямъ, онъ отличался стремленіемъ къ знанію, былъ человѣкомъ развитымъ и религіознымъ.

    Отецъ Г. умеръ въ 1819 г.; онъ оставилъ послѣ хлѣбные амбары, въ которыхъ велась бойкая торговля. Послѣ его смерти управленіе дѣлами перешло къ женѣ его, матери И. А., Авдотьѣ Матвѣевнѣ, женщинѣ энергичной и умной, умѣло управлявшейся и съ приказчиками по торговымъ дѣламъ, и по домашнему хозяйству, большому, разбросанному и многолюдному. Въ заботахъ о воспитаніи оказывалъ ей весьма существенную поддержку крестный отецъ дѣтей, отставной морякъ Николай Николаевичъ Трегубовъ (въ „Воспоминаніяхъ“ Г. называетъ его Якубовымъ). Человѣкъ доброй души, не чуждый интересовъ книги и общественной жизни, одно время принадлежавшій, какъ предполагаютъ, къ массонской ѣ, онъ оказывалъ сильное вліяніе на умственное развитіе гончаровской молодежи. Онъ жилъ на доходы съ своего помѣстья и въ типѣ своемъ соединялъ черты гуманнаго крѣпостника съ вольнодумствомъ жизнерадостнаго барина екатерининской эпохи.

    Иванъ Александровичъ развивался подъ вліяніемъ двухъ началъ, наполнявшихъ его душу противоположными, неотразимо сильными впечатлѣніями. Съ одной стороны, онъ росъ въ обстановкѣ приволья и свободы. На краю города у Гончаровыхъ была цѣлая купеческо-помѣщичья усадьба: домъ — полная чаша, дворы, амбары, людскія, погреба, обширная дворня, съ десятками Захаровъ, Евсеевъ, Акулинъ, готовыхъ къ услугамъ господъ. Съ другой — атмосфера „дома“, гдѣ было немало тяжелаго, подавлявшаго впечатлительную дѣтскую душу, останавливавшаго порывъ къ веселью и жизнерадостности при самомъ началѣ. Въ ѣ господствовала религіозность сухого византійскаго уклада.

    Такъ повелось отъ отца, оставившаго по себѣ память, какъ о „меланхоликѣ“, прозванномъ за свою приверженность къ буквѣ религіи „старовѣромъ“. Авдотья Матвѣевна сама была очень благочестива и поддерживала религіозныя традиціи.

    Дѣтей заставляли выстаивать въ церкви длинныя службы; дома дѣти молились въ образной передъ большимъ стариннымъ кіотомъ; радушно принимали юродивыхъ, вносившихъ въ эпическую хронику домашнихъ преданій элементъ фантастическій и суевѣрный. Въ такой духовной обстановкѣ впослѣдствіи странности на почвѣ религіозной маніи. И въ душу И. А. наряду съ сильнымъ развитіемъ воображенія и мечтательности, подъ вліяніемъ дѣтскихъ впечатлѣній, проникъ элементъ мистическаго страха, послужившій впослѣдствіи для него источникомъ мучительной тревоги.

    Страхи и призраки, блуждавшіе въ сумеркахъ гончаровскаго дома, передававшіеся впечатлительному воображенію ребенка изъ устъ нянекъ, стариковъ, юродивыхъ, усиливали въ немъ мечтательность среди дремы неторопливаго жизненнаго уклада и рождали образы, проникнутые томительною поэзіей дѣтскихъ сновъ и грезъ. Остуживающее вліяніе книги ворвалось не сразу; книга прокралась какъ-то незамѣтно между сказками няни и разсказами Трегубова о чудесныхъ заморскихъ странахъ. Первыя книги, понравившіяся мальчику, были проникнуты тѣмъ же фантастическимъ элементомъ: то были путешествія или повѣствованія о необыкновенныхъ приключеніяхъ и подвигахъ въ романтическомъ духѣ. По настроенію своему ѣ не сковывали воображенія истиною положительнаго знанія; напротивъ, грезы, возбуждавшіяся подобными книгами, должны были усиливать впечатлѣніе близости тѣхъ двухъ міровъ, на грани которыхъ рождалось поэтическое чувство Г. На этой грани, закрывъ глаза на суровый реализмъ дѣйствительности, ему было такъ отрадно представлять себѣ, какъ жизнь переходитъ въ сказку и сказка претворяется въ жизнь.

    Когда наступило время перейти болѣе или менѣе къ систематическому обученію, Г. отдали сначала въ маленькій подгородный пансіонъ, устроенный женой священника, по рожденію нѣмкой, Лицманъ, а затѣмъ, послѣ недолгой подготовки, мальчикъ былъ отвезенъ въ Москву и помѣщенъучилищѣ шло не особенно ровно. Одни предметы давались ему легче, другіе, точнаго характера, требовали значительнаго напряженія и вообще усваивались имъ съ трудомъ. Большая зрительная память, художественная воспріимчивость помогали ему схватывать налету всякое знаніе, комбинировавшееся въ образахъ и дававшее пищу фантазіи, но эти же свойства были неразлучны съ разсѣянностью и мѣшали сосредоточивать вниманіе на предметахъ отвлеченныхъ. Если юношу не привлекала къ себѣ учебная книга, то книга художественная, полная образовъ и картинъ, волновавшая чувства изображеніемъ то страстей, то нѣжныхъ ощущеній и романтическихъ порывовъ, была неизмѣнной спутницей его нравственныхъ духовныхъ силъ. Училище во всякомъ случаѣ развило въ немъ любовь къ литературѣ и помогло овладѣть новыми языками; но курса онъ не кончилъ. Постановленіемъ Совѣта отъ 13 сентября 1831 года И. А. былъ уволенъ, по прошенію матери, „изъ числа полныхъ пансіонеровъ“. Важно ѣтить, что въ это время Г. читалъ не только романтиковъ и путешествія, но и такихъ „классиковъ“ XVIII вѣка, какъ Херасковъ, Сумароковъ, Клопштокъ; изъ поэтовъ онъ особенно любилъ Пушкина, образъ котораго ассоціировался у него съ ослѣпительно яркимъ солнцемъ, озарившимъ лучами своими всю русскую жизнь.

    Черезъ годъ Г. выдержалъ экзаменъ въ московск. университ. по словесному отдѣленію. Онъ примкнулъ къ группѣ студентовъ, аккуратно посѣщавшихъ университетъ и внимательно слушавшихъ лекціи. Въ теченіе трехъ лѣтъ своего пребыванія въ университетѣ Г. прослушалъ курсы М. Т. Каченовскаго, И. И. Давыдова, Н. И. Надеждина, С. П. Шевырева. Попрежнему предпочтеніе Г. среди этихъ курсовъ отдавалось литературамъ — древнимъ и новымъ; умственное развитіе попрежнему совершалось въ кругу художественныхъ формъ и поэтическихъ образовъ; къ именамъ классиковъ-подражателей, увлекавшихъ Г. раньше, теперь прибавились имена истинныхъ классиковъ — Шекспира, Гомера, Платона, Ѳукидида, Аристофана, затѣмъ беззавѣтное обожаніе. Внѣ университета Г. жилъ здоровой нормальной жизнью студента, небогатаго, но не знавшаго нужды, не рвавшагося жадно къ наукамъ, но и не отстававшаго въ своемъ развитіи отъ большинства. Идейныя вліянія, проникавшія въ университетъ извнѣ и сплачивавшія въ одинъ тѣсный кружокъ такихъ людей, какъ Герценъ, К. Аксаковъ, Огаревъ, Станкевичъ, проходили мимо Г., не задѣвая его. Въ его натурѣ не было тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ пытливая, жаждущая истины мысль среди мучительной борьбы противуположностей выковываетъ міросозерцаніе, опредѣляющее на всю жизнь духовный обликъ человѣка, его убѣжденіядушѣ, Г. свои представленія о добрѣ и злѣ, о мірѣ и жизни строилъ на довѣріи къ установившимся взглядамъ, ища корректива къ несовершенствамъ существующаго въ области мечтательныхъ надеждъ: что когда-нибудъ религія, поэзія, истина, добро и любовь соединится въ міровой гармоніи. Къ концу университетскаго курса мечты о славѣ и подвигахъ „на пользу общую“ естественно встрѣчались съ помыслами объ устройствѣ жизненной карьеры, о поступленіи на службу, которая тогда представлялась почти единственнымъ средствомъ примѣнить свои способности и знанія къ дѣлу „высокому и полезному“ въ одно и то же время...

    Когда университетъ остался позади, Г. потянуло въ родныя ѣста, на Волгу, въ тихое приволье родного дома, согрѣтое поэзіей дѣтскихъ воспоминаній. Въ Симбирскѣ ждала его жизнь веселая, полная развлеченій. Получивъ безъ особеннаго труда мѣсто чиновника особыхъ порученій при Симбирскомъ гражданскомъ губернаторѣ А. М. Загряжскомъ, Г. занялъ въ губернскомъ обществѣ видное положеніе молодого человѣка съ блестящимъ будущимъ; живой, остроумный собесѣдникъ, превосходный разсказчикъ, танцоръ, онъ привлекалъ къ себѣ сердца своимъ веселымъ нравомъ и ѣтскимъ обращеніемъ. Сдѣлавшисъ своимъ человѣкомъ въ домѣ губернатора, онъ несъ служебныя обязанности легко, больше, кажется, числился, чѣмъ служилъ, и, когда принципалъ его былъ смѣщенъ по доносу „жандармеріи“ за поведеніе, не соотвѣтствовавшее губернаторскому званію, рѣшилъ покинуть канцелярію вмѣстѣ съ нимъ и отправиться искать фортуны или карьеры въ столицу.

    Въ Петербургѣ у него оказались нѣкоторыя  Н. Трегубова занималъ видное положеніе въ бюрократическомъ мірѣ, — при его содѣйствіи 18 мая 1835 г. Г. былъ опредѣленъ на службу въ число канцелярскихъ чиновниковъ средняго оклада въ департаментѣ внѣшней торговли. 6 іюня того же года его обязали подпиской, что онъ не принадлежалъ и никогда не будетъ принадлежать „ни къ какимъ ложамъ масонскимъ, или инымъ тайнымъ обществамъ внутри Имперіи, или внѣ ея существовать могущимъ“. Это обязательство Г. исполнилъ не за страхъ, а за совѣсть.

    Сначала назначенный „переводчикомъ“ въ упомянутомъ департаментѣ, затѣмъ повышенный въ должность столоначальника, Г. проявилъ усердіе, исполнительность, выдержку, — всѣ свойства, необходимыя для того, чтобы сдѣлать въ нѣдрахъ сдѣлалъ. Почему? Былъ ли онъ незамѣтенъ на службѣ? Не хватало ли ему связей съ людьми, которые могли бы оказать въ нужный моментъ „протекцію“? Нѣтъ, Г. на службѣ цѣнили, черезъ два-три года послѣ опредѣленія въ департаментъ у него оказался значительный кругъ друзей и знакомыхъ, среди которыхъ людей вліятельныхъ и видныхъ было не мало. Нѣтъ, объясненіе этого обстоятельства слѣдуетъ искать въ натурѣ самого Г. Онъ не могъ и не хотѣлъ вложить всю душу въ служебный трудъ, который считалъ мертвымъ, рутиннымъ, не дающимъ ничего ни уму, ни сердцу. Усердіе, проявлявшееся имъ ѣсь, заключалось по преимуществу въ аккуратномъ и точномъ выполненіи порученій, оно не переходило за грань требуемаго служебнымъ долгомъ и не принимало вида угодливости, желанія выслужиться. Служба не давала пищи высшимъ запросамъ Г., но она была полезна ему въ томъ отношеніи, что сберегала его душевныя силы для другой, неустанно совершавшейся въ немъ работы. Назрѣвали художественные образы, въ таинственной глубинѣ созерцательной настроенности шла переработка жизненныхъ впечатлѣній, наблюденій и опытовъ. Живя въ свободное отъ службы время въ мірѣ литературы и связанныхъ съ нею литературныхъ идей и образовъ, Г. искалъ сближенія съ людьми скорѣе литературно-художественнаго, чѣмъ бюрократическаго круга. Въ концѣ 30-хъ гг. мы застаемъ его въ весьма дружественныхъ отношеніяхъ съ семьей художника Ник. Апол. Майкова, отца трехъ знаменитыхъ дѣятелей русской литературы.

    Г. преподавалъ словесность двумъ старшимъ сыновьямъ — Валерьяну и Аполлону, уже въ то время обнаруживавшимъ недюжинныя литературныя способности. Занятія состояли не только въ чтеніи и истолкованіи литературныхъ произведеній, но и въ самостоятельныхъ опытахъ, въ которыхъ принималъ участіе и самъ И. А. Зачастую въ гостиной Майковыхъ устраивались вечера, гдѣ встрѣчая со стороны гостей то сочувственную критику, столь важную для начинающаго автора, то цѣнное указаніе и моральную поддержку. Бывая у Майковыхъ въ теченіе многихъ лѣтъ, Г. встрѣчалъ здѣсь В. Г. Бенедиктова, Д. В. Григоровича, С. С. Дудышкина, И. И. Панаева, А. В. Старчевскаго, И. С. Тургенева, позже братьевъ Достоевскихъ. На этихъ вечерахъ, погруженный въ творческіе замыслы, Г. читалъ и свои первые беллетристическіе наброски, изъ которыхъ одинъ, — „Счастливая ошибка“, сохранившійся въ рукописномъ сборникѣ Майковыхъ 1839 г., „Лунныя ночи“, представляетъ собой эскизъ къ тогда уже задуманной имъ, повидимому, „Обыкновенной исторіи“. Въ этомъ наиболѣе раннемъ произведеніи Г. обнаружились уже характерныя особенности его дарованія — живость изложенія, наблюдательность, юморъ, послѣдній не безъ вліянія Гоголя.

    Такимъ образомъ, увлеченіе Пушкинымъ и, несомнѣнно, и Гоголемъ, тонкій литературный вкусъ, воспитанный на идеяхъ Надеждина, позже Бѣлинскаго, критическая наблюдательность, творческіе порывы въ настроеніяхъ то романтической меланхоліи, то здороваго сатирическаго прозрѣнія опредѣляетъ міросозерцаніе Г. въ ту пору, когда онъ готовился къ первому своему выступленію въ литературѣ.

    Бѣлинскій привѣтствовалъ это выступленіе. „Обыкновенная исторія“, появившаяся на страницахъ „Современника“ въ 1847 г., имѣла шумный успѣхъ. Вслѣдъ за Бѣлинскимъ она была принята читателями, въ моментъ поворота къ новому пониманію дѣйствительности, какъ осмѣяніе безпочвеннаго романтизма, державшаго общественную мысль въ плѣну сентиментальной мечтательности, вдали отъ приложенія къ запросамъ реальной жизни. Въ слѣдующемъ, 1848 г., въ „ѣ“ былъ напечатанъ разсказъ Г.: „Иванъ Саввичъ Поджабринъ“ (VII, кн. I). Въ статьѣ, посвященной разбору „Обыкновенной исторіи“, Бѣлинскій опредѣлилъ Г. какъ поэта-художника, увлекавшагося своей способностью рисовать, „и только“. И это было въ значительной степени вѣрно, но не въ томъ смыслѣ, въ какомъ Г. получилъ истолкованіе корифея объективнаго романа въ позднѣйшей критикѣ. Успѣхъ „Обыкновенной исторіи“ былъ тѣмъ большій, что въ самые тяжелые годы николаевскаго режима въ обществѣ осязательно, какъ никогда, почувствовалась потребность живого, нерутиннаго дѣла. Г. сразу занялъ положеніе одного изъ виднѣйшихъ плеядѣ художниковъ, выводившихъ литературу на поприще общественнаго служенія. Въ душѣ его развился планъ уже другого романа, однимъ изъ эскизовъ къ которому явился „Сонъ Обломова“, напечатанный въ „Иллюстрированномъ Альманахѣ“ „Современника“ за 1849 годъ.

    Въ департаментѣ внѣшней торговли Г. оставался до 1852 г. Въ этомъ году онъ принялъ предложеніе министра народнаго просвѣщенія А. С. Норова участвовать въ экспедиціи, снаряженной для открытія торговыхъ сношеній съ Япониіей. Онъ былъ откомандированъ изъ департамента въ распоряженіе начальника экспедиціи, вице-адмирала (впослѣдствіи адмирала и графа) Е. В. Путятина, при которомъ и исполнялъ обязанности секретаря. 25 сентября 1852 г. Г. отправился на фрегатѣ „Паллада“. Онъ совершилъ кругосвѣтное путешествіе, разсказанное имъ въ цѣломъ рядѣ яркихъ и живыхъ картинъ, составившихъ впослѣдствіи началѣ 1855 г. Такимъ образомъ, исполнилась давнишняя мечта Г., навѣянная въ дѣтствѣ разсказами моряка Трегубова, и онъ увидѣлъ въявь тѣ соблазнительныя страны, которыя раньше мелькали въ его фантастическихъ грезахъ. Въ путевыхъ запискахъ своихъ Г. далъ художественный отчетъ въ своихъ впечатлѣніяхъ; любопытство было удовлетворено, воображеніе улеглось, и жизнь приняла снова старыя формы неторопливаго, спокойнаго теченія, какъ только Г. почувствовалъ себя на своей петербургской квартирѣ.

    Въ натурѣ Г. было не мало контрастовъ. Его видимое равнодушіе къ тому, что творилось вокругъ, что не касалось близко литературы или искусства, неторопливость его отвѣтовъ, общая вялость, сказывавшаяся въ движеніяхъ и въ разговорѣ, были той внѣшностью А. По существу, это была сложная, въ высшей степени нервная организація, чуткая и необыкновенно воспріимчивая, болѣзненно щепетильная въ вопросахъ самолюбія. Если, съ одной стороны, Г. тянуло бережно укрыть міръ своихъ переживаній въ тихомъ уютѣ одинокой домашней жизни, то, съ другой, ему далеко не чуждо было стремленіе скрасить однообразіе повседневной дѣйствительности порывами къ яркимъ эффектамъ, къ картинам другой, чуждой природы и жизни. Когда онъ рѣшился на долгое и дальнее плаваніе, онъ отвѣтилъ лишь какой-то внутренней потребности уйти отъ тѣхъ формъ жизни, которыя наскучили ему своей однотонностью, прервать тѣ служебныя обязанности, которыя стали ему ненавистны своей механичностью и однообразіемъ. Не картины, сами по себѣ, нужны были ему въ путешествіи, не своеобразные нравы и люди — ихъ Г. окинулъ зоркимъ, но поверхностнымъ взглядомъ случайнаго наблюдателя. Онъ продолжалъ разбираться въ своей душѣ, перебирать архивъ своихъ воспоминаній, онъ прислушивался къ голосамъ, шедшимъ изъ Обломовки, мощно захватившей его душу, и роскошныя краски тропическихъ странъ нужны ему были лишь какъ декораціи, какъ общій фонъ для образовъ его творческихъ переживаній. Гончаровъ не любилъ бурь и грозъ, онѣ тяготѣніе къ порядку и покою едва ли не было безсознательнымъ стремленіемъ уравновѣсить, успокоить, смягчить ту мучительную тревогу, которая, несомнѣнно, характеризовала процессъ его творческой работы, борьбу въ немъ противоположныхъ началъ, — облегчить „муки слова“, безъ которыхъ не рождается ни одно истинно-художественное произведеніе. Тревожное чувство вѣчно жило въ душѣ Г., хотя онъ умѣлъ искусно скрывать его подъ маской равнодушія; оно должно было усиливаться и тѣмъ обстоятельствомъ, что, прислушиваясь, по основному характеру своего дарованія, къ тончайшимъ движеніямъ души, онъ развивалъ въ себѣ мнительность, находившую благодарную почву въ природномъ предрасположеніи, характерномъ для представителя гончаровскаго рода. Путешествіе дало отдыхъ нервамъ Г., встряхнуло и освѣжило его организмъ и вмѣстѣ съ ѣмъ оказало, кажется, вліяніе на внутреннюю перемѣну, происшедшую въ немъ, на завершеніе какого-то кризиса, какъ бы закончившаго одинъ періодъ его жизни и начавшаго другой, болѣе важный. Въ исторіи его творчества этотъ моментъ можетъ быть охарактеризованъ поворотомъ къ большей сознательности, къ углубленности тѣхъ требованій, которыя предъявлялъ Г. къ себѣ, какъ къ художнику.

    Въ этомъ отношеніи любопытными могутъ оказаться результаты анализа тѣхъ писемъ и записокъ о путешествіи, которыя составили въ цѣломъ одну изъ замѣчательнѣйшихъ описательныхъ книгъ „Фрегатъ Паллада“, печатавшуюся по частямъ, въ теченіе 1855—1856 гг., въ Морскомъ сборникѣ, Современникѣ, Отечественныхъ Запискахъ и Русскомъ ѣстникѣ (первое отдѣльное изданіе — 1857 г.). Г. обнаружилъ здѣсь гораздо большую отчетливость въ изображеніи видѣннаго имъ, освободился отъ нѣкоторой расплывчатости въ описаніяхъ, чѣмъ нѣсколько страдала „Обыкновенная исторія“, наконецъ, въ выборѣ изобразительныхъ средствъ, обнаружилъ рѣшительный перевѣсъ реалистической содержательности надъ сентиментально-романтической неопредѣленностью въ передачѣ господствующаго настроенія

    Вернувшись въ Петербургъ, Г. началъ съ того, что принялся снова за канцелярскую рутину на прежнемъ ѣстѣ, въ департаментѣ внѣшней торговли. Но вскорѣ онъ почувствовалъ, что не можетъ болѣе оставаться въ затхлой атмосферѣ департамента и началъ искать другого, болѣе живого дѣла. Этимъ дѣломъ представилась ему служба по цензурному вѣдомству, къ ней онъ могъ считать себя призваннымъ и по общимъ навыкамъ, пріобрѣтеннымъ на прежней службѣлитературѣ.

    Благодаря содѣйствию А. В. Никитенка, Г. въ январѣ 1856 г. былъ назначенъ цензоромъ „Онъ уменъ — отозвался о немъ Никитенко въ своихъ запискахъ, — съ большімъ тактомъ, будетъ честнымъ и хорошимъ цензоромъ“. Какъ цензоръ, Г. держалъ себя осторожно, вдумчиво, дѣйствовалъ, въ предѣлахъ своего вліянія, гуманно и безъ излишняго усердія. Если и въ цензурномъ вѣдомствѣ возможны были въ ту пору либеральныя теченія, то Г., несомнѣнно, былъ представителемъ послѣднихъ. Въ 1858 г. онъ участвовалъ въ составленіи записки — „о необходимости дѣйствовать цензурѣ въ смягчительномъ духѣ“. Въ отзывахъ своихъ о книгахъ, бывшихъ на его ѣніи, Г. являлся противникомъ полицейско-запретительныхъ мѣръ для борьбы съ охватившимъ литературу „матеріалистическимъ духомъ“, считалъ цѣлесообразнымъ оружіемъ — „не одну полицію, т. е. цензуру, а все, что есть лучшаго въ вѣрованіяхъ человѣческихъ, въ разумѣ, въ воспитаніи“.

    Въ часы досуга отъ служебныхъ занятій Г. окончилъ „Обломова“, который и былъ напечатанъ въ „Отечественныхъ Запискахъ“ (кн. I—IV).

    Объ этомъ романѣ давно уже шли литературные толки, его ждали съ большимъ интересомъ, когда онъ сталъ появляться по частямъ, общественное вниманіе не сосредоточилось на немъ съ прежнею силою, какъ было двѣнадцать лѣтъ тому назадъ при появленіи „Обыкновенной Исторіи“. Сердца читателей были привлечены „Дворянскимъ гнѣздомъ“ Тургенева, которое появилось цѣликомь, въ одной январьской книжкѣ „Современника“ за тотъ же годъ. Самолюбію Г. былъ нанесенъ жестокій ударъ, который оказался для него тѣмъ тяжелѣе, что соперникомъ, похитившимъ у него, какъ ему казалось, его славу, былъ никто иной, какъ Тургеневъ, которому онъ читалъ нѣкогда наброски своего романа, съ которымъ дѣлился своими замыслами, надъ которымъ чувствовалъ прежде свое превосходство, считая автора „Записокъ Охотника“ лишь талантливымъ разсказчикомъ-изобразителемъ народнаго быта. Больные нервы писателя не выдержали, и онъ выступилъ противъ Тургенева съ тяжелымъ обвинененіемъ, будто бы тотъ восполъзовался его замыслами при созданіи своего романа: эти заимствованія и обезпечили будто бы „Дворянскому гнѣзду“ шумный успѣхъ. Болѣзненная мнительность Г. приняла столь рѣзкія формы, что Тургеневъ долженъ былъ обратиться къ товарищескому суду, который употребилъ всѣ усилія, чтобы примирить между собою бывшихъ друзей, но безуспѣшно: слава Тургенева явилась для Г. тѣмъ заколдованнымъ кругомъ, въ которомъ, какъ въ ѣ, вертѣлись всѣ больныя мысли и чувства его, глубоко опечаленнаго недостаткомъ вниманія читателей къ произведенію, надъ которымъ онъ работалъ, которое любовно лелѣялъ въ душѣ въ теченіе многихъ лѣтъ. Враждебное чувство къ Тургеневу по временамъ усиливалось и доходило до бреда, до галлюцинаціи.

    Обладая большой выдержкой, Г., однако, рѣдко внѣшности, спокойное, ровное, обывательское.

    Время отъ времени Г., полушутя, полусерьезно, отдавалъ дань своему гражданскому темпераменту и помѣщалъ замѣтки въ „Голосѣ“ и въ „СПБ. ѣдомостяхъ“, обращая вниманіе на различныя мелкія несовершенства въ практикѣ городского благоустройства; напр., ему принадлежатъ замѣтки ѣздѣ извозчиковъ, о необходимости посыпать тротуары пескомъ, объ обѣдѣ бывшихъ студентовъ московскаго университета, о ѣ Шекспира, о впечатлѣніяхъ русскаго путешественника при возвращеніи въ Петербургъ черезъ Вержболово и др. Цензурная служба, несмотря на послѣдовательныя  г. онъ былъ назначенъ редакторомъ офиціальной „Сѣверной Почты“, въ 1863 — членомъ Совѣта по дѣламъ душѣ Г. Въ 1865 г., по словамъ того же Никитенка, — „онъ (Г.) съ крайнимъ огорченіемъ говорилъ о своемъ невыносимомъ положеніи въ совѣтѣ по дѣламъ ... Положеніе Г. было тѣмъ тяжелѣе, что его самолюбіе, какъ литератора, получало весьма чувствительные уколы. Уже то обстоятельство, что Г. служилъ по вѣдомству средѣ. Цензура изстари возбуждала противъ себя такую ненависть со стороны писателей, что ихъ предубѣжденіе противъ Г., художника съ большимъ талантомъ и, казалось, общественной чуткостью, мирившагося съ ѣломъ стѣсненія родной литературы, было неизбѣжно. Г. же и здѣсь смотрѣлъ внѣшнюю форму своего общественно-бытового уклада въ Петербургѣ, она была для него тоже своего рода маской, подъ которой скрывалась отъ посторонняго взора интимная, богатая переживаніями личнаго характера, полная тревожныхъ, творческихъ исканій жизнь.

    „Обрывъ“, куда онъ вложилъ такъ много личнаго, подводящаго итогъ пережитому и передуманному, Г. напечаталъ его въ „Вѣстникѣ Европы“ въ 1869 г. и былъ снова огорченъ, когда публика встрѣтила этотъ романъ ѣе, чѣмъ предыдущіе. Объясняется это, главнымъ образомъ, тѣмъ, что въ настроеніи русскаго общества совершилась на протяженіи десяти ѣтъ огромная перемѣна. Если идейные противники Г. не могли не преклоняться все-таки передъ художественными достоинствами „Обломова“, то критика конца 60-хъ годовъ чуть не съ ироніей отзывалась о „прекрасныхъ художественныхъ достоинствахъ г. Гончарова“ и исключительное вниманіе сосредоточивала на публицистическомъ истолкованіи идей и образовъ, изъ которыхъ складывалась общественная цѣнность „польза“ произведенія. А съ этой точки зрѣнія, какъ казалось первымъ цѣнителямъ-публицистамъ „Обрыва“, ѣдній романъ Г. не выдерживалъ критики. Самолюбіе И. А. тяжело страдало; болѣзненная мнительность пріобрѣтала слабѣвшей волей, и призракъ Тургенева безпокоилъ его все чаще и чаще. Временами ему казалось, что Тургеневъ въ его отсутствіе является къ нему на квартиру, роется въ бумагахъ, подсылаетъ шпіоновъ, вывѣдываетъ черезъ знакомыхъ объ его писательскихъ ѣреніяхъ, чтобы снова воспользоваться его замыслами для своихъ романовъ. Страхъ передъ „коварствомъ“ Тургенева былъ у него такъ силенъ, что когда, нѣсколько лѣтъ спустя, одинъ изъ близкихъ друзей И. Ал. сообщилъ ему о смерти Тургенева, Г. не повѣрилъ„Притворяется“, — замѣтилъ онъ и замахалъ руками.

    Больное самолюбіе Г. не могло утѣшиться успѣхами по службѣ.

    Назначенный членомъ совѣта дѣлъ, онъ съ великимъ облегченіемъ вздохнулъ, когда въ 1873 г. получилъ возможность сбросить съ плечъ служебное бремя, обезпечивъ себя на старости лѣтъ пенсіей и солиднымъ чиномъ.

    ѣ „Обрыва“ Г. рѣдко и неохотно появлялся въ печати. Имъ написано всего лишь нѣсколько мѣсто занимаетъ замѣчательный критическій разборъ „Горя отъ ума“ — „Милліонъ терзаній“ (ѣстн. Евр., 1872 г., кн. 3); затѣмъ: „Лучше поздно, чѣмъ “ (Русская Рѣчь, 1879, кн. 6), „Литерат. вечеръ“ (Русская Рѣчь, 1880, кн. 1); „Изъ университетскихъ воспоминаній“ (ѣстн. Евр., 1887, кн. 4), „Воспоминанія и очерки": „На родинѣ“ (Вѣстн 1—2); „Слуги“ (Нива, 1888, №№ 1—4).

    Въ 1881 г., въ книгѣ „Четыре очерка“ Г. помѣстилъ Замѣтки о личности Бѣлинскаго“, напис. имъ въ 1874 г.

    ѣшняя біографія Г. не богата фактами и ничѣмъ не замѣчательна, но она ѣлима отъ его характеристики какъ человѣка и только благодаря этому пріобрѣтаетъ внѣшнихъ событій его жизни, преимущественное вниманіе обращаютъ на изученіе личнаго характера писателя. Въ немъ — ключъ къ пониманію его творчества. Г. съ рѣдкимъ искусствомъ выразилъ свое субъективное „я” въ художественныхъ обобщеніяхъ пережитаго, въ своеобразныхъ комбинаціяхъ испытанныхъ имъ жизненныхъ ѣній и наблюденій. Это тѣмъ болѣе замѣчательно, что Г. упорно и заботливо старался скрыть міръ личныхъ переживаній подъ внѣшними внѣшне-спокойной, медлительно-плавной манерой его изложенія чувствуется страстная, напряженная тревога художническаго исканія, подобно тому, какъ въ жизни, подъ маской учтиво-апатичнаго равнодушія ко всему, онъ скрывалъ внутреннія проявленія души неуравновѣшенной, болѣзненно-мнительной „я“ въ общечеловѣческомъ было глубочайшей потребностью всей психики Г., — въ ней лежитъ источникъ его инстинктивнаго, органическаго стремленія къ обобщенію, составляющему основной признакъ его литературнаго стиля. Въ самомъ дѣлѣ, и въ жизни и въ ѣ Г. обнаруживалъ поразительное стремленіе видоизмѣнять, затушевывать истинную сущность своего душевнаго строя, изображать ее такъ, чтобы проявленія ея утратили всякую связь съ его индивидуальностью, чтобы уничтожить ея конкретную связь съ тѣмъ„было“, замѣняя тѣмъ, какъ это „могло, или можетъ быть“ со всякимъ другимъ человѣкомъ, при ѣстной наличности условій.

    Эта обобщающая способность съ успѣхомъ отразила въ романахъ Г. громадную, по захвату кисти, полосу русской жизни, прошедшую черезъ ярко субъективную призму его творческаго сознанія. Но въ жизни Г. не удалось скрыть ѣхъ, лежавшихъ въ корняхъ его творчества, движеній мысли и чувства, которыя оказались слишкомъ субъективно связанными съ духовнымъ его обликомъ. Узко-біографическое и общечеловѣческое такъ тѣсно творчествѣ Г., что нельзя объяснить себѣ происхожденіе его образа, безъ углубленія въ общій ходъ его духовнаго развитія, въ сущность его понятій и ѣжденій, опредѣлившихъ его міросозерцаніе, въ отраженія его темперамента, реагировавшаго извѣстнымъ образомъ на явленія современной ему общественной жизни. Не считая достойной общаго вниманія хронику своего обывательскаго существованія, Г. разсказалъ ее, однако, въ своихъ произведеніяхъ всю — и ту обстановку, въ которой онъ выросъ, и ту атмосферу, которой пропитался, и ѣ умственныя и нравственныя вліянія, среди которыхъ развился его темпераментъ, не бурный, но романтически-порывистый въ молодости и капризно-раздражительный въ старости, его вѣра въ медленное, но неуклонное стремленіе человѣчества цѣлямъ своего назначенія. Устами своихъ героевъ и смысломъ образовъ Г. отчетливо указалъ и ту черту историко-общественнаго пониманія, къ которой онъ долженъ быть отнесенъ въ качествѣ культурно-историческаго типа.

    умѣренно-либеральному, сочувствующему общественнымъ перемѣнамъ, не влекущимъ за собой ни насильственныхъ потрясеній, ни оскорбленія традицій; по своему гуманному настроенію Г. является типичнымъ постепеновцемъ, пригонявшимъ въ своемъ безпочвенномъ ѣ содержаніе старой, дореформенной помѣщичьей идеологіи къ терминамъ новыхъ понятій, поскольку съ ними мирился безпредметный идеализмъ стараго, романтическаго настроенія.

    Послѣдніе Петербургѣ, въ одной и той же квартирѣ, на Моховой. ѣто онъ проводилъ обыкновенно то за границей, подлѣчивая старческіе недуги, то на Рижскомъ взморьѣ. ѣдка посѣщалъ старыхъ знакомыхъ, избѣгая пріобрѣтенія новыхъ. Не желая, чтобы интимная сторона его жизни была обнаружена послѣ „Нарушеніе воли“, смыслъ котораго сводился къ тому, что онъ просилъ не печатать ничего, касающагося его частной жизни, его писемъ, вообще документовъ, которыхъ онъ самъ не признавалъ достойными общественнаго интереса. Умеръ Г. 15 сентября 1891 г. Исторія распорядилась съ духовнымъ наслѣдствомъ Г. вопреки его волѣ. Въ послѣднее свѣтъ на внутреннія стороны жизни Г., на его характеръ, отношенія къ роднымъ, на его литературные и общественные взгляды.

    О Гончаровѣ, кромѣ А. Дружининъ, 1865; Н. Соловьевъ, Искусство и жизнь, 1869, ч. III; , „Дѣло“, 1869, 7; Ап. Григорьевъ I; М. Протопоповъ, „Р. Мысль“, 1891, 11; К. Головинъ, „Русскій романъ и русское общество“, 1897;  Н. Майковъ, „Ссора между И. А. Г. и И. С. Тургеневымъ въ 1859 и 1860 гг.“, „Рус. Ст.“, 1900; Г. Потанинъ, „Ист. Вѣст“, 1903, 4.; „И. А. Г. въ неизданныхъ письмахъ къ А. П. Валуеву“, 1906; К. Военскій, „Г. — цензоръ“, „Рус. Вѣст.“, 1906, 10;  О. Сперанскій, „Ив. Ал. Г. и новые матеріалы для его біографіи“, „В. Евр.“, 1907, 2 и 1908, 11—12; Е. А. Бобровъ, „Изъ исторіи русской литературы XVIII и XIX столѣтій“, „Изв. Отд. Русск. яз. и слов. Имп. Ак. Наукъ“, 1909, т. XIV, кн. I; П. В. Анненковъ, „Литературныя воспоминанія“, 1909; А. А. Мазонъ, „Мат. для біогр. и характ. И. А. Г.“, „Рус. Стар.“, 1911, 3, 10, 11; 1912, 3; Casopis pro moderni filologii v Praze, 1911, I;  Спасская, „Встрѣча съ И. А. Г.“, „Рус. Стар.“, 1912, I; Евг. Ляцкій„Г. Критическіе очерки“, 1912.

    Евг. Ляцкій.    

    Раздел сайта: