• Приглашаем посетить наш сайт
    Герцен (gertsen.lit-info.ru)
  • Пиксанов. Гончаров И. А. (Большая советская энциклопедия 1930)

    Пиксанов Н. Гончаров И. А. // Большая советская энциклопедия / Гл. ред. 1930


    ГОНЧАРОВ, училище, где пробыл около 8 лет. В 1831 Г. поступает в Московский ун-т, на словесный факультет, к-рый и проходит в течение трех лет. В июне 1834 возвращается в Симбирск и служит в течение года чиновником особых поручений при губернаторе. В 1835 Гончаров переезжает в Петербург и поступает в департамент внешней торговли при министерстве финансов переводчиком иностранной переписки. В конце 30-х гг. сближается с семьей художника Н. А. Майкова и его кружком. В 1846 знакомится с Белинским и его литератур. кругом. В окт. 1852 уходит на два года в кругосветное плавание на фрегате «Паллада» секретарем адмирала Путятина. В начале 1856 из министерства финансов переходит в министерство народного просвещения, на должность цензора. В июле 1862 приглашается редактором правительственной газеты «Северная почта» (по министерству внутренних дел), через год вступает в должность члена Совета по делам книгопечатания, с 1865 — член Главного управления по делам печати. В 1867 выходит в отставку с пенсией и в генеральском чине. В 1857, 1868 и в позднейшие годы живал за границей для лечения. Скончался в возрасте 79 лет, старым холостяком.

    неоднократно избирался городским головой. Мать и по смерти мужа вела хлебную торговлю; она умерла, когда сыну-писателю было 39 лет. Среднее образование Г. получил в Московском коммерческом училище, питомнике молодой рус. буржуазии. С 23 лет он служит — долгие годы — в министерстве финансов, в том департаменте, где приходилось иметь дело с иностранными и столичными рус. негоциантами. В этой же среде Г. сблизился с двумя видными дельцами новой складки, бюрократами-финансистами из дворян, В. А. Солоницыным и А. П. Заблоцким-Десятовским. Наконец, кругосветное путешествие (имевшее заданием установление торговых сношений с Японией) дало ему возможность ближе присмотреться к бытовой и хозяйственной жизни Запада и Востока. Но, параллельно со знакомством с губернской, столичной и международн. буржуазией, Гончаров тесно сближается с другой средой — дворянской. Первоначальное воспитание он получил под руководством отставного моряка, симбирского помещика Н. Н. Трегубова (в «Воспоминаниях» — Якубов). Сблизившись с матерью Г. по смерти ее мужа, Трегубов передал ей ведение своего хозяйства, и дом Гончаровых в Симбирске наполнился крепостной прислугой и стал пригородной помещичьей усадьбой, куда к Трегубову в гости наезжали соседние помещики. Из них один, Козырев, читал с мальчиком Гончаровым Расина, Корнеля, Вольтера. В детстве Г. обучался в дворянском пансионе в имении княгини Хованской и наблюдал поместный быт провинциального дворянства. Юношей 22 лет Г. становится чиновником особых поручений при симбирском губернаторе и сближается с губернским дворянским обществом, описанным им в очерках «На родине». Позднее, в Петербурге, Г. долгие годы вращается в правящих дворянских кругах, напр. сближается с министром графом П. (см.), восходя до великосветских, даже придворных кругов (в 1858 Г. преподавал литературу цесаревичу Николаю Александровичу). На фрегате «Паллада» в течение двух лет Г. был в тесном общении с особой дворянской группой — морскими офицерами, среди коих были представители старых и титулованных родов. Наконец, Г. был очень близок и к иной группе — бюрократической, к среднему и высшему столичному чиновничеству. Всего он прослужил в разных министерствах и казенных учреждениях свыше 30 лет; из крупных русских писателей никто не служил так долго и усердно. Как редактор правительственной газеты, как цензор, как член Главного управления по делам печати Г. был близок к вершинам правящей бюрократии и сам в известной мере влиял на внутреннюю политику. Для Г. необычайно характерно, что он сторонился иной культурно-социальной среды: разночинской интеллигенции. В Московском ун-те он учился во времена Белинского, Герцена и Огарева. Но ни литературный кружок первого, ни политический кружок вторых, ни иные студенческие или обществен. объединения никак не затронули его. С Белинским Г. познакомился поздно, только в 1846, уже в Петербурге, произвел в его кружке впечатление сухого чиновника, «филистера», и хотя был ценим за свой талант, но остался чужд идейным увлечениям кружка, за вычетом разве восприятия нек-рого налета гуманизма и либерализма и преклонения перед личностью самого Белинского. И позднее, продолжая писать и печататься, Г. никогда не сближался с передовыми кругами профессиональных писателей и журналистов, наоборот — с ними Г. боролся как цензор и бюрократ. Единственным исключением был умеренно-либеральный круг «Вестника Европы», с которым Г. был близок в течение десятков лет.

    потомственные дворяне; дворянство же как правящий класс заполняло и вершины бюрократии. Поэтому и в психоидеологии Г. мирно сливались возбуждения, шедшие от дворянства и буржуазии. Такова, например, религиозность Г., воспринятая от родителей и поддержанная обществен. средой. Г. на всю жизнь сохранил эту религиозность. В качестве цензора он боролся с атеистической пропагандой в рус. журналистике (напр. в писаревском «Русском слове») и возмущался «отрицанием божественного происхождения христианской религии и вообще творческой и зиждительной миродержавной силы» и «наглым посягательством поколебать священный авторитет религии». В этой же смешанной дворянско-буржуазной среде Г. воспитал с молодости свой осторожный, умеренный политический либерализм. Он, конечно, был за освобождение крепостных, за правительственные мероприятия «в крестьянской реформе, в земских делах, в новых судебных установлениях», в развитии грамотности и т. д. Но далеко здесь он не шел. Едва ли он поддержал бы даже тощий конституционный проект своего патрона Валуева (1863) — о законосовещательном ежегодном съезде «государственных гласных» с обеспеченным дворянским большинством. В области философско-социальных учений Г. в качестве цензора неустанно боролся с «жалкими и несостоятельными доктринами материализма, социализма и коммунизма». Зато горячо стоял Г. за развитие торговли и промышленности. Здесь ярко сказались его социальное происхождение, его общественные отношения и, наконец, его наблюдения в кругосветном плавании. Путешествие отложило в сознании Гончарова четкий образ капиталиста — «хозяина исторической сцены»: «образ этот властвует в мире над умами и страстями» — «на улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на бирже»; «образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, над природой» («Фрегат Паллада»). Гончаров понимает его историческую необходимость и преклоняется перед ним. Капиталист — сила будущего. Именно он обеспечивает то, что важно для Г., что составляет одну из основ его миросозерцания, — комфорт. Комфорту «везде нужны свежие припасы, мягкая говядина, молодая курица, старое вино. Везде он хочет находить то сукно, то шелк, в которые одеваются в Париже, в Лондоне, в Петербурге, везде к его услугам должен быть готов сапожник, портной, прачка»; «это разумно и справедливо». Комфорт Г. не устает проповедывать и во «Фрегате Паллада» и в газетных многочисленных фельетонах. В этом культе комфорта Гончаров одинаково близок и старому дворянству и новой буржуазии. Он знает, что комфорт всего лучше обеспечит капитал, «всемирная торговля». Но образ европейск. капиталиста пугает его своею «повелительностью», «холодным и строгим взором». Самого Г. больше тянет не к активному стяжанию, а к мирному потреблению готовых благ. Здесь его психология склоняется к русскому застойному усадебному барскому быту. Симпатии к дворянству очевидны и обильно излагаются в его произведениях; символом бабушки-России он избрал бабушку-дворянку в «Обрыве». Наконец, ревностным, убежденным деятелем бюрократии Г. являлся весь свой век. Он находил возможным взять крупный цензурный пост в то время, когда даже поседевший на службе А. Никитенко устранялся от работы.

    Социальное бытие Г. ярко отобразилось в его творчестве. Литературную деятельность Г. начал 20-ти лет, переводом в «Телескопе» 1832 двух глав из романа Э. Сю «Атар-Гюль». Но Г. был мало продуктивен. Только через семь лет он написал первый свой беллетристический опыт: повесть «Счастливая ошибка» (1839), да и ту не напечатал. В 1846 Г. заканчивает «Обыкновенную историю» и в следующем году печатает этот роман. В 1848 печатается «Поджабрин», в 1849 — «Сон Обломова». По возвращении из путешествия, в 1855—57, Г. печатает свои «Путевые очерки» — этюды к «Фрегату Паллада» (отдельное издание появилось в 1858). В 1857, в Мариенбаде, Г. пишет «Обломова» и в 1859 печатает роман. В 1860 в печати появляется отрывок из «Обрыва» («С. Н. Беловодова»), но основные работы по роману возобновляются только в 1868, опять за границей; в 1869 «Обрыв» печатается в «Вестнике Европы». С 70-х гг. монументальные художествен. работы прекращаются. Г. пишет критические очерки и воспоминания: «Миллион терзаний» (1872), «Заметки о личности Белинского» (1874), «Лучше поздно, чем никогда» (1879), «Литературный вечер» (1880). Позднее, после длинной паузы, Гончаров напечатал «Университетские воспоминания» (1887), «Слуги» и «На родине» (1888), наконец — очерки «По Восточной Сибири» (1891). В 1884 и 1887, дважды при жизни Г., выходили собрания его сочинений. Г. не писал стихов, он ни разу не попробовал своих сил в драматическом жанре. В «Голосе» Краевского и еще кое-где Г. напечатал значительное количество фельетонов, не подписанных полным именем и не включенных им в собрание сочинений; здесь он выступал газетным публицистом на мелкие злобы дня: о бродячих собаках, о пьяных на улицах, о развлечениях в летних садах Петербурга, о городск. неблагоустройстве и т. д. — все в защиту излюбленного комфорта. Как критик Г. выступил с «Миллионом терзаний», дав превосходный эстетический анализ «Горя от ума», во многом не потерявший цены и теперь. Слабее «Литературный вечер» — характеристика литературных мнений того времени — в связи с оценкой одного великосветского романа («Лорина» Валуева). По поручению Академии наук Г. рецензировал «Записки охотника» Тургенева; он еще написал статью об Островском и о картине Крамского «Христос в пустыне». Но все эти очерки были опубликованы только посмертно. До 1924 оставалась безвестной еще одна — и своеобразная — работа Г.: «Необыкновенная история. Истинные события» (1875—76 и 1878): подробный рассказ о столкновениях Г. с Тургеневым — из-за подозрений и обвинений первым второго в литературном плагиате, с массой подробностей о литературных работах и общественных отношениях Г. с 40-х гг. В этом мемуарно-полемическом произведении сказалась м. пр. глубокая болезненность натуры Г., доводившая его до мании преследования.

    Славу Г. составили три романа, к к-рым близко примыкают как подготовительные этюды или вариации: «Счастливая ошибка», «Поджабрин», «Старые слуги» и другие повествовательные опыты. К ним следует отнести и серию воспоминаний Г., написанных в той же художественно-бытописной манере. Тематика, портретная и бытовая живопись Г. определены той средой, с к-рой он сроднился. У Г. нет изображений рабочих, как они уже были в его время в произведениях Решетникова, Гл. Успенского, Омулевского и других. Нет крестьян и сельского труда. Нет духовенства. Зато обильно изображены усадебные и городские помещики, столичная буржуазия, бюрократия и столичное же дворянство. Воспитанный в среде провинциального дворянства, Гончаров щедро изобразил его во всех трех романах, окружая помещиков многолюдной дворней. Биографы легко восстанавливают в этих портретах и картинах черты подлинной симбирской помещичьей жизни 30—60-х годов. Такова жизнь и типы поместья Грачи в «Обыкновенной истории», такова Обломовка, такова усадьба Малиновка в «Обрыве». Сюда же необходимо присоединить прекрасные зарисовки губернского дворянства в воспоминаниях «На родине». — Из трех усадебных циклов наиболее глубоко и ярко, с гениальною силою, воссоздан цикл Обломовки. Г. рисует здесь глухую уездную усадьбу и упадочный помещичий быт в условиях натурального хозяйства. Здесь крестьяне «раз в год ездили некоторые на ярмарку» и «более никаких сношений ни с кем не имели», а помещики Обломовы «на всякий предмет, который производился не дома, а приобретался покупкою, были до крайности скупы»; сам барин ходил в сапогах домашней работы; летом «старались ложиться и вставать без свечей, при дневном свете»; единственное употребление денег — «держать их в сундуке». Сношения с внешним миром так редки, что когда принесли с почты письмо Обломовым, то «все обомлели, хозяйка даже изменилась немного в лице». Книг не читали, кроме Обломова-отца; «прочие все путали и названия месяцев и порядок чисел». Обломовы «идеалом» жизни считали «покой и бездействие». «Они сносили труд, как наказание», как «неприятную случайность». «Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке». «Об обеде совещались целым домом». А после обеда «наступал какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон». Батюшка Илюши «день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду». Жизнь стихийно регулировалась «тремя актами: родины, свадьбы, похороны» — с добавочной «пестрой процессией»: «крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений» и так далее. Питание и размножение — вот оголенные биологические первоосновы обломовского быта. На такой хозяйственной и бытовой основе строилось и воспитание. В «Сне Обломова» Гончаров дает гениальную картину воспитания барчуков, раскрывая в нем теснейшие связи психики и морали с экономической и социальной средой. Ученье, как и труд, мыслились как несчастье, как наказание. «Ученье — не уйдет», «ученье-то не свой брат: хоть кого в бараний рог свернет!». Мальчика не только не приучали к труду, но, наоборот, запрещали его. Захар «натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую ногу, а чуть покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос». Обломовка была царством тихого крепостничества. Ленивый Обломов-отец «и не вздумает никогда проверить, — сколько копен скошено или сжато», — «а подай-ка ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом».

    «Времена Простаковых и Скотининых миновались давно». Обломовы «видели, что уже все начали выходить в люди» «не иначе, как только путем учения». Через два — три десятка лет Обломовка будет станцией ж. д., «мужики пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится хлеб к пристани. А там... школы, грамота» и — освобождение крестьян. Для молодого Ильи Обломова принудительно назревает уход из упадочной усадьбы в город «приобретать чины, кресты и деньги». Обломов получает в Москве хорошее образование, затем служит в Петербурге и вращается в светском обществе. Однако, мощь социальной среды и воспитания такова, что и в столице Илья Обломов устраивает на Гороховой вторую Обломовку, а потом на Выборгской и третью, последнюю. Как и у родителей Обломова, «труд и скука — это у него были синонимы». Припоминая, как Захар натягивал ему чулки и сапоги на ноги еще в Обломовке, и требуя того же и теперь, в Петербурге, Обломов не стыдится этого, а, наоборот, ставит это себе в достоинство: «Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава богу». Другим достоинством Обломов считал то, что «хлеба себе не зарабатывал». О себе Обломов говорил: «я дворянин! я ничего делать не умею». Когда Штольц заикнулся, что детей надо приучать к труду, Обломов «сухо перебил»: «Нет, что из дворян делать мастеровых». Обломов, как все крепостники, пугается грамотности для народа: «Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет». В своем знаменитом «плане» деревенских преобразований Обломов не забыл вставить «несколько серьезных, коренных статей об оброке», а также «придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян». А когда в безвольных мечтах представлял себе самое желанное, то мыслил это как «благородную праздность», «как идеал того необозримого, как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого неизгладимо легла в его душу в детстве под отеческой кровлей». Так сходятся начала и концы, и у стареющего Обломова мы наблюдаем рецидив миросозерцания застойной степной помещичьей усадьбы, живущей в условиях натурального хозяйства. В создании монументального образа упадочного дворянина Обломова ярко сказалась глубина социальной мысли Г. Но образ так типизирован и обобщен, что многие его черты воспринимались читателями позднейших поколений в расширенном понимании как символ упадочности, лени, «обломовщины». — Богаче и сложнее душевный мир обитателей пригородного поместья Малиновки в «Обрыве». Здесь особенно выделяются Райский и Вера. Высоко культурный, образованный и одаренный Райский, конечно, выше и Обломова и Адуева-младшего; он становится в ряд с Бельтовым, Рудиным, Лаврецким и другими лучшими образами дворянского романа. Вера принадлежит к высшим женским дворянск. образам в русской литературе. Совокупностью образов своих трех усадеб Г. включается в классическую рус. усадебную литературу, наряду с Тургеневым, Толстым. Но его существенную особенность составляет то, что он и своих героев и место действия передвигает из усадьбы в город, в столицу или в традиционную усадебную жизнь вводит инородных героев. В Петербурге Адуев-младший сталкивается с Адуевым-старшим, Обломов — со Штольцем, а в «Обрыве» драма разрешается при посредстве Тушина. Гончаров вводит в свой роман героя-чиновника, героя-бюрократа. Таковым является Адуев-старший, а вслед за ним и Адуев-младший; и Штольц «служил и вышел в отставку», не теряя связей с бюрократическ. миром. При этом Г. изображает героя-чиновника совсем иначе, чем это было в традиции русской литературы. У Г. чиновник — не «крапивное семя» сатир и комедий 18 века или взяточник из «Ревизора», каких надо высмеивать, и не «униженные и оскорбленные» Акакий Акакиевич или Макар Девушкин, каких надо пожалеть. У Гончарова Адуев-старший — статский советник, а потом и действительный статский, накануне представления в тайные; он — директор канцелярии. Адуев-младший — коллежский советник, получает «хорошее казенное содержание». А главное — герои-чиновники изображены как культурные люди, люди труда, делающие полезное дело, и сочувствие автора на их стороне. В этом своеобразие Г. Ни Гоголь, ни Тургенев, ни Толстой так не подходили к образу чиновника. В лице Г. подымающаяся в политическом значении русская бюрократия 40—50-х гг. получила своего литературного сторонника. Однако, Г. не стал безраздельным идеологом правящего чиновничества. Согласно своему смешанному социальному бытию, Г. выдвинул еще иную силу и иные образы — буржуазные. Адуев-старший не только директор канцелярии — он и пайщик двух заводов. Усадебный романтик Адуев-младший в столице не только служит, но, кроме того, «посторонними трудами зарабатывает много денег». Еще более выразителен Штольц. Он «служил и вышел в отставку», «занялся своими делами», «нажил дом и деньги», сверх того от отца получил в наследство тысяч сорок; он — «негоциант», участник «компании, отправляющей товары за границу», он беспрестанно находится в разъездах, «выучил Европу, как свое имение», «видел Россию вдоль и поперек»; женившись на Ольге, к купленному имению присоединяет другое, полученное в приданое за женой. В этом — величайшее своеобразие Г. среди рус. писателей 40—60-х гг. Одни из них тяготели к дворянской среде и идеологии, как Лермонтов, Тютчев, Фет, Толстой, отчасти Тургенев, другие принимали разночинскую ориентацию, как Некрасов, Никитин, Помяловский, Решетников, отчасти тот же Тургенев. Один Г. взял курс на молодую рус. буржуазию. Этому помогла его замечательная зоркость и та ясность понимания вещей, какая ему столь свойственна. Но помогли и его происхождение и особая среда, в к-рой он вращался. Он избежал того плена демократического разночинства, в какой попадали многие писатели, разночинству инородные, как Тургенев, Григорович, Боткин. Это дало ему возможность создать в русской литературе первый по времени и значительности образ буржуазного героя. Позже того 1857 года, в к-ром был закреплен в печати образ Штольца, наша литература долго не возвращалась к этой проблеме. Русская буржуазия не была так богата культурно, чтобы создать свою литературу, и разночинство, а отчасти и сходящее со сцены дворянство заполнили литературу 50-х и позднейших годов. Тем знаменательнее выступление Г. Над упадочным образом барина Обломова он воздвиг образ преуспевающего коммерсанта Штольца — и сделал это не только по материалам объективного наблюдения, но и по мотивам идеологического сочувствия. — Однако, буржуазная классовость Г. не была чистопробной. Барская усадьба и над ним проявляла свою властность. Хищные герои капиталистического стяжания утомляли, пугали его своей активностью. По многим глубоким симпатиям он тяготел к усадебной жизни. Его идеал — «выработка покоя». Поэтому в финале романа Г. заставляет Штольца произнести панегирик Обломову: «пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно». В финале «Обрыва» на пьедестал поставлена старая барыня Бережкова, символизирующая всю Россию. В том же романе выступает идеальный герой, помещик-предприниматель Тушин, отлично ведущий свое лесное хозяйство, собственник парового лесопильного завода, «похожего на образцовое английское заведение», но вместе с тем — светски благовоспитанный, читающий французские романы, отечески заботливый к своим крепостным, барски высокомерный с Волоховым, благоговеющий перед мудростью помещицы Бережковой. Как видим, баланс социальных симпатий и тяготений Г. колеблется. Но в общем он остается в рус. литературе крупным начинателем буржуазных течений. Как сторонник буржуазно-дворянского строя Г. был напуган радикально-революционным движением 60-х гг.; свое отрицательное отношение к нему он выразил образом Марка Волохова; злостная тенденциозность здесь приближает Г. к представителям «охранительного романа».

    «покоя», комфорта, Г. жил и творил в те времена и в тех условиях, когда дворянско-буржуазному строю еще не угрожала непосредственная опасность; формы быта еще были устойчивы. Спокойствие, уравновешенность — основной тонус творчества Г. Это ярко проявляется в самом языке, слоге его произведений. Речь Г. не тороплива, ее темп медлителен, она проста, ясна — без сложных синтаксических конструкций, без приподнятой эмоциональности. Она контрастна взволнованной речи Достоевского, представителя иных, подавленных и борющихся социальных групп. В противоположность Тургеневу, речь Г. свободна от книжности, литературщины, как и от варваризмов, изобилующих у Герцена, с молодых лет вращавшегося в международной среде. Слог Г. ближе к Толстому (за вычетом аристократических галлицизмов и изобилия франц. фраз и диалогов у последнего). Ближе к Толстому Г. и по разработке художественных образов. Г. обнаруживает огромную склонность к бытописи. Особенно это проявилось в «Обломове» со знаменитыми картинами Обломовки, квартиры на Гороховой, домика на Выборгской; эта склонность Гончарова дала основание говорить о его «фламандстве». Стихийное влечение Г. к устоявшемуся быту отразилось не только на его бытовом реализме, но и на реализме психологическом. Г. тяготеет к статической, портретной живописи. Он тщательно разрабатывает характеристику своих героев. Здесь классическим и непревзойденным образцом психологической монографии является монументальный образ Обломова. Склонность к психологическому анализу, в ущерб динамике действия, тоже тесно связана с устойчивой социальной средой. В «Обыкновенной истории» и в «Обломове» нет крупных врагов, с которыми герои вынуждены были бы бороться; они могут отдаваться своим внутренним переживаниям, своей внутренней борьбе, и сам автор спокоен и оптимистичен. Только в «Обрыве» появляется социальный враг — в образе Волохова, и повествование приобретает динамичность, тон самого автора напрягается, и если «покой» все-таки берет верх, то потому только, что Г. уверил себя, будто нигилизм «кроется в незначительном круге самой юной, незрелой и неразвитой молодежи». Рисуя устоявшийся быт, Г. культивирует типизацию образов, обусловленную именно повторяемостью одних и тех же черт в одинаковой среде. И здесь Обломов и его спутник Захар наиболее показательны. Тяготение к устойчивости, к покою ярко сказалось на пейзажах у Г. Он отвращается от бурного, грандиозного пейзажа, экзотического, какой он невольно наблюдал в кругосветном плавании; он тянется к рус. деревенскому усадебному пейзажу — к «мирному уголку», где «небо ближе жмется к земле, но не с тем, чтобы метать сильнее стрелы, а разве только чтобы обнять ее покрепче, с любовью». Спокойствие, неторопливость, обстоятельность проявляются и в архитектонике романов Г. Его композиции светлы и просторны, монументальны, контрастируя с небольшими романами-повестями Тургенева и приближаясь к «Войне и миру» и «Анне Карениной». Сам тяготея к устойчивым формам быта, Г., как и Толстой, создавал жанр «семейственного» романа, который сближается со старинным англ. романом типа Ричардсона.

    При жизни Г. вышло два «Полных собрания сочинений», в издании Глазунова: в 1884 и в 1887 (дополнительный том в 1889); они далеко не были полными, как и позднейшие издания: Маркса — 1909 и 1912, Глазунова — 1916, Литературно-издательского отдела Наркомпроса — 1920. Фельетоны Г. из газет, нек-рые критические статьи, путевые очерки и др. тексты до сих пор находятся вне собрания сочинений Г. Крупнейшие из них: «Необыкновенная история» — в «Сборнике Российской публичной библиотеки», т. II, П., 1924; «Уха» — в книге  Б., Гончаров и Тургенев, П., 1923; «Счастливая ошибка» — в сб. «Недра», т. X, М., 1927; первоначальные варианты Обломова» — в отдельных изданиях романа, «Пролетарий»,

    «Обрыва» — в «Библиотеке Огонька», М., 1926, и в отдельном издании романа, «Пролетарий», Харьков, 1927; этюд о картине Крамского «Христос в пустыне» — журн. «Начала», кн. 1, 1921; статья об Островском в сб. «Памяти Островского», П., 1923; письмо по поводу Пушкинского праздника — в сб. «Венок Пушкину», П., 1880, и нек. др. — Из обширной опубликованной переписки Г. более крупные серии писем: к М. М. Стасюлевичу — в кн. «М. М. Стасюлевич и его современники», т. IV, СПБ, 1912; к Языковым, И. Ф. Горбунову, А. В. Дружинину и А. В. Плетневой — в кн. «Временник Пушкинского дома», за 1913, СПБ, 1914; к Ю. Д. Ефремовой — в «Невском альманахе» («Из прошлого»), П., 1917; к Е. В. Толстой — «Голос минувшего», № 12, 1913. Ср. «Искусство», № 5—6, 1929.

      Н., «Исторический вестник», № 4, 1903;   Ф., На жизненном пути, т. II, СПБ. 1912;   М., Некролог И. А. Гончарова, «Вестник Европы», № 10, 1891; Гончарова  Н. (племянника), «Вестник Европы», № 11, 1908; Спасской «Русская старина», № 1, 1912. Ср. «Записки» и «Дневник» А.  2, СПБ, 1905. — По биографии Г. лучшая популярная книга:   Е., И. А. Гончаров. Жизнь, личность, творчество, М., 1925. Более обширна, но устарела книга Ляцкого  А., И. А. Гончаров, 2 изд., СПБ, 1912 (3 изд. — Стокгольм, 1920). По многим архивным данным:   Ф. Суперанский, В. Е. Максимов и А. Мазон (перечни их трудов см. в библиографических указателях). Ср. ст. Сакулина  Н., Новая глава из биографии Гончарова, «Голос минувшего», № 11, 1913; Тер-Микельян  Г., Больная душа Гончарова, «Русский филологический вестник», 1916;   К., Обломовщина, в издании «Обломова» в серии «Русские и мировые классики», Москва, 1927; Цейтлин  Г., «Счастливая ошибка» Гончарова, как ранний этюд «Обыкновенной истории», сб. «Творческая история», ред. Н. Пиксанова, М., 1927. — О творчестве Г. писали многие критики, начиная с Белинского, Добролюбова и Писарева. Многие из этих статей собраны в хрестоматии Покровского  И., Гончаров. Его жизнь и сочинения, изд. 3, СПБ, 1912. Ст.   А., Что такое обломовщина? переиздавалась много раз. в т. ч. Госиздатом, со вступительной статьей Кубикова  Н., в серии «Классики русской литературы», Москва, 1923. Из марксистских работ: главы книги   С., Очерки по истории русской литературы, и статьи   Ф., Трагедии художественного творчества у Гончарова, «Вестник Социалистической академии», кн. 5, 1923; Социальный генезис обломовщины, «Печать и революция», кн. 2, 1925; К вопросу о социальном генезисе творчества Гончарова, там же, кн. 2, 1923; Образ нигилиста у Гончарова, «Литература и марксизм», I, 1928; Онтогенезис Поджабрина, там же, V; О монистическом понимании творчества Гончарова, сб. «Литературоведение», М., 1928. Другие статьи марксистов указаны у Мандельштама  4, М., 1928. Ср. «Классики в марксистском освещении», под ред. Е. Ф. Никитиной, «И. А. Гончаров», М., 1928. — Как справочное пособие: «Словарь литературных типов», Гончаров, редакция Н. Носкова, СПБ, 1914. — Библиография Г.: Венгеров  А., Собрание сочинений, т. V, СПБ, 1911;  II;   А. Гончаров в русской критике, Орел, 1916; Владиславлев  4, М. — Л., 1924; его же. Литература великого десятилетия, М., 1924:   2, Л., 1924.

    Н. Пиксанов.