Венгеров С. Гончаров И. А. // Энциклопедический словарь. — СПб.: Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон, 1893. — Т. IX: Гоа — Гравер. — С. 200—205.
Гончаровъ (Иванъ Александровичъ) — одинъ изъ знаменитѣйшихъ русскихъ писателей. Род. около 1812 г.1. Въ противоположность большинству писателей сороковыхъ годовъ, онъ происходилъ изъ зажиточнаго симбирскаго купеческаго семейства, что не помѣшало ему, однако, получить, помимо запаса дѣловитости, весьма тщательное по тому времени образованіе. Мать его, простая, но хорошая женщина, на рукахъ которой онъ остался, послѣ смерти отца, трехлѣтнимъ ребенкомъ, ничего не жалѣла для воспитания сына. На другой ѣ Волги, въ имѣніи княгини Хованской, жилъ священникъ, воспитанникъ казанской духовной академіи, образованный и просвѣщенный. Онъ былъ женатъ на француженкѣ и съ ея помощью открылъ пансіонъ, имѣвшій заслуженный успѣхъ среди мѣстнаго дворянства. Сюда былъ отданъ и молодой Г. Дѣло обученія и воспитанія велось священникомъ чрезвычайно тщателѣно. Онъ слѣдилъ не только за ученіемъ, но и за чтеніемъ своихъ учениковъ. ѣтямъ давали только солидныя и поучительныя книги; даже такая вещь, какъ фонвизинскій «Бригадиръ», была исключена изъ списка разрѣшенныхъ книгъ, чтобы отдалить юношескіе умы отъ всякаго намека на фривольность и легкомысліе. Правда, дома Г. читалъ сантиментальные романы г-жи Жанлисъ, полные привидѣній романы г-жи Радклифъ и даже мистическія мудрствованія Экгартсгаузена; но все-таки, въ общемъ, характеръ чтенія былъ дѣловой и серьезный. Въ 12 лѣтъ Г. прочиталъ Державина, Хераскова, Озерова, историческія сочиненія Роллена, Голикова, путешествія Мунго-Парка, Крашенниникова, Палласа и др. Путешествіями молодой Г. особенно увлекался подъ вліяніемъ разсказовъ крестнаго отца, стараго моряка. Именно эти разсказы, вмѣстѣ съ раннимъ чтеніемъ путешествій, были, впослѣдствіи, главнымъ источникомъ рѣшенія Г. ѣхать кругомъ свѣта. Въ 1831 г. Г., пробывши передъ тѣмъ нѣсколько лѣтъ кружковъ Г. остался въ сторонѣ; изъ профессоровъ особенное вліяніе на него имѣли Надеждинъ и Шевыревъ, тогда еще молодой и свѣжій.
Уже въ университетѣ Г. посвящалъ много времени ознакомленію съ классиками всѣхъ странъ и народовъ. То совершенство формы, которое признала критика за Гончаровымъ съ первыхъ шаговъ его вступленія на латературное поприще, есть, несомнѣнно, прямое слѣдствіе тщательнаго изученія образцовыхъ писателей.
Въ 1835 г. Г. кончилъ курсъ въ университетѣ. Послѣ недолгой службы въ Симбирскѣпереѣзжаетъ въ Петербургъ и поступаетъ переводчикомъ въ мин. финансовъ. Въ этомъ министерствѣ онъ прослужилъ вплоть до отправленія своего въ кругосвѣтное путешествіе, въ 1852 г. Въ Петербургѣ у Г. скоро завязываются литературно-артистическія знакомства, при чемъ онъ попадаетъ въ такой кружокъ, гдѣ царитъ безпечальное поклоненіе искусству для искусства и возведеніе объективнаго творчества въ единственный художественный идеалъ. Г. дѣлается своимъ человѣкомъ въ домѣ художника Николая Аполлоновича Майкова, отца тогда еще четырнадцатилѣтняго юноши Аполлона Майкова и его брата, безвременно погибшаго даровитаго критика, Валеріана Майкова. Съ кружкомъ Бѣлинскаго Г. познакомился только въ 1846 году, благодаря «Обыкновенной исторіи», которая была прочтена пылкимъ критикомъ еще въ рукописи и привела его въ необычайный восторгъ. Но это знакомство не могло перейти въ дружбу. Въ 1846 г. ѣлинскій былъ въ разгарѣ увлеченія идеями, шедшими къ намъ въ то время изъ Франціи, изъ Франціи — Луи-Блана и Ледрю-Роллена. Врагъ всякихъ крайностей, Г. всего менѣе увлекался этими идеями, даже въ отраженіи ихъ у Ж. Занда. Вотъ почему Бѣлинскій, отдавая дань полнѣйшаго удивленія таланту Гончарова, въ то же время, по собственному разсказу Г., называлъ его «филистеромъ». Въ восторженной рецензіи на «Обыкновенную исторію» Бѣлинскій тщательно подчеркивалъ разницу между авторомъ «Кто виноватъ», въ произведеніи котораго его не вполнѣ удовлетворяла художественная сторона, но восхищала положенная въ основу мысль, и Г., который «художникъ и ничего болѣе». «Обыкновенная исторія» имѣла успѣхъ необычайный и вмѣстѣ съ тѣмъ «Сѣверная Пчела», ярая ненавистница такъ наз. «натуральной школы», считавшая Гоголя русскимъ Поль-де-Кокомъ, отнеслась крайне благосклонно къ дебютанту, несмотря на то, что романъ былъ написанъ по всѣмъ правиламъ ненавистной Булгарину школы.
Въ 1848 г. былъ напечатанъ въ «Современникѣ» маленькій разсказъ Г. изъ чиновничьяго быта: «Иванъ Савичъ Поджабринъ», написанный еще въ 1842 г., но только теперь попавшій въ печать, когда авторъ внезапно прославился. Въ 1852 г. Г. попадаетъ въ экспедицію адмирала Путятина, отправлявшагося въ Японію, чтобы завязать сношенія съ этою, тогда еще недоступною для иностранцевъ страною. Г. былъ прикомандированъ къ экспедиціи въ качествѣ секретаря адмирала. Возвратившись изъ путешествія, на половинѣ прерваннаго наступившею Восточною войною, Г. печатаетъ въ журналахъ отдѣльныя главы «Фрегата Паллады», а затѣмъ усердно берется за «Обломова», который появился въ свѣтъ въ 1859 г. Успѣхъ его былъ такой же всеобщій, какъ и «Обыкновенной исторіи». Въ 1858 г. Г. переходитъ въ цензурное ѣдомство (сначала цензоромъ, потомъ членомъ главнаго управленія по дѣламъ печати). Въ 1862 г. онъ былъ недолго редакторомъ, оффиціальной «Сѣверной Почты». Въ 1869 г. появился на страницахъ «Вѣстн. Евр.» третій большой романъ Г., «Обрывъ», который, по самому существу своему, уже не могъ имѣть всеобщаго успѣха. Въ началѣ семидесятыхъ годовъ Г. вышелъ въ отставку. Написалъ онъ съ тѣхъ поръ лишь нѣсколько небольшихъ этюдовъ [«Милліонъ терзаній», «Литературный вечеръ», «Замѣтки о личности Бѣлинскаго», «Лучше поздно, чѣмъ никогда» (авторская исповѣдъ), «Воспоминанія», «Слуги», «Нарушеніе воли»], которые, за исключеніемъ «Милліона терзаній», ничего не прибавили къ его славѣ. Г. тихо и замкнуто провелъ остатокъ своей жизни въ небольшой квартирѣ, изъ 3 комнатъ, на Моховой, гдѣ онъ и умеръ 15 сентября 1891 г. Похороненъ въ Александро-Невской лаврѣ. Г. не былъ женатъ и литературную собственность свою завѣщалъ семьѣ своего стараго слуги.
Таковы несложныя рамки долгой и не знавшей никакихъ сильныхъ потрясеній жизни автора «Обыкновенной исторіи» и «Обломова». И именно эта-то безмятежная ровность, которая сквозила и въ наружности знаменитаго писателя, создала въ публикѣ убѣжденіе, что изъ всѣхъ созданныхъ имъ типовъ Г. ближе всего напоминаетъ Обломова. Поводъ къ этому предположенію отчасти далъ самъ Г. Вспомнимъ, напр., эпилогъ «Обломова»: «Шли по деревяннымъ тротуарамъ на Выборской ѣ два господина. Одинъ изъ нихъ былъ Штольцъ, другой, его пріятель, литераторъ, полный, съ апатичнымъ лицомъ, задумчивыми, какъ будто сонными глазами» Изъ дальнѣйшаго оказывается, что апатичный литераторъ, бесѣдующій со Штольцемъ, «лѣниво зѣвая», есть никто иной, какъ самъ авторъ романа. Въ «Фрегатѣ Палладѣ» Г. восклицаетъ: «Видно, мнѣ на роду написано быть самому лѣнивымъ и заражать лѣнью все, что приходитъ въ соприкосновеніе со мною». Несомнѣнно, самого себя вывелъ иронически Г. въ лицѣ пожилого беллетриста Скудельникова изъ «Латературнаго Вечера». Скудельниковъ «какъ ѣлъ, такъ и не пошевелился въ креслѣ, какъ-будто приросъ или заснулъ. Изрѣдка онъ поднималъ апатичные глаза, взглядывалъ на чтеца и опять опускалъ ихъ. Онъ, повидимому, былъ равнодушенъ и къ этому чтенію, и къ литературѣ, и вообще ко всему вокругъ себя». Наконецъ, въ авторской исповѣди Г. прямо заявляетъ, что образъ Обломова не только результатъ наблюденія окружающей среды, но и результатъ самонаблюденія. И на другихъ Г. съ перваго раза производилъ впечатлѣніе Обломова. Анджело-де-Губернатисъ такимъ образомъ описываетъ внѣшній видъ романиста: «Средняго роста, плотный, медленный въ походкѣ и во всѣхъ движеніяхъ, съ безстрастнымъ лицомъ и какъ бы неподвижнымъ (spento) взглядомъ, онъ кажется совершенно безучастнымъ къ суетливой
дѣятельности бѣднаго человѣчества, которое копошится вокругъ него». И все-таки Г. — не Обломовъ. Чтобы предпринять сорокъ ѣтъ тому назадъ на парусномъ кораблѣ кругосвѣтное плаваніе, нужна была рѣшительность, всего менѣе напоминающая Обломова. Не Обломовымъ является Г., въ нашихъ глазахъ, и тогда, когда мы знакомимся съ тою тщательностью, съ которою онъ писалъ свои романы, хотя именно вслѣдствіе этой тщательности, неизбѣжно ведущей къ медленности, публика и заподозрила Г. въ обломовщинѣ. Видятъ авторскую лѣнь тамъ, гдѣ на самомъ дѣлѣ страшно интенсивная умственная работа. Конечно, перечень сочиненій Г. очень необширный. Сверстники Г. — Тургеневъ, Писемскій, Достоевскій — меньше его жили, а написали гораздо больше. Но за то какъ широкъ захватъ у Г., какъ велико количество беллетристическаго матеріала, заключающагося въ трехъ его романахъ. Еще ѣлинскій говорилъ о немъ: «Что другому бы стало на десять повѣстей, у Г. укладывается въ одну рамку». У Г. мало второстепенныхъ, по размѣру, вещей; только въ началѣ и въ концѣ своей 50-тилѣтней литературной дѣятельности — значитъ, только до того, какъ онъ размахнулся во всю ширъ, и только послѣ того, какъ его творческая сила изсякла — онъ писалъ свои немногочисленныя маленькія повѣсти и этюды. Между живописцами есть такіе, которые могутъ писать только широкіе холсты. Гончаровъ — изъ ихъ числа. Каждый изъ его романовъ задуманъ въ колоссальныхъ размѣрахъ, каждый старается воспроизвести ѣлые періоды, цѣлыя полосы русской жизни. Много такихъ вещей и нельзя писать, если не впадать въ повторенія и не выходить за предѣлы реальнаго романа, т. е. если воспроизводитъ только то, что авторъ самъ видѣлъ и наблюдалъ. Въ обоихъ Адуевыхъ, въ Обломовѣ, въ Штольцѣ, въ бабушкѣ, въ Вѣрѣ и Маркѣ Волоховѣ Г. воплотилъ, путемъ необыкновенно интенсивнаго синтеза, всѣ тѣ характерныя черты пережитыхъ имъ періодовъ русскаго общественнаго развитія, которыя онъ считалъ основными. А на миніатюры, на отдѣльное воспроизведеніе мелкихъ явленій и лицъ, если они не составляютъ необходимыхъ аксессуаровъ общей широкой картины, онъ не былъ способенъ, по основному складу своего болѣе синтетическаго, ѣмъ аналитическаго таланта. Только оттого полное собраніе его сочиненій сравнительно такъ необъемисто. Дѣло тутъ не въ обломовщинѣ, а въ прямомъ неумѣніи Г. писать небольшія вещи. «Напрасно просили», разсказываетъ онъ въ авторской исповѣди, «моего сотрудничества въ качествѣ рецензента или публициста: я пробовалъ — и ничего не выходило, кромѣ блѣдныхъ статей, уступавшихъ всякому бойкому перу привычныхъ журнальныхъ сотрудниковъ». «Литературный вечеръ», напр. — въ которомъ авторъ, вопреки основной чертѣ своего таланта, взялся за мелкую тему — сравнительно слабое произведеніе, за исключеніемъ двухъ-трехъ страницъ. Но когда этотъ же Г. въ «Милліонѣ терзаній» взялся хотя и за критическую, но все-таки обширную тему — за разборъ «Горя отъ ума», то получилась рѣшительно крупная вещь. Въ небольшомъ ѣ, на пространствѣ немногихъ страницъ, разсѣяно столько ума, вкуса, глубокомыслія и проницательности, что его нельзя не причислить къ лучшимъ плодамъ творческой дѣятельности Г. Еще болѣе несостоятельной оказывается параллель между Г. и Обломовымъ, когда мы знакомимся съ процессомъ нарожденія романовъ Г. Принято удивляться необыквовенной тщательности Флобера въ обдумываніи и разрабатываніи своихъ произведеній; но едва ли цѣною меньшей интенсивности въ работѣ достались Г. его произведенія. Въ публикѣ было распространено мнѣніе, что Г. напишетъ романъ, а потомъ десять лѣтъ отдыхаетъ. Это невѣрно«Обломовъ» появился въ 1859 г.; но задуманъ онъ былъ и набросанъ въ программѣ тотчасъ же послѣ «Обыкновенной исторіи», въ 1847 г. «Обрывъ» напечатанъ въ 1869 г.; но концепція его и даже наброски отдѣльныхъ сценъ и характеровъ относятся еще къ 1849 г. Какъ только какой-нибудь сюжетъ завладѣвалъ воображеніемъ нашего писателя, онъ тотчасъ начиналъ набрасывать отдѣльные эпизоды, сцены и читалъ ихъ своимъ знакомымъ. Все это до такой степени его переполняло и волновало, что онъ изливался «всѣмъ кому попало», выслушивалъ мнѣнія, спорилъ. Затѣмъ начиналась связная работа. Появлялись цѣлыя законченныя главы, которыя даже отдавались иногда въ печать. Такъ, напр., одно изъ центральныхъ мѣстъ «Обломова» — «Сонъ Обломова» — появился въ печати десятью годами раньше появленія всего романа (въ «Иллюстрированномъ Альманахѣ» «Современника» за 1849 г.). Отрывки изъ «Обрыва» появились въ свѣтъ за 8 лѣтъ до появленія всего романа. А главная работа тѣмъ временемъ продолжала «идти въ головѣ», и, фактъ глубоко любопытный — Г. его «лица не даютъ покоя, пристаютъ, позируютъ въ сценахъ». «Я слышу», разсказываетъ далѣе Г., «отрывки ихъ разговоровъ, и мнѣ часто казалось, прости Господи, что я это не выдумываю, а что это все носится въ воздухѣ около меня и мнѣ только надо смотрѣть ». Чтобы оцѣнить все значеніе этого факта, нужно принять во вниманіе крайне-ровный, отнюдь не нервный темпераментъ Г. У Достоевскаго подобныя галлюцинаціи были бы однимъ изъ многочисленныхъ проявленій его болѣзненности; у Г. онѣ являются результатомъ необыкновенно сильнаго сживанія автора съ создаваемыми имъ лицами. Они до того имъ обдуманы во всѣхъ деталяхъ, что самый актъ писанія становился для него вещью второстепенною. Годами обдумывалъ онъ свои романы, но писалъ ихъ недѣлями. Вся вторая часть «Обломова», напр., написана имъ въ пять недѣль пребыванія въ Маріенбадѣ. Г. писалъ ее, не отходя отъ стола. Ходячее представленіе о Г., какъ объ Обломовѣ, даетъ, такимъ образомъ, совершенно ложное о немъ понятіе. Дѣйствительная уравновѣшенностъ его темперамента. Отнюдь не флегматичный, Г. не отъ душевной вялости былъ такъ размѣренъ въ своихъ чувствахъ, а исключительно потому, что созерцательно-спокойное отношеніе ко всему, что происходитъ вокругъ, есть органическое свойство такихъ натуръ и исключаетъ всякую стремительность въ какую бы то ни было сторону, хорошую и дурную. Это и сдѣлало его корифеемъ «объективнаго» романа. Еще Бѣлинскій говорилъ объ авторѣ «Обыкновенной исторіи»: «у автора нѣтъ ни любви, ни вражды къ создаваемымъ имъ лицамъ, они его не веселятъ, не сердятъ, онъ не даетъ никакихъ нравственныхъ уроковъ ни имъ, ни читателю, онъ какъ будто думаетъ: кто въ бѣдѣ, тотъ и въ отвѣтѣ, а мое дѣло сторона». Нельзя считать эти слова чисто литературною характеристикою. Когда Бѣлинскій «Обыкновенной исторіи», онъ былъ пріятельски-знакомъ съ авторомъ ея. И въ частныхъ разговорахъ вѣчно-бушующій критикъ накидывался на Г. за безстрастность: «Вамъ все равно», говорилъ онъ ему: «попадается мерзавецъ, дуракъ, уродъ или порядочная, добрая натура — всѣхъ одинаково рисуете: ни любви, ни ненависти ни къ кому». За эту размѣренность жизненнныхъ идеаловъ, прямо, конечно, вытекавшую изъ размѣренности темперамента, Бѣлинскій называлъ Г. «нѣмцемъ» и «чиновникомъ».
Лучшимъ источникомъ для изученія темперамента Г. можетъ служить «Фрегатъ Паллада» — книга, являющаяся дневникомъ духовной жизни Г. за цѣлыхъ два года, притомъ проведенныхъ при наименѣе будничной обстановкѣ. Разбросанныя по ѣ картины тропической природы мѣстами, напримѣръ въ знаменитомъ описаніи заката солнца подъ экваторомъ, возвышаются до истинно-ослѣпительной красоты. Но красоты какой? Спокойной и торжественной, для описанія которой авторъ не долженъ выходить за границы ровнаго, безмятежнаго и безпечальнаго созерцанія. Красота же страсти, поэзія бури совершенно недоступны кисти Г. Когда «Паллада» шла Индѣйскимъ океаномъ, надъ нею разразился ураганъ «во всей формѣ». Спутники, естественно полагавшіе, что Г. захочетъ описать такое, хотя и грозное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и величественное явленіе природы, звали его на палубу. Но, комфортабельно усѣвшись на одно изъ немногихъ покойныхъ мѣстъ въ каютѣ, онъ не хотѣлъ смотрѣть бурю и почти насильно былъ вытащенъ наверхъ. — «Какова картина?», спросилъ его капитанъ, ожидая восторговъ и похвалъ. — «Безобразіе, безпорядокъ!», отвѣчалъ онъ, главнымъ образомъ занятый тѣмъ, что долженъ былъ уйти «весь мокрый въ каюту, перемѣнить обувь и платье». Если исключить изъ «Фрегата Паллады» страницъ 20, въ общей сложности посвященныхъ описаніямъ красотъ природы, то получится два тома почти исключительно жанровыхъ наблюденій. Куда бы авторъ ни пріѣхалъ — на мысъ Доброй Надежды, въ Сингапуръ, на Яву, въ Японію, — его почти исключительно занимаютъ мелочи повседневной жизни, жанровые типы. Попавъ въ Лондонъ въ день похоронъ герцога Веллингтона, взволновавшихъ всю Англію, онъ «нетерпѣливо ждалъ другого дня, когда Лондонъ выйдетъ изъ ненормальнаго положенія и заживетъ своею обычною жизнью». «Многіе обрадовались бы видѣть такой необыкновенный случай», замѣчаетъ при этомъ врагъ «безпорядка» во всѣхъ его проявленіяхъ, «но мнѣ ». Точно также «довольно равнодушно» Г. «пошелъ вслѣдъ за другими въ британскій музеумъ, по сознанію только необходимости видѣть это колоссальное собраніе рѣдкостей и предметовъ знанія». Но его неудержимо «тянуло все на улицу». «Съ неиспытаннымъ наслажденіемъ», разсказываетъ далѣе Г.: «я вглядывался во все, заходилъ въ магазины, заглядывалъ въ дома, уходилъ въ предмѣстья, на рынки, смотрѣлъ на всю толпу и въ каждаго встрѣчнаго отдѣльно. Чѣмъ смотрѣть сфинксы и обелиски, мнѣ лучше нравится простоять цѣлый часъ на ѣ и смотрѣть, какъ встрѣтятся два англичанина, сначала попробуютъ оторвать другъ у друга руку, потомъ освѣдомятся взаимно о здоровьѣ и пожелаютъ одинъ другому всякаго благополучія; съ любопытствомъ смотрю, какъ столкнутся двѣ кухарки съ корзинками на плечахъ, какъ несется нескончаемая двойная, тройная цѣпь экипажей, подобно рѣкѣ, какъ изъ нея съ неподражаемою ловкостью вывернется одинъ экипажъ и сольется съ другою нитью, или какъ вся эта цѣпь мгновенно онѣмѣетъ, лишь только полисменъ съ тротуара подниметъ руку. Въ тавернахъ, въ театрахъ — вездѣ дѣлаютъ, какъ веселятся, ѣдятъ, пьютъ».
Слогъ Г. — вотъ еще черта для характеристики его темперамента. Онъ удивительно плавенъ и ровенъ, безъ сучка и задоринки. Нѣтъ въ немъ колоритныхъ словечекъ Писемскаго, нервнаго нагроможденія первыхъ попавшихся выраженій Достоевскаго. Гончаровскіе періоды округлены, построены по всѣмъ правиламъ синтаксиса — и нѣтъ у него своего синтаксиса, своей грамматики, какъ у писателей нервнаго темперамента. Слогъ Г. сохраняетъ всегда одинъ и тотъ же темпъ, не ускоряясь и не замедляясь, не ударяясь ни въ паѳосъ, ни въ негодованіе. Это такой же «объективный» слогъ, какъ объективно все творчество Г.
Весь этотъ огромный запасъ художественной безмятежности, нелюбви къ «безпорядку» и предпочтенія обыденнаго экстравагантному не могъ не привести къ тому, что типы Г. стоятъ обособленно въ ряду типовъ, созданныхъ другими представителями его литературнаго поколѣнія. Рудины, Лаврецкіе, Бельтовы, герои некрасовской «Саши», которые
.....по свѣту рыщутъ,
ѣла себѣ ислолинскаго ищутъ,
все это — жертвы рокового несоотвѣтствія идеала и дѣйствительности, роковой невозможности сыскать себѣ дѣятельность по душѣ. Но все это, вмѣстѣ съ тѣмъ, люди, стоящіе на вершинѣ духовнаго сознанія своей эпохи, меньшинство, люди, такъ-сказать, необыкновенные, рядомъ съ которыми должны же были существовать и люди обыкновенные. Послѣднихъ-то въ лицѣ рѣшилъ изобразить Г. въ своемъ первомъ романѣ, при чемъ, однако, ничуть не какъ противоположность меньшинству, а какъ людей, примыкающихъ къ новому теченію, но только безъ стремительности.
Относительно этого основного намѣренія автора «Обыкновенной исторіи» долго господствовало одно существенное недоразумѣніе. Почти всѣ критики литературной дѣятельности Г. подозрительно отнеслись къ «положительности» старшаго Адуева. Даже «Сѣверная Пчела», разбирая въ 1847 г. «Обыкновенную исторію», сочла нужнымъ сказать нѣсколько словъ въ защиту идеализма отъ узкаго каррьеристскаго взгляда чиновнаго дядюшки. Вообще можно сказать, что какъ публика, такъ и критика ставила Адуева немногимъ выше Фамусова. Авторская ѣдь Г. («Лучше поздно, чѣмъ никогда») идетъ въ разрѣзъ съ такимъ толкованіемъ. По категорическому заявленію автора, онъ въ лицѣ Адуева старшаго хотѣлъ выразить первое «мерцаніе сознанія необходимости труда, настоящаго, не рутиннаго, а живого дѣла, въ борьбѣ съ всероссійскимъ застоемъ». «Въ борьбѣ дяди съ племянникомъ отразилась тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старыхъ понятій и нравовъ, сантиментальность, карикатурное увеличеніе чувствъ дружбы и любви, поэзія праздности, семейная и домашняя ложь напускныхъ въ сущности небывалыхъ чувствъ, пустая трата времени на визиты, на ненужное гостепріимство и т. д., словомъ — вся праздная, мечтательная и аффектаціонная сторона старыхъ нравовъ. Все это отживало, уходило: являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезваго, дѣлового, нужнаго. Первое, т. е. старое исчерпалось въ фигурѣ племянника. Второе — т. е. трезвое сознаніе необходимости дѣладядѣ». Адуевъ, напр., устраиваетъ заводъ. «Тогда это была смѣлая новизна, чуть-чуть не униженіе — я не говорю о заводчикахъ-барахъ, у которыхъ заводы и фабрики входили въ число родовыхъ имѣній, были оброчныя статьи, которыми они сами не занимались. Тайные совѣтники мало рѣшались на это. Чинъ не позволялъ, а званіе купца — не было лестно». Можно различно отнестись къ этому замѣчательно характерному для Г. сближенію «дѣла» и «дѣловитости», но нельзя не признать, что замыселъ его очень глубокъ. Заслуга, или особенность, Гончарова въ томъ, что онъ подмѣтилъ эволюцію общественнаго настроенія въ тѣхъ гдѣ стремительные сверстники его усматривали одну пошлость. Они смотрѣли на небеса, а Г. внимательнѣйшимъ образомъ вглядывался въ землю. Благодаря послѣднему, между прочимъ, такъ превосходна жанровая часть «Обыкновенной исторіи». Отъѣздъ молодого Адуева изъ деревни, дворня, благородный приживальщикъ Антонъ Ивановичъ, ключница Аграфена, способная выражать свою любовь только колотушками и неистовою бранью, и т. д. и т. д. — все это чудесные плоды реализма, которые никогда не потеряютъ своей цѣнности и которыми Г. обязанъ исключительно тому, что умственный взоръ его съ особенною охотою останавливался на явленіяхъ жизни большинства.
Необыкновенно яркая жанровая колоритность составляетъ лучшую часть и самаго выдающагося романа Г. — «Обломова». Авторъ не имѣетъ ни малѣйшей охоты что бы то ни было обличать въ Обломовкѣ; ни на одинъ уголъ картины не наложены болѣе болѣе свѣтлыя краски; одинаково освѣщенная, она стоитъ предъ зрителемъ какъ живая, во всей выпуклости своихъ изумительно схваченныхъ деталей. Не эти, однако, эпическія совершенства были причиною потрясающаго ѣнія, которое въ свое время произвелъ «Обломовъ». Тайна его успѣха — въ условіяхъ той эпохи, въ томъ страстномъ и единодушномъ желаніи порвать всякія связи съ ненавистнымъ прошлымъ, которымъ характеризуются годы, непосредственно слѣдующіе ее формулировалъ въ своей знаменитой статьѣ: «Что такое обломовщина». Современныя свидѣтельства сводятся къ тому, что ѣшительно всякій усматривалъ въ себѣ элементы «обломовщины»; всѣмъ всякій давалъ клятву истребить въ себѣ всѣ слѣды этого сходства. Въ противовѣсъ Обломову Г. вывелъ ѣмца Штольца. Въ своей авторской исповѣди Г. сознался, что Штольцъ — лицо не совсѣмъ «Образъ Штольца», говоритъ онъ, «блѣденъ, не реаленъ, не живой, а просто идея». Нужно прибавить, что идея, представителемъ которой является Штольцъ — уродлива. Нельзя устроителя своей фортуны возводить въ идеалъ. Всякая тонко-чувствующая женщина, какою несомнѣнно является Ольга, ѣрно съумѣла-бы распознать, что въ лѣности Обломова во сто разъ больше душевныхъ сокровищъ, достойныхъ самой горячей любви, чѣмъ филистерствѣ Штольца.
Всего десять лѣтъ отдѣляютъ «Обломова» отъ «Обрыва», но страшная перемѣна произошла за этотъ короткій срокъ въ группировкѣ общественныхъ партій. Гордо и заносчиво выступило новое ѣніе на арену русской общественной жизни и въ какіе-нибудь три-четыре года порвало всякія связи съ прошлымъ. Отъ прежняго единодушія не осталось и малѣйшаго слѣда. Общественная мысль раздѣлилась на ѣзко-враждебныя теченія, не желавшія имѣть что-либо общее другъ съ другомъ, обмѣнивавшіяся Поколѣніе, еще такъ недавно считавшее себя носителемъ прогресса, было совершенно оттерто: ему бросали въ лицо упреки въ устарѣлости, отсталости, даже ѣ. Понятно, что озлобленіе, вызванное этими, въ значительной степени незаслуженными упреками, было очень велико. Г. никогда не былъ близокъ къ передовымъ элементамъ; онъ писалъ «объективный» романъ, когда сверстники его распинались за уничтоженіе крѣпостничества, за свободу сердечныхъ склонностей, за права «бѣдныхъ », за поэзію «мести и печали». Но потому-то онъ меньше всего и былъ склоненъ къ снисходительности, когда «Обрывомъ» вмѣшался въ споръ между «Отцами» и «Дѣтьми». Раздраженіе лишило Г. части его силы, которая лежала именно въ спокойствіи. «Обрывъ» заключаетъ въ ѣ много отдѣльныхъ превосходныхъ эпизодовъ, но въ общемъ онъ — наименѣе «Дѣтямъ», на «Обрывъ» взглянули какъ на памфлетъ противъ молодого поколѣнія; въ сферахъ, близкихъ къ «Отцамъ», ѣли, напротивъ того, въ Маркѣ Волоховѣ рѣзкое, но вполнѣ вѣрное изображеніе новаго теченія. Есть и среднее ѣніе, которое утверждаетъ, что Гончаровъ, съ его глубокимъ умомъ, не могъ все поколѣніе шестидесятыхъ годовъ олицетворить въ образѣ Рѣчь, по этому пониманію «Обрыва», идетъ только о нѣкоторыхъ, несимпатичныхъ Г. элементахъ движенія шестидесятыхъ годовъ. Какъ бы то ни было, въ нарицательное имя Маркъ Волоховъ не обратился, какъ не стали имъ антиподъ Волохова — мечущійся эстетикъ Райскій, и книжно задуманная героиня романа, ѣра. Во всемъ своемъ блескѣ талантъ Г. сказался въ лицахъ второстепенныхъ. Бабушка и весь ея антуражъ обрисованы со всею силою изобразительной способности Г. Истиннымъ художественнымъ перломъ является образъ простушки Марѳиньки. Въ ѣ русскихъ женскихъ типовъ живой, схваченный во всей своей, если можно такъ выразиться, прозаической поэзіи, портретъ Марѳиньки занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ.
т. (СПб., 1884—89). Отдѣльные романы и «Фрегатъ Паллада» выдержали по нѣскольку изданій. Посмертные отрывки изъ бумагъ Г. напечатаны вь приложеніяхъ къ «ѣ» (1892 и 93 г.). Опубликованіе этихъ совершенно незначительныхъ набросковъ составляетъ печальную иллюстрацію къ статьѣ Г. «Нарушеніе воли», въ которой онъ, изъ нежеланія явиться предъ потомствомъ въ неряшливомъ видѣотдѣланныхъ, чѣмъ черновые наброски. Сколько-нибудь цѣннаго отмѣтимъ ст. Бѣлинскаго (т. 11), Добролюбова (т. 2), Дружинина (т. 7), Писарева (т. 1), Скабичевскаго (Соч. т. 1 и 2), Шелгунова («Дѣло» 1869 г., № 7), Ор. Ѳ. Миллера въ «Писателяхъ послѣ Гоголя», книжку о Г. В. П. Острогорскаго (Москва, 1888), ст. Д. С. Мережковскаго въ его кн.: «О ѣ паденія русской литературы» и рядъ статей, вызванныхъ смертью Г.: М. А. Протопопова, въ «Рус. Мысли» (1891 г., № 11), А. И. Незеленова въ «Рус. Обозр.» (1891, № 10), М. М. Стасюлевича въ «Вѣстн. Евр.» (1891 г. № 10).
С. Венгеровъ.
1 Въ біографическихъ статьахъ о Г. указывается, что онъ родился 6 іюня 1813 г. Это невѣрно. Душеприказчиву и старинному другу Г., М. М. Стасюлевачу, въ точности извѣстносвидѣтельство Г. сгорѣло во время пожара Москвы въ 1812 г. слѣдовательно