Гончаров И. А. Письмо к [Романову К.], 26 декабря 1887 г. // Гончаров И. А. Литературно-критические статьи и письма. — Л.: Гослитиздат, 1938. — С. 344—346.
26 декабря 1887.
...Между остальными новыми Вашими произведениями в книжечке есть несколько звучных, нежных, ласковых, полных задумчивой неги или грусти; — словом приятных стихотворений: читатель, особенно читательницы прочтут их с кроткой улыбкой. Но — (позвольте быть откровенным) спирту, т. е. силы и поэзии, в них мало: лишь кое-где изредка вспыхивают неяркие искры. Очевидно, стихи набросаны небрежно, как будто второпях, и мало обработаны. Это скорее легкие наброски, глубоко непродуманные и непрочувствованные. Вы сами пометили их (некоторые) «между Берлином и Франкфуртом», между «Вильно и Мин... станцией»: стало быть, писали в дороге, так сказать, на ходу, занесли в книжечку и повидимому более к ним не возвращались, не додумывались и де добирались внутренним, поэтическим чутьем до сути, до живого нерва, до пульса, который бился в момент чувства, думы или пережитого впечатления).
Например, в стихотворениях: Оле, Анастасье, сестре Вере, в альбом Ильинского, На юбилей старушки везде просвечивает чувство, но тускло и довольно холодно — почему? Потому, кажется мне, что когда родственные и другие нежные излияния и чувства высказываются изустно и искренно, в них у говорящего — взгляд, тон голоса, движения — полны огня и силы. Если он просто запишет, что он сказал, выйдут холодные бледные слова и больше ничего. Но если он поэт и художник, он воскресит в себе, т. е. в воображении момент (или эпоху) пережитого или переживаемого чувства, уловит особенные признаки, веяния (неслышимые и нечуемые не-поэтом, хотя иногда и чувствуемые ими бессознательно) — вдумается и верно пересоздаст испытанное — тогда и явится поэзия, в содержании или в форме, в самой мысли, в чувстве, или в сильном стихе, будет ли то картина, образ или лирическое излияние. Так делали наши отцы и учители, Пушкин, Лермонтов, Жуковский — эти вечные образцы.
То же можно сказать и об обращениях к родине из-за границы: желалось бы от такого поэта, как Вы, побольше содержания и спирту, т. е. вдумчивости, определенности, строгой сознательности даже самого чувства, любви к родине. Например, в стихотворении Цветущий Запад, впрочем звучном и эффектном, все хочется спросить, почему «невозделанные степи далекой родины Вам милее всех великолепий Запада»? Потому что они родные, конечно, будет ответ. Но ведь это же скажет всякий, не-поэт: это общее место, где же тут пища для поэзии, для отдельного стихотворения? Пища, конечно, есть: это «таинственные силы», на которые Вы намекаете. Опять хочется спросить, какие же это «силы»? Вообще, между звучными, эффектными, нежными стихотворениями есть много недосказанного, недоделанного и немало необработанных стихов; в этом же стихотворении есть выражение: «здесь пользу с выгодой прямою извлечь умеет человек», — не найдете ли Вы сами, что польза и выгода — одно и то же? Это темно.
Затем следует такое хорошенькое, живое, горяченькое стихотворение: «Встань, проснись! Умчались тучи!» Это вылилось под влиянием живого, непосредственного чувства — и оттого вышло так свежо, бодро, тепло.
Ваши военные На 12 Октября 1887, которое эффектно, сжато и довольно сильно, как дружеское напоминание товарищам о себе.). Зато в Дежурной Палатке и в Письме к дежурному офицеру Изм. Полка не сверкает тот живой огонь, не-блестит теми искрами поэзии, какие рассыпаны в Лагерных заметках: как там чутко и зорко собрали Вы с полей и с лагеря, с природы и с бивуачной жизни живые, характеристические черты и сжали в одной картине, в одной рамке! — Здесь же, напротив, в Дежурной Палатке и в Письме к офицеру Вы, как будто прозой, обстоятельно рассказываете, шаг за шагом, о том, как происходит развод на Троицкой площади, как проходит дежурный, потом генерал, что делают офицеры в клубе — и т. д. Это простой дневник (извините, ради бога, за неуместную и, может быть, ошибочную оценку), — дневник, скажу, без красок, без огня, без лучей поэзии, хотя вступление и тут не дурно. В Дежурной
палатке — «как солнце за морем (не за море ли?) зашло?», пожалуй, не дурна, хотя едва лишь слегка намечена, но заключение уже совершенно прозаично: «все спит, кроме дежурного и часового»! Тут и все. Но ведь это так происходит во всякой палатке, в каждой гауптвахте: это видит всякий и не поэтический глаз, так же, как он видит и парад на Троицкой площади в том виде, как он описан в Письме к офицеру. А поэт чутко видит именно те черты и признаки явления, которых не замечает простой глаз, пока поэт не укажет их — и тогда прозрят и другие, не поэты — (Кстати замечу, что в письме к дежурн. офицеру вкрался невозможный стих-гротеск: « С Измайловской душою»).
...Можно и должно пожелать более сознания и крепости, зрелости и в выборе сюжетов, и в отделке стиха. Много является дум, чувств и образов, которые просятся в душу поэта и в стих: но нельзя же допускать всех «званых», а только «избранных», чтоб не плодить стихов без творчества пренебрегающий приличиями в печати, но он не без таланта, опытен, и у него есть критический такт. В этом фельетоне, как Вы изволите увидеть, он разбирает школу новейших поэтов...
Говоря о недостатке искреннего чувства и вдохновенного увлечения в них, он очень ловко выбрал по строфе у четырех поэтов и сделал из них одно стихотворение, чтоб показать пустоту и беспочвенность их стиходелия. Он, разбирая стихотворения духовного содержания священника Соколова, затрагивает вопрос вообще о сюжетах религиозного содержания.
Иван Гончаров.