Гончаров И. А. Письмо Никитенко Е. А. и Никитенко С. А., 3/15 июня 1860 г. Мариенбад // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.
Т. 8. Статьи, заметки, рецензии, автобиографии, избранные письма. — 1955. — С. 328—331.
34
Е. А. и С. А. НИКИТЕНКО
Мариенбад, 3/15 июня 1860.
Вчера только, то есть на третий день, добрался я до места: хотел вчера же обегать каждый знакомый уголок, но помешала гроза и дождь, хотел воспользоваться этим временем и написать к Вам, но та же гроза помешала и в этом: среди белого дня сделалось так темно, что нельзя было видеть строк. Давно не видал я таких черных туч. Зачем Вас нет здесь, Софья Александровна? К ночи собралась и разразилась другая гроза: с гор точно катились громадные каменья, и эхо раза по три повторяло каждый раскат. Вот как встретил меня вожделенный уголок!
Но оставляю его и переселяюсь мысленно в Pragerstrasse. Прежде всего благодарю вас обеих за милое, дружеское сопутничество и сообщество, за то, что вытерпели меня, что так благосклонно и кротко глядели на мою хандру и даже улыбались моему шальному веселью. Что касается до меня, мне давно не было так покойно и хорошо, как с Вами. Вас, Екатерина Александровна, благодарю за личное участие ко мне самому (Вы выразили его сожалением о моем одиночестве и скуке), а Вас, Софья Александровна, за горячее участие — не ко мне, нет, от этого Вы отреклись, а к моему делу, и то не к моему, а к делу литературы. Не одну острую иглу вонзили Вы в мою дремлющую совесть вдобавок к тем иглам, которые я вонзал сам, но вонзал осторожно, почти без боли. Не будь я такой безнадежный больной, со мной благодаря Вашей дружбе могло бы совершиться благотворное превращение. Но ожесточение духа, старость, недуги... A propos о недугах: когда я въезжал вчера сюда, меня вдруг одолел припадок совести, потому что никогда я не чувствовал себя так здоровым — и вообще вчерашнее утро принадлежит к лучшим утрам моей жизни. Я чувствовал бодрость, молодость, свежесть, был в таком необыкновенном настроении, чувствовал такой прилив производительной силы, такую страсть выразиться, какого не чувствовал с 57 года. Разумеется, это не пропало даром для будущего (если только будет) романа: он весь развернулся передо мной часа на два готовый, и я увидал там много такого, чего мне и не грезилось никогда. Для меня теперь только понятно стало значение второго героя, любовника Веры; к нему вдруг приросла целая половина, и фигура выходит живая, яркая и популярная; явилось еще тоже живое лицо; все прочие фигуры прошли передо мной в этом двухчасовом поэтическом сне, точно на смотру, все они чисто народные, со всеми чертами, красками, с плотью и кровью славянскими. Нет намеков, загадок, тумана, как в фигуре, например, Штольца, о котором не знаешь, откуда и зачем он?
Конечно, все это дело не одного лета, даже не одного года, но если сон в руку, то я могу и потерпеть, лишь бы стало меня. Это удивительное, благотворное утро! Я бросил в Франценсбаде почту, взял коляску и ехал один, при отличной погоде, ясной, жаркой и тихой, на душе было еще яснее. Что, если б почаще нисходили на душу такие утра! Зато сегодня сеет дождь, как сквозь сито, после грозы — и на сердце тоже пасмурно. Но на всякий случай я купил бумаги: посмотрю, что будет; может быть, и того... Русских же здесь мало, знакомых нет; слепой генерал здесь, но завтра уезжает, и если я сам не помешаю себе или если судьба не будет против, то сколько-нибудь и напишу. Как мне помогает чернильный прибор, если б Вы знали, Софья Александровна! Великая умница Вы, да наградит Вас небо! Обещаний давать я теперь ни за что не решусь, даже себе самому. Помните, садясь в вагон, я при Вас обещал отречься, чуть ли не на всю жизнь, от всяких колбас и других подобных яств и питий и начать новую жизнь, а не прошло полудня, как мы в Лейпциге пили уже шампанское (все Александр Васильевич), а потом пиво (все Казимира Казимировна). Но если можно объяснить и оправдать приятностью пить что-нибудь вместе, то как объяснить, зачем я третьего дня, уже один, только и делал что пил кофе и допился до одурения, до смертельной головной боли и до решительного отвращения к жизни? А все подавали мне пагубный пример две немки, ехавшие со мной в дилижансе; зато, когда старуха попросила меня на станции «вынуть ее из кареты» и ринулась на меня, не дождавшись ответа с значительной высоты, я вдруг струсил и отступил. Вся бывшая кругом публика и внука самой старухи предались необузданному смеху.
Скажите, Екатерина Александровна, начали ли Вы лечиться и купаться? Если я еще чему-нибудь верю на свете, так это купанью. Делайте, что доктор велит. Молодые люди, если Вы сами не бросите луча, не дадите Leitfaden1 процесс обмена мыслей и чувств и сверх того лишает Вас самих и Ваших собеседников выгод и прелести изустного и непосредственного сообщения ума с умом и — когда понадобится — сердца с сердцем. Мне кажется, тут просто много непривычки, и если Вы когда-нибудь переломите себя, то уже переломите навсегда, а это может случиться, лишь только Вы выйдете из омута сомнений, найдете точку опоры и ощутите почву под собой, то есть когда уверитесь в себе, станете авторитетом, по крайней мере для себя. Неуверенность в себе такой же недостаток, как излишняя самоуверенность. Вы, кажется, из тех, у которых силы слагаются медленно и трудно, зато когда, сложатся, то уже прочно.
Буду ждать ответа и, между прочим, Вашего приговора обо мне. Не щадите меня, и, если скажете правду, я не только не запрусь, но доскажу и остальное.
Я дня три еще не подумаю приняться за работу, потому что очень дурно помещен. Я раб своих симпатий и привычек: прямо приехал туда, где останавливался три раза; все занято, кроме одной маленькой комнаты, куда меня и запрятали до понедельника, когда должны очиститься две комнаты с балконом на сады — но за сорок талеров в месяц: дорого. Доктор посылает меня в Вильдбад «для успокоения нерв»; чорт знает, что выдумал: разумеется, не поеду, а поеду прямо к морю через Дрезден.
Здесь все меня встретили, как земляка: куда ни пойду, в лавки, на гулянье, продавцы, домохозяева, прислуга — рады до неприличия в ожидании гульденов.
Усердно Вам кланяюсь, обнимаю «беспримернейшего шалуна» и остаюсь в надежде на скорый ответ
И. Гончаров.
Повторяю адрес: Boehmen . Poste restante. An dem Herrn Johann von Gontscharoff.
Кажется, вчерашнее утро было только — луч единый, за которым опять настали потемки. Не казните, Софья Александровна, не лень, нет, а ожесточение и холод ко всему делают и самые цели, к которым надо стремиться, бесцветными. Не выплыть мне, а разве только сплыть полегче!
Вы не поймете меня, потому что ничего подобного тому, что я испытываю, Вам не придется испытать, то есть скуку
1 Путеводную нить (нем.).
Примечания
34
Впервые: «Литературный архив», т. 4, Л. 1953, стр. 110—113. Печатается по автографу ИРЛИ.
С семьей Никитенко Александра Васильевича (1804—1877) — историка русской литературы, цензора, академика, оставившего интересные «Дневники» («Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был». Записки и дневник 1826—1877, Спб. 1893), у Гончарова начиная с 50-х годов установились прочные дружеские связи. В лице младшей дочери Никитенко Софьи Александровны (1840—1901) — превосходной переводчицы — Гончаров нашел горячую поклонницу его таланта, доверенного близкого друга и неизменную помощницу в его литературной работе.
«Дружба ее ко мне, — писал Гончаров о С. А. Никитенко в письме к М. М. Стасюлевичу (30 мая 1868 года), — это неоплатный долг».
Переписка Гончарова с семьей Никитенко дает богатый материал для изучения творческой истории «Обрыва».
для будущего... романа. — Речь идет о романе «Обрыв».
...второго героя
(...все Александр Васильевич... все Казимира Казимировна). — А. В. Никитенко и его жена Казимира Казимировна (ум. в 1893 г.).
...скажите, Екатерина Александровна. — Никитенко Е. А. (1837—1900) — старшая дочь Никитенко.
... А. Никитенко, Александра (р. в 1850 г.).