Письмо Стасюлевичу М. М., <30 мая 1868 г.> Берлин.

Гончаров И. А. Письмо Стасюлевичу М. М., <30 мая 1868 г.> Берлин // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.

Т. 8. Статьи, заметки, рецензии, автобиографии, избранные письма. — 1955. — С. 377—381.

50

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

<30 мая 1868 г.> Берлин, четверг. Britisch hôtel.

Милый, добрый, несравненный Михайло Матвеевич, протягиваю Вам обе руки издали и кричу — благодарю, благодарю, хотя в то же время потихоньку думаю: да не смеется ли он надо мною — как будто все сговорились жечь меня крапивой беспощадного смеха! Но потом успокаиваюсь — Вы не посмеетесь над тем, что бог мне дал — это бы значило бить меня по самому больному или (как в «Федоре Иоанновиче» сказано) смертельному месту. Райский — это моя подложечка. И я успокаиваюсь.

Я докатился, как будто не выходя из своей комнаты — благодаря прежде всего Вам, потом В. В. Кистеру (которому пишу сегодня же), благодаря всей этой внезапно, как теплые волны, окружившей меня ласке, доброте, вниманию добрых людей. И я сам становлюсь добрее, лучше. — Причина этого улучшения, кроме того, лежит и в надежде на довершение моего труда, — в этом вся тайна! — Даже прусские кондукторы и те показались мне добрее обыкновенного: мое желтое, бессонное усталое лицо было, должно быть, красноречиво — едва я сказал, что мне нездоровится и нужен покой, нет ли, мол, местечка в пустом вагоне — он довольно апатично вывел свиту или лакеев герцога Осецка из купе, а меня пустил туда — и всего-то за два талера. И я хотя едва подремал, но был покоен до самого Берлина и что, Вы думаете, делал? А то, что Ваш подарок, книжечка, уже вся исписана заметками на память — и что еще после того, что я Вам говорил, прибавилось — я и сказать не могу, дух замирает. Задача становится все глубже, значение ее растет — и мне делается страшно самому — дай боже сил выполнить, и я умру покойно, хоть тотчас, после своей подписи — нет, неправда: прежде хочу прочитать Вам, Толстым, Тютчеву, Боткину (обещано Бобринским — и им) — пусть бы и Анненков и Тургенев — да, и он, тонкий знаток и ценитель, и еще кое-кто, теперь еще не могу припомнить кого — (это пока все мечты, надо прежде выполнить) — кружок небольшой, тесный, но избранный, сливки ума и вкуса. — А потом, если все благословят, поднести торжественно Вам, моему литературному пестуну. Но прежде просить умную и добрую С. А. Никитенко взять чадо на свои руки, пересмотреть, водворить внешний порядок — она знает мой уродливый почерк и все мои привычки...

Что это за мечты лезут, — да, лезут: фантазия — это своего рода такой паровик, что дай бог только, чтоб котел не лопнул! Вон тут вчера за обедом сидел Здекауер — доктор (а кельнер сначала назвал его Цикауер) — я незнаком с ним, а то бы попросил какого-нибудь calmant¹. — А то я своею рассеянностью (то есть сосредоточенностью) похожу немного на сумасшедшего — и на меня глядя — улыбаются, а я просто поглощен теперь вполне передо мной развившейся задачей до самого конца: перспектива вся открылась передо мной до самой будущей могилы Райского, с железным крестом, обвитым тернием. Молчите пока перед всеми о моих откровениях Вам и о рыданиях тоже: над последними не смейтесь, мне уж и самому совестно их, а первые спрячьте под замок Вашего слова. Бог даст — отопрем под красной — или, точнее, пре-красной — оберткой «Вестника» и вторую половину.

Я еду в Киссинген в воскресенье — и вот что намерен сделать: прежде всего заняться тщательно первой половиной, то есть прочесть, просмотреть, переправить, чтобы сдать Вам по условию в сентябре. Теперь, кажется, я могу это сделать, потому что знаю, что должно быть во второй половине, и, следовательно, знаю — что оставить, что исключить.

(Вы умеете принуждать — я это знаю), взять у Вас хоть рублей 300 из моих будущих денег за ее прошлую и будущую возню с моими тетрадями. Ведь у нее нет ни работы теперь, ни гроша денег — а она молчит и страдает. Можно быть и должно — ревнительницей долга, но зачем же, во имя только абстрактной идеи, быть его жертвой без всякой надобности? Орлеанская девственница прекрасна только тогда, когда она необходима, а без надобности она была бы — Дон Кихот в юбке. Я полагаюсь на Ваше уменье, Михаиле Матвеевич, и Вы окажете мне этим истинное благодеяние. Я у ней в долгу как в шелку, — во всех отношениях (как и у многих). — Дружба ее ко мне — это неоплатный долг, о нем я и не говорю. Но он не должен ее лишать права на вознаграждение за труд, а труд не в одной только переписке, а в постоянной возне с тетрадями. Я уже писал ей, что она моя — литературная Агафья Матвеевна (вдова в «Обломове»; у меня много разных Агафий Матвеевн, каждая по своей части — я ей писал это).

Вам нет возможности и некогда, как и мне самому (если я буду писать 2-ю половину), возиться с тетрадями первой половины, то есть водворять в них порядок. До этого никому, кроме ее, и поручить нельзя: никакие писцы, ни чиновники этого не сделают — дело тут не в переписке (переписывать может для печати под ее руководством писец — но непременно под ее руководством), а важно то, что она знает местность — и все, решительно все, что касается до романа. И пусть с этого и начнется ее сотрудничество у Вас: а Вам останется только изредка руководить ее крупными советами, а самому много не беспокоиться и от журнала не отвлекаться. Но только пригласите ее под одним условием, чтобы она за прошлое или будущее — как хочет, но немедленно, вместе с этим предложением, взяла бы 300 рублей, о которых говорю выше, и — второе условие — чтобы это делалось между Вами так, чтоб Александр Васильевич и ее домашние не знали, что она копается с моими тетрадями. Скажите просто, что переводит что-нибудь для Вас. Вы все это умеете — и я полагаюсь на Вас. Хотя это ее занятие начнется, может быть, с сентября, но деньги она должна взять сейчас — иначе оскорбит меня, и я с великою печалью должен поручить эту работу кому-нибудь другому.

Так и потрудитесь решительно объявить ей — и даже я уполномочиваю Вас (как делают дипломаты) «прочесть ей эту мою ноту к Вам».

Я не знаю, будет ли двор в Киссинген — и перестал уже этого бояться: боялся я толпы русских, от которых некуда будет деться. В Мариенбаде в 1857 году — я написал много, потому что мало было знакомых, а в следующие годы — очень мало, так много было знакомых. Все люди добрые, внимательные, и внимание свое доказывали тем, что — мешали. Да я и сам увлекаюсь желанием поговорить то с тем, то с другим — и сосредоточенность пропадает. Я даже, может быть, вот что сделаю — полечусь в Киссингене, переправлю и сдам Вам первую половину, а писать вторую уеду куда-нибудь в Швейцарию или иное место, но в уединение — и если найду одного-двух добрых людей, этого и довольно, чтоб не соскучиться и не одичать, поговорить вечером, а утро — писать. Впрочем, еще не знаю, как оно выйдет.

Я думал, думал — чего же мне бояться в Киссингене: записаться не воротили. И изловчился в этом искусстве. А в Киссингене, может быть, даже придворный этикет и не позволит мне даже и записаться: на это, кажется, нужно иметь известный чин, звание или положение, а у меня этого нет. Стало быть, авось мне можно затеряться в толпе — и оттуда украдкой поглядеть на эту первую русскую женщину, и по месту и по многому другому — как мы с Вами знаем. Вы больше, я мало — потому что Вы позднее меня занимались с Николаем Александровичем и знаете больше.

Сочинение мое, которое Вы теперь знаете не по одним только тетрадям, но и по новой программе, должно носить посвящение (Вы угадываете, конечно, какое) — русским женщинам, стало быть и ей... первой. Но прошу Вас, таите это про себя и никому ни слова: я осмелюсь выставить это посвящение женщинам — только когда готова будет и вторая половина и когда Вы и другие (Толстые, Тютчев, Боткин, князь Вяземский) скажут, что претензия моя оправдывается удовлетворительным исполнением моей идеи, а то — если ничего не выйдет, а я заранее объявлю эту претензию и не сделаю или не доделаю дела — я умру со стыда. Не погубите же меня, мой новый, но более дорогой многих старых друзей друг, и ни слова никому до тех пор.

Вкладываю записочку к В. В. Кистеру в Ваше письмо (а Вы возьмите труд передать или переслать ему) вот по какой причине: я посылаю зараз три или четыре письма, не франкируя (чтобы вернее дошло и чтобы не тащиться мне за марками на почту, потому что в гостинице я не поверю писем — пожалуй, бросят) — но не франкировать я могу с знакомыми моими, а г-на Кистера я видел мельком, я одолжен им, выражаю ему благодарность, да еще и заставляю платить — положим, всего двугривенный — да тут невежливости на 100 рублей.

До свидания, до свидания. Пишите мне теперь же в Киссинген — poste restante, скажите о получении письма, а также и о том, все ли Вы так же охотно и радушно расположены к моим тетрадям, эта охота греет меня — и я ей начинаю верить. Не давайте мне остывать.

Всегда Ваш

И. Гончаров.

Мысленно роман дописан весь до конца: ах, если б и не мысленно — и так, как он снится во мне, — боже, какое счастие!

Сноски

¹ Успокоительное средство (франц.).

Примечания