• Приглашаем посетить наш сайт
    Есенин (esenin-lit.ru)
  • Письмо Никитенко С. А., 4/16 июня <1869> г. Bayern, Kissingen.

    Гончаров И. А. Письмо Никитенко С. А., 4/16 июня <1869> г. Bayern, Kissingen // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.

    Т. 8. Статьи, заметки, рецензии, автобиографии, избранные письма. — 1955. — С. 408—415.


    61

    С. А. НИКИТЕНКО

    Bayern, Kissingen, среда, 4/16 июня <1869>
    Barrikaden-Strasse, Haus Büdel.

    Я получил от Вас одно небольшое письмо, Софья Александровна, в ответ на мои три или четыре письма — и потом ни строки. А между тем Вы говорите, что письма мои будто бы необходимы Вам: если это так, то, чтоб вызвать эту необходимость, надо иногда и отвечать. Причина Вашего молчания, впрочем, понятна мне: Вам некогда, Вы обременены скучным трудом, который, не принося Вам никакого морального удовлетворения, приносит одно денежное вознаграждение, следовательно труд тяжелый. И Стасюлевич (который теперь здесь) подтвердил, что Вы должны быть очень заняты теперь. Стало быть, от Вас и нельзя ожидать частых и скорых ответов. Но это не лишает меня самого права писать, а писать, то есть говорить с кем-нибудь, кого хорошо знаешь и кому сам известен хорошо, хочется, даже иногда нужно. Вы одна — в целом свете — не только знаете, но и понимаете меня почти вполне (почти — потому что есть кое-что и Вам, отчасти и мне самому, не вполне понятное в моей натуре), поэтому естественно, что мне ни с кем так не необходимо беседовать, как с Вами. Я пробовал было заговаривать о своих внутренних делах с В. Л. Лукьяновой, но она озабочена своей собственной политикой, у ней пара детей на руках, ей не до меня, и притом она женщина совершенно положительная и практическая, следовательно во многих вопросах не может сделать и сказать ничего, разве пожать плечами.

    Я очень приуныл здесь, но с приездом Стасюлевичей у меня стало как-то немного поживее на душе, просто потому, что я с ними в этот год коротко познакомился и у меня с ними нет никаких даже намеков на все те обстоятельства, которые отравили мне жизнь. Кроме того, хотя они очень привязаны друг к другу (особенно она к нему), но между ними нет, как у некоторых других супругов, сосредоточенной и эгоистической замкнутости, так чтобы присутствие третьего, постороннего лица, тяготило их. Напротив, они сами постоянно ищут моего сообщества и никогда мое присутствие ни в чем не мешает им. Я и не употребляю, впрочем, их приязни во зло и не только не надоедаю им собой, но еще постоянно слышу упреки, что чуждаюсь их. Мы вместе обедаем и гуляем — словом, я теперь не один. А то было скучно и жутко. — Я очень рад также видеть и первый сознаться, когда в чем-нибудь ошибусь. Мнительность — это мой природный и наследственный недуг (мать моя была мнительна) — развилась благодаря моим ближним и всем тем фантасмагорическим обстоятельствам, которыми они окружали и казнили меня много лет, развилась во мне до такой болезненной степени, что я серьезно боюсь иногда за свой рассудок. Теперь пока она часто вводит меня в заблуждение, хотя основания моих заблуждений всегда существуют, но мнительность только преувеличивает их. Вот бы хоть Стасюлевич чуть не злодеем показался мне, а он, по несчастью, одарен значительною дозою тонкости и употребляет ее иногда, где вовсе не нужно. А в том и вся его вина. Мне казалось, что и он в заговоре с разными (Бурениными и другими) сотрудниками нигилистических газет, допуская их беспрепятственно лаять на «Обрыв» и вообще на нас, стариков: а оказывается, что он сам — souffre-douleur1, жертва их. Делать выбор между сотрудниками, то есть спрашивать, кто какой веры и убеждений, и допускать к участию в статьях только православных — нет возможности, а между тем и прогнать их совсем тоже нет возможности, потому что между ними есть даровитые и трудолюбивые люди. Стало быть, одно средство: надо смотреть за ними в оба глаза, быть их ценсором, руководителем и бороться на каждом шагу, когда они захотят подпустить в статью чего-нибудь непутного. От этого роль его трудна и шатка. Молодой его родственник не есть нигилист в дурном смысле этого слова, он даже за это ненавидит моего Марка Волохова и даже отрицает, что будто бы такой есть, но он искренен, честен, горяч и смел в своих убеждениях, притом неумеренно самолюбив. Ему кажется, что он разберет не только Островского, Тургенева, меня, но и самого чорта. И вот Стасюлевичу опять задача унимать его от этого самолюбивого многописания — и тут-то ловкость и тонкость небесполезна ему. Но зачем он иногда хочет пустить эту тонкость в ход с Вами или со мною, и притом где вовсе не нужно, я не понимаю. Просто привычка! А тут же рядом у него вдруг неожиданно явится и прямота и добродушие. Кажется, у него слаб характер — вот и все его пороки.

    Здесь четвертый день — скверная погода, такая же, какая бывает и в Мариенбаде, и я начинаю жалеть, что не поехал туда. Там воды сильнее и сделали бы в 4 недели то, что здешние воды сделают в шесть.

    Впрочем, я жалею вообще, что поехал за границу — и на этот раз меня просто выгнали мои люди. Вы знаете по моим рассказам, что это за зверинец и сколько мне было беспокойства с ними по случаю пьянства старика и глупости старухи. Варвара Лукьяновна настоятельно посоветовала мне убраться, обещаясь, по дружбе ко мне, помочь им уладить эту свадьбу и найти мне благонадежного, женатого человека. Дай бог!

    Я бы непрочь и воротиться после курса вод, вместе с Стасюлевичем, который хочет, после Киссингена, отвезти жену куда-нибудь в Швейцарию или в Париж, и приехать 25-го июля в Петербург. Сначала и я располагал пожить с ними где-нибудь, потом в Париже и, наконец, покупаться в море.

    Но мне что-то ни лечиться, ни заниматься не хочется, я болен, серьезно — и кажется — неизлечимо болен. У меня нет спокойствия и едва ли может быть. Я сделал страшное усилие над собой, дописал в прошлом году свою книгу и упал духом и силами, чувствуя, что я весь изранен и что вылечить меня невозможно.

    Да и самое лечение только тогда возможно, когда во мне улягутся все сомнения и примирятся все недобрые мысли и чувства, а они могут примириться только тогда, когда получатся успокоительные ответы на некоторые вопросы, а ответов на них нет, и я не знаю, откуда их взять.

    Наш общий знакомый отец Гавриил все твердил и в прошлом и в нынешнем году: «Простите всем, смиритесь, и вам простится». — «Очень рад, от всей души — но кому простить, перед кем и как смириться — скажите только, — отвечал я, — и я первый протяну руки, и во мне не останется ничего злого и недоброго, и дайте мне какую-нибудь гарантию, что ничего подобного не повторится!» Он на это никакого ответа не давал, и меня окружала прежняя таинственность, я видел, из некоторых обращаемых на меня взглядов, из доходивших до меня слухов и слов, какие-то зловещие признаки зла и самое зло видел и вижу еще теперь все впереди. Мне кажется, другие больше меня нуждались бы также и в моем прощении, но они о нем не думают и не заботятся, а требуют только от меня. Смирение ведь нужно и для других, меч равно над всеми головами висит — отчего же другие не заботятся о смирении и побуждают к нему меня? Разве они правее меня?

    Какая же возможность успокоиться и примириться? «Да Вас никто не трогает, никто Вам теперь ничего не говорит, к Вам не пишет, даже не играют сцен из Ваших книг». Так, пока нет, или я не замечаю, но, однако, хвост от прошлого тянется. Например, мне ясно и памятно, что мне, под видом приятеля, постоянно сопутствовал сорокалетний кадет, шутник граф Апраксин, примазывалась иногда барынька Θ. и супруг ее: все они суетились около меня, подбирая и записывая (как я видел) мои слова и содержание первых моих трех частей, которые я им читал.

    из меня материала — передано было много одному писателю, который и сделал из этого материала две карикатуры-повести, из которых одну читал мне сам. Тогда я спрашиваю себя и тех, кто знает — «за что?» Ответа тоже нет. Стало быть, меня считают в чем-то очень виновным и стоящим публичной казни, потому что в этих повестях автор старался намекнуть на меня? Преступление, должно быть, важное, тяжелое: по я таких за собой не знаю и могу только догадываться, что поверили жалобе какой-нибудь госпожи, вроде А. Н. и т. п., или дали веру приговору обо мне какого-нибудь Фукса и тому подобных господ и госпож. Но как же мои судьи (кто взял на себя казнить меня) не узнали прежде, что это за личности, которых посылали узнавать меня и которые чуть не силой вкрадывались ко мне и говорили, что им нужно было говорить для той или другой цели?

    «Простите, смиритесь!» — говорят мне — и о. Гавриил и собственное мое желание. От всей души, повторяю я: но забыть и смириться, наконец успокоиться (на что я, кажется, имею право) можно тогда, когда есть гарантия, что все кончилось, миновалось. Между тем — меня все преследовали именем того писателя (которому была, как сапожнику, заказана пара повестей-карикатур на меня) — намекали, что и он пишет большой роман, а Гр. сообщил мне в двух словах и форму романа, похожую на мой... и т. д. И все эти намеки, задиранья — все это сопровождалось странными взглядами, шептаньем, таинственностью, суетливостью господина и госпожи Θ., А. и других. А ближние приятели этого писателя, не посвященные в эту интригу, ничего ни о каком большом романе не знали, не слыхали никогда. Если услышите что-нибудь о новом романе Тургенева, дайте мне знать, что это такое.

    Что же это значит? Стало быть, история не кончилась? шевелится во мне вопрос: стало быть, мне приходилось бы простить за две повести-карикатуры, а большой роман еще впереди?

    И что же это за роман? Собственное произведение автора? Но он не может сочинять больших романов: это и он сам говорит, и все знают, и нельзя в себе вдруг создать такое свойство, когда природа отказала в нем: значит, ему дан какой-нибудь готовый материал.

    Мне и приходит в голову, что это или материалы из собранных около меня, или что-нибудь подобное... Теперь я слышу и в газетах читал, что роман этот опять всплывает...

    Дай бог, чтоб я ошибался, чтоб это была моя мнительность: но я не виноват в этой мнительности, потому что ей были основательные поводы.

    Итак, чтобы примириться с своими сомнениями, мне надо иметь успокоительные ответы на эти вопросы, а ответов нет, как нет и гарантии в том, что меня не казнят более ни тайно, ни публично — следовательно, где же покой и возможно ли выздоровление?

    Скажут, что у тебя иногда вырывались (у раздраженного, поневоле или по доверию) сетования и упреки на присвоение другим твоих мыслей, твоей собственности — и вот за это кто-то взял на себя решить, что ты виноват, а не он, и за это наказать тебя, отдав все ему...

    Ну, а подумал ли мой судья о том, что он мог впасть тут в ужасную ошибку и поступить наоборот, — тогда что?

    Велика беда: что за важность — ну, шутка, больше ничего! — скажут мне. Ведь делать-то тебе нечего, вынесешь.

    Едва ли, кажется, вынесу все эти сомнения, вопросы, а между тем желаю мира и себе и другим, всем и каждому. Но как это сделать, научите, Софья Александровна, — и не посетуйте, что я весь дождь, который льет здесь, вылил в это письмо. Да не поленитесь писать: теперь не то, что в прошлом году; тогда я был занят, теперь ничего не делаю — и буду рад Вашему письму, и если некогда — то напишите пять строк.

    Четверг.

    Дочитал я, наконец, до конца рекомендованный Вами роман г-жи André Leo — «Mariage scandaleux»2 — ax, какая это посредственность!

    Талант у ней маленький, да еще она вздумала итти по следам George Sand! Любовь к мужику — в каком бы выгодном идиллическом или пасторальном свете ни была представлена — всегда будет натяжкой! — Он честен, прямодушен, близок к природе, но ведь есть много таких и не между мужиками, скорее между последними это — исключение!

    лопатой раскапывающих навоз: но я понимаю такую страсть как случайность, а ведь эти госпожи хотят возвести это в принцип. И посмотрите, какие фокусы употребляет эта барыня, чтоб как-нибудь оправдать свою натяжку: беспрестанно упоминает, что он моет руки да смотрит в книги .

    Решила бы дело просто, что вот, мол, барышни обе дошли до того, что им с родителями нечего было есть, не во что было одеться и некуда было носа высунуть и что, весь век в крестьянской среде, одной из них приглянулся красивый мужичок (от которого и другие были в восторге), и она не погнушалась выйти за него замуж. «Что ж, может случиться», — скажет снисходительный читатель: это не беда, что она выбрала честного крестьянина, когда около нее не было порядочного человека из круга повыше. Дядя у ней — кулак-помещик, жена его тоже жадная барыня, кузина — кукла, дура-барышня, а жених ее — кроме волокитства, ничего не умеет делать. Пять человек никуда не годных из круга повыше, конечно, не устоят в сравнении с целым селом мужиков, между которыми один нашелся честный. Авторша набрала из порядочного круга пятерых дряней, неразвитых, далеко отстоящих от вершин образования и воспитания, — что же она хотела доказать? Я даже не понимаю.

    У ней одно хорошо — это уважение к семейным узам и домашней жизни, а остальное все нестерпимо скучно. За что же это Вы осудили меня читать эту фальшивую идиллию? «Для каких-то соображений!» — сказали Вы.

    Уж не урок ли какой-нибудь хотели дать мне этой книгой: нет, это было бы наивно для Вас, слишком похоже на мою бабушку, с ее книгой.

    Как бы желал я побеседовать с Вами теперь изустно, погулять здесь где-нибудь: может быть, мне было бы легче. Но я не отчаиваюсь погулять с Вами и в Павловске — вероятно, я скоро ворочусь в Россию. — Мне скучно странствовать — и цели нет, леченье не может итти успешно при моем расположении духа. «Обрыва» я не читаю и не поправляю и потому, между прочим, что, кажется, не буду печатать его отдельно. Вообще я очень болен. Прощайте — всегда Ваш

    И. Гончаров.

    Прилагаемое письмо прошу передать Александру Васильевичу, а Екатерине Александровне передайте мой отдельный, дружеский поклон. Что Саша? занимается ли делом? учится ли?

    Сноски

    1 «Козел отпущения» (франц.).

    2 Скандальное замужество (франц.).

    Примечания

      61

       А. Гончаров, Собрание сочинений, т. 8, б-ка «Огонек», стр. 379. Полностью печатается впервые по автографу ИРЛИ.

    1. ...обстоятельства, которые отравили мне жизнь. — Речь идет об условиях печатания «Обрыва» (Гончарова раздражали требования Стасюлевича и материальная сторона дела).

    2. — Е. И. Утин.

    3. ...а Гр. сообщил мне — возможно, Д. В. Григорович.

    4. ...

    Раздел сайта: