Письмо Никитенко С. А., 26 июня/8 июля <1869> г. Киссинген.

Гончаров И. А. Письмо Никитенко С. А., 26 июня/8 июля <1869> г. Киссинген // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.

Т. 8. Статьи, заметки, рецензии, автобиографии, избранные письма. — 1955. — С. 415—419.

62

С. А. НИКИТЕНКО

Четверг, 26 июня / 8 июля. Киссинген <1869>

Я получил доброе письмо Александра Васильевича с приложением Ваших милых строк, дорогая Софья Александровна, и отсюда еще спешу сказать Вам несколько слов, привязываясь просто к случаю сказать их.

Мне жаль, что я написал Вам несколько глупо-раздражительных писем, этих продуктов водяного лечения, расстроенных нерв и характера, дурного отчасти по природе, отчасти в высшей степени эгрированного¹. Покой не приходит еще: я жду его, как друга, а он, показавшись на минуту, изменяет опять, посылая вместо себя какие-то призраки, дурные предчувствия, зловещие мысли, недобрые чувства. Боже мой! За что и зачем ближние, для вздорной и праздной потехи, испортили мягкую и добрую натуру, вместо того чтобы par les bons procedés² исправить и возвысить ее и дать ей возможность до конца быть полезной, плодотворной, дав ей права — не проклинать, а благословлять! Не умели, не поняли, ошибались: нет, довольно проницанья, тонкости, человечности (хотя там и женщины были, слывущие умными и тонкими); не было довольно духовного, интеллигентного и морального материала, чтобы стоять на высоте своей материальной силы и нравственно — и вот все утонуло в водевильных попытках разыграть комедию с переодеваньями — оно бы, пожалуй, было и смешно, если б не было глубоко и серьезно зло и безнравственно. Разыграть злую комедию — легко, но человеческая комедия, комедия добра, тонкости — для нее мало одних рук, одних денег и одной мышиной изобретательности головы, нужны — прямая сила человеческая — ум в союзе с сердцем и с высокой человеческой обработанностью, нужны такие тонкие потребности ума и души, такая жажда игры в ум и в то же время в добро, в честность, какие и в голову не придут тем, у кого этого нет.

Я мысленно не раз протягивал руки к своим невидимым противникам, вызывая их показаться и, имея все тщательно собранные против меня оружия, обрушить окончательно на меня и уничтожить. Они предпочитают делать это втихомолку, опираясь, кажется, на мнимую справедливость, воображая, как я вижу, что казнят виновного! Несчастные! Как внутренно смеются над ними те, кто в самом деле виноват, настоящие актеры и актрисы, проведшие за нос эту силу, эти средства!

Я в душе мирюсь со всеми ими, со всеми, даже с Агр. Ник., хотя она больше всех надула их всех, но она, по кошачьей своей природе, и подозрительна, как ни лжет. Вероятно, ей не доверяют самой — и она сама более жалка. Но есть один господин — с тем уже я не могу примириться, не то, чтобы я был зол на него, но моя натура не может переварить этой фальши, которою он пропитан до ногтей, покрыт ею и снаружи, как лаком, и красуется в этом лоске, непроницаемом для толпы, но заметном для немногих зорких глаз.

Долгие годы эта личность носит в себе и на себе ложь, притворство, начиная с фальшивого взгляда, голоса, до всякой ноты в жизни — все фальшиво! И все почти красиво — на вид, все обманывает грубый глаз, и мягкость, ласка, наружное спокойствие невинности, наружная ласка с внутренним равнодушием ко всему на свете; даже ум притворный, с некоторым блеском, но непрочный, несильный, неглубокий, нахальство и смелость прикидываться чистым и безукоризненным.

Вот одна личность, которой я никогда не пожму руку искренно, никогда, потому что эта рука, пожатая в самую торжественную минуту, в забвение всего прошлого, с этой же минуты начала изменять опять, и даже сама вызвала эту минуту, чтобы удобнее хитрить и обманывать!

Вам все это темно, добрый друг — и мне самому неясно, как может это существовать, а существует между тем.

Но я забываю, слава богу, об этом — и забуду совсем, даю слово, если не будут меня тревожить со стороны какими-нибудь воспоминаниями этой истории. Пусть поймут один раз навсегда, что если я кому-нибудь был чем-нибудь неприятен, то это неумышленно, никогда не играл, не шутил и не притворялся, доказательством чему могу привести то, что я и до сих пор не совсем еще отделался от пристрастия к хорошенькой, но бессовестной русалке с мочальными волосами, хотя вижу насквозь ее ложь и беспутство, следовательно я не лгал и ей. Следовательно, мне делали зло — чисто за натуру, за избыток впечатлительности, за нервозность, мстили за что-то больному, ничего не разобрав, не поняв, не проникнув. Пусть же и злое все останется у них, на их стороне и не коснется меня!

После вод я надеюсь успокоиться, если меня не станут раздражать, тревожить, делать неприятности, и ничего более говорить не стану.

Меня просто в отчаяние приводит Ваше неудачное соседство! Как, и там нет покоя! Лакеи, кучера — словом, прихожая богатой барыни посягает на Ваш покой, на Ваше уединение!

Видно, барыня — сама есть холопка своего богатства, которое делает грубые натуры наглыми! Тонкая натура, чем обширнее ее материальные средства — становится тем мягче, кротче, человечнее, как будто стыдясь своего богатства и влияния перед теми, у кого их нет. Грубость, напротив, и мужичество любят колоть ими глаза бедности, как, бывало, блаженной памяти, откупщики, разбогатевшие кулаки и т. п. Уже ли же Вы промучаетесь все лето! И там покоя нет!

Я остался здесь еще на неделю, то есть до воскресенья или до понедельника, по просьбе Стасюлевича и других знакомых, которые обедали у меня в именины и захотели, чтоб я обедал у них в воскресенье. Я и остался; здесь же теперь тепло, воздух свежий, я буду брать холодные ванны, а в Париже еще успею быть: ведь мне не к спеху туда. Другого места нет для отдыха, везде будет скучнее одному, а там я — и один и не один, около огромная толпа, кругом все ресурсы — и если погода будет хороша, то и гулять можно много. А мне надо немного.

Сюда приехал Некрасов: так как у меня с ним никогда никаких стычек не было, то и неприятные его стороны от меня скрыты, а так он всегда любезен, наружно — добродушен и покоен. К тому же мы и молчим большею частию, между тем я привык прежде часто его видеть — и присутствие его не тяготит меня.

Я сейчас же спросил его о ругательной статье против меня в «Отечественных записках» — он как будто удивился, взял у меня 5-ю часть романа, прочел, прибежал ко мне с восторженными восклицаниями, сказав, что я подобного не писал, что вся драма 5-й части — chef-d’oeuvre и т. д., и выразил удивление, как могли принять это за войну новому поколению, когда я изобразил только нелепые крайности самозванных новых людей, сказал, что меня не поняли, что я должен непременно печатать отдельно и написать предисловие и растолковать мысль и цель романа.

Он говорит, что Щедрин писал ему, что я уже кончил свой роман, и кончил, по его мнению, скверно  д. А потом мы более об этом не говорили. Он выпросил у меня все 5 частей, чтобы прочесть своей сестре. Теперь она читает — и перед отъездом я возьму у них книги, хотя и не примусь за них и в Париже.

Стасюлевичи тоже приедут к морю, но не знаю куда. Если в Остенде, я поехал бы, пожалуй, с ними, потому что — хотя я и удаляюсь многолюдства, от многих знакомых, но совершенно одному сидеть в Булони тоже скучно. Может быть, не приедут ли туда они.

Пишите мне в Париж, где я, вероятно, пробуду около месяца и куда намерен ехать в понедельник, следовательно, если не встретится препятствий, то в среду или четверг можно быть уже там.

В предыдущих письмах я Вам дал адрес, да Вы сами прежде знали.

Вы спрашиваете, не рассердился ли Михаил Матвеевич на какие-то выражения Вашего письма к нему. Конечно, нет, он слишком покоен, да если б и рассердился, то не покажет этого — по своей тонкости. Он сказал только, что отвечал уже Вам.

Вас просьбой побывать у меня на квартире: m-me Лукьянова теперь написала мне, что все там идет своим порядком, только ничего не пишет о том, когда будут у меня новые люди и куда денется Елена с мужем?

Но все равно, Вам и без того нужно было зайти ко мне, чтоб взять журнал.

Теперь погода хороша, и во мне все покойнее — никакой злости нет, и не уживается это во мне — я чувствую и мягкость и желание всем простить и верю, что если б, наконец, поняли меня и другие вполне, то и мне извинили бы всю мою желчь, наружную жесткость и холодность, и даже устыдились бы немного всех своих злых штук против меня. Да тем, я думаю, и должны кончиться все эти инквизиционные пытки — и я надеюсь дожить свой век мирно, в уединенном углу, никуда не показываясь. Иначе нельзя — после всего, что со мной сделали. Тут мне жаль больше всего, что у меня отняли дух и самолюбие — работать вновь. Не подниму я больше головы. Прощайте — вероятно, до Парижа.

Ваш И. Гончаров.

Сноски

¹

² Благими примерами (франц.).

Примечания