Письмо Писемскому А. Ф., 18 апреля 1873 г. <Петербург>.

Гончаров И. А. Письмо Писемскому А. Ф., 18 апреля 1873 г. <Петербург> // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.

Т. 8. Статьи, заметки, рецензии, автобиографии, избранные письма. — 1955. — С. 449—452.

75

А. Ф. ПИСЕМСКОМУ

18 апреля 1873 г. <Петербург>

Я получил письмо и новую драму Вашу «Ваал», любезнейший и почтеннейший Алексей Феофилактович. Благодарю за то и другое и очень жалею, что не удалось послушать, как вы сами ее читаете.

Полноте смеяться, какой я критик! Если прежде случалось мне судить верно по впечатлениям, то с летами, когда впечатлительность притупела, я перестаю чувствовать достоинства и делаюсь только строг к недостаткам. Поэтому полагаю, что Вы шутя спрашиваете моего мнения, но я не шутя готов бы был похлопотать, сколько от меня бы зависело, о ценсурных затруднениях, если бы таковые и были. Но их вовсе нет: можно предвидеть только (и то едва ли!), что ценсура театральная исключит несколько слов против капитала и купцов, как щекотливый и притом весьма спорный экономический и социальный пункт. Но я думаю, что Вы и сами не погонитесь слишком не только за тем, чтобы остались в драме эти слова о купцах, но и за тем, что и сами купцы останутся на своих местах!

Впрочем, я все-таки справлюсь и уведомлю Вас, когда и как решится допущение драмы на сцену, но и Вас в свою очередь прошу сделать мне два одолжения: 1) Одна из Ваших героинь, в первом явлении, упоминает мое имя: я знаю и привык уже, что женщины смеются надо мной, и прощаю им — ибо они, как дети, не ведают сами, что делают, все пытаясь заглянуть в игрушку, чтоб посмотреть, что в ней и как она играет, — и кончают, конечно, тем, чем дети, то есть сломают ее, — и потом удивляются, что она не играет больше.

Но то женщины; а Вы — за что же в заговоре с ними? Вы же еще — сами такой нервный, мнительный и раздражительный — туда же смеяться? Вы сами по опыту должны знать, что человек — это такая игрушка, у которой, кроме всего другого, есть кровь, нервы, воображение, и что если пошвырять хорошенько эту игрушку, то получишь мало-мало что ипохондрика, а то, пожалуй, и хуже!

Вы скажете, что и у Вас обо мне говорит женщина в драме: да, но это такая же женщина, как те мужики, которых Собакевич продавал Чичикову, то есть «мечта», «не от мира сего», плод Вашего воображения!

Поэтому прошу Вас убедительно — исключите это место, когда будете опять издавать, и особенно не допускайте на сцену. — Положим, если бы Вы и не для смеха, а так, попросту упомянули обо мне, то в таком случае посмеются над Вами (это бы мне, пожалуй, ничего), но и надо мною тоже, — а мне, право, не до смеха: я давно на тот свет хочу!

2) Еще вот что — в том же роде. Вместе с Вашим письмом пришло ко мне письмо какого-то литографа г. Чередеева, живущего у Пречистенских ворот, в доме Петровского. Этот просит у меня карточки моей или портрета для каких-то альбомов, где хочет поместить «дорогие сердцу лица» (как он пишет) русских литераторов — для детей.

Сначала мне показалось, что и его научили посмеяться над моим наивным самолюбием, но я вспомнил, что действительно этот г. Чередеев делал на обертке альманаха «Литературные вечера» (Бефани издатель) десяток голов литераторов, среди которых, по его словам, он подозревает несходство в портрете графа Льва Толстого и в моем — и потому хочет сделать их сам. «II n’est pas difficile celui-l໹ — можно сказать про него — ибо, стало быть, в остальных видит сходство! Поздравляю всех: Пушкин похож на чиновника, у которого вычли месячное жалованье; Лермонтов — на писаря, насквозь зараженного сифилисом; Вы, Островский и я — оборотни, а вся группа вместе — на собачью выставку. У нас есть и политехнические музеи, и хлопочем мы о керамике и о мозаике и т. п., а до сих пор еще литография, гравирование — такие насущные популярности — в младенчестве, и без Берлина, Лондона и Парижа спасенья нет! Когда же придет оно к нам?

Потрудитесь узнать, чего хочет этот г. Чередеев. Обращался ли он к вам, или к другим и в самом ли деле предпринимает общее издание каких-то альбомов? Если так, то мне нет причины отказать ему в просьбе — и я тогда пришлю к Вам карточку, а Вы вместе с своей передайте ему. Но это еще условно: я поищу, нет ли у меня старой порядочной карточки. А новой делать не стану, как потому, что я скупой и денег на это тратить не хочу, так и по причине великой скуки, которую приходится претерпевать, сидя целое утро у фотографа. А итти к нему в качестве литературной известности и сниматься даром — это свинство; поэтому к фотографу меня надо тащить на веревке.

Теперь дружески простите меня или за грубость моего понимания Вашей драмы, если я вру, или за откровенность, если есть в моих словах немного правды. Мне кажется, Вы напрасно поторопились и не оставили драмы до осени; тогда, почитав ее в Москве, в тамошних кругах, потом здесь, Вы собрали бы богатый запас впечатлений и сами могли быть лучшим критиком и знали бы, что делать!

Предмет глубже «Подкопов», рамка шире, замысел у Вас был (как почти всегда) громадный — стоило бы положить на него столько труда и отделки, сколько потрачено, например, на «Плотничью артель», и тогда Вы вернулись бы к лучшим дням Вашего творчества! Жрать Ваалу — это, конечно, вечная тема со времен до наших концессий и доморощенных Миресов и Перейра — и на фоне этой задачи, с Вашим могучим талантом, можно бы и необходимо вывести более сильные, резкие, то есть типичные фигуры, а не эти, едва намеченные, бледные, почти никому не известные личности. По исполнению — драма «Ваал» ниже «Подкопов», хотя и та страдает от торопливости.

Если же Вы не гонялись за широтою такого допотопного сюжета, как Ваалпо новизне дела у нас. Это дело плохо клеится (славу богу) у нас, или если установится, то не скоро — и художнику долго пришлось бы ждать, пока все сложится в типические черты лиц и быта. У Вас в виду были не характеры, а два-три случайных анекдота, две-три личности (Фейг..., Алаев... — и кто еще — право, не знаю).

Правда, Скриб писал и хватал на лету эфемерные явления французской жизни тридцатых годов, что было возможно при совершенной свободе печати и при необыкновенном знании сцены. Но и то — что осталось нам от Скриба? Никто не помнит ни одного лица его, ни одного события.

Современную, текущую жизнь и нельзя уложить в такой прочной и серьезной форме, как драма, даже трудно и в романе, чему служит доказательством Ваше же «Взбаламученное море». Это возможно в простой хронике, или, наконец, в таких блестящих, даровитых сатирах, как Салтыкова, не подчиняющихся никаким стеснениям формы и бьющих живым ключом злого, необыкновенного юмора и соответствующего ему сильного и оригинального языка.

Не торопитесь отдавать на сцену — авось к зиме отделается. Впрочем, я сегодня же пущусь на справки, а теперь простите меня и прощайте.

Кланяюсь дружески Екатерине Павловне, радуюсь искренно Вашей семейной радости, успеху Ваших милых и ученых детей и поздравляю их.

Благодарю за вопрос о моем здоровье: оно значительно зависит от погоды, а как погода больше дурная, то и я дурен. — На вопрос Ваш: еду ли за границу — не знаю, что отвечать; не хочется, наскучило ездить и незачем; пробовал работать, принимался раза три, — нейдет, стар, а здоровье поправляется там только на время, а потом — опять!

Ваш И. Гончаров.

Сноски

¹ франц.).

Примечания