Письмо Полонскому Я. П., <около 25 марта 1876 г. Петербург>.

Гончаров И. А. Письмо Полонскому Я. П., <около 25 марта 1876 г. Петербург> // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.

Т. 8. Статьи, заметки, рецензии, автобиографии, избранные письма. — 1955. — С. 478—480.

84

Я. П. ПОЛОНСКОМУ

<Около 25 марта 1876 г. Петербург>

Благодарю Вас, многоуважаемый Яков Петрович, за дорогой подарок, за который на-днях, когда будет посветлее и потеплее, зайду поблагодарить Вас лично.

Хотя в «Озимях» мне мало незнакомого, однако я вчера и утро и вечер перечитывал то то, то другое место в обеих книгах. Прочел опять и «Келиота» и несколько помирился с ним (Вы помните, что я спорил с Вами за него?), перечел и «Мими».

Но не эти две поэмы поглотили меня, а все вместе взятое в обеих книгах. Пробегая их и припоминая все написанное Вами прежде, я видел яснее и яснее весь Ваш образ, как поэта и как человека. Значение этого образа, для меня по крайней мере, определилось и закончилось этой книгою вместе с прежним.

«Закончилось», — говорю я, но отнюдь не окончилось. Я верю, что Вы будете писать, пока будете мыслить и чувствовать. Но этою книгою Вы, так сказать, вступили в полнолуние, досказали себя вполне, досказали Вашу душу, нравственную натуру. Ума своего Вы долго, может быть никогда, не доскажете.

Не знаю, вполне ли Вы сознаете сами, какую хорошую книгу Вы дали русскому обществу. Не обижайтесь, пожалуйста, за это мое сомнение в Вашей сознательности насчет себя. С авторами это часто бывает, то есть что, будучи иногда тонкими и верными критиками чужих трудов, они не знают, что думать о себе. Это я говорю про даровитых людей: бездарные скромностью и сомнениями насчет себя не страдают и почти всегда довольны собой — и это собственное довольство и есть некоторое вознаграждение им за бездарность.

Обращаюсь к «Озимям». Вы, конечно, знаете, что Вы поэт и мыслитель, что известно всем, но не все знают, или не все признают в наше время, еще капитальное, драгоценное качество Ваших произведений (в старину сказал бы «Вашей музы»). Это вашу искренность, теплое душевное отношение к каждой Вашей строке, стиху, звуку. Даже Ваши идеи, мысли, думы кажутся плодами не столько ума, сколько чувства, у которого, то есть у чувства, у души, ум Ваш будто просит позволения высказываться. Вот это присутствие души повсюду и дорого у Вас.

 Толстого — и задумаешься.

Новое время мало дорожит этим качеством, без которого всякий поэт — не полон (как ни будь талантлив), а лирический просто невозможен. У иных оно кроется за объективностью формы, другие, стыдясь, подавляют его или силой фантазии, или остроумием. — Но подделаться под него, как делают некоторые, невозможно, когда его нет. Никакой ум, никакая ирония не помогут. Точно так же и отделаться от него трудно, когда оно есть, да и не нужно.

В Вашей книге или во всех книгах, и прежних и новых — все та же честность, те же искренние радости и скорби, то же неподдельное негодование к тому, против чего Вы восстаете. Нет никакой лжи в этом — и поэтическом и вместе природном говоре души.

Каким Вас все знают и любят в натуре, таковы Вы и в книгах Ваших! А этим весьма и весьма немногие могут похвастаться!

Я полагаю, что и те, против кого Вы ратуете, не могут не уважать этой книги, и следовательно, и автора!

«Келиотом». Это старый бердыш или секира, взятая из арсенального музея: трудно воевать ею в век шасспо и крупповских пушек!

И Байрон, если б явился с «Гяуром», «Абидосской невестой» и тому подобным — мало бы успел. Я полагаю, что он и не написал бы их теперь!

Все-таки, повторяю, я немного помирился с «Келиотом»: не знаю, почему поэма показалась мне на этот раз сжатее и стройнее. Может быть, от хорошей погоды!

Везде в остальном рассеяна щедрою рукой бездна драгоценностей — ума, поэзии — и души, души!

При свидании скажу, чего не досказал, а теперь жму Вам руки и благодарю за память обо мне.

Ваш .

Примечания