• Приглашаем посетить наш сайт
    Цветаева (tsvetaeva.lit-info.ru)
  • Письмо Кони А. Ф., 14 июня 1883 г. Дуббельн, близ Риги.

    Гончаров И. А. Письмо Кони А. Ф., 14 июня 1883 г. Дуббельн, близ Риги // И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. — М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. — С. 484—488. — Из содерж.: Гончаров И. А. Письмо Стасюлевичу М. М., 14 июня 1883 г. Дуббельн, близ Риги. — С. 487. — (Лит. наследство; Т. 102).


    43

    14 июня, 1883
    Лифлянд<ская> губ<ерния>. Дуббельн, близь Риги.
    В Господской улице, дом Поссель. Herren-Strasse, Haus Possel.


    Дорогой мой Анатолий Федорович!

    Возьмите это писание мое — и, не читая, поезжайте в Галерную, № 20, и прочтите, когда будете втроем, т. е. Вы, Мих<аил> Матв<еевич> и Любовь Исаковна и больше никого1. Зачем? спросите Вы, забыв на минуту о печальном состоянии моих глаз. И конечно, вспомнив о моей глазной немощи, сами правильно заключите, что мне, полуслепому Старичку, закрыто одно из великих утешений — это переписка с близкими лицами, как бы я хотел ее вести. По этой причине я писал к Вам в письме к Мих<аилу> Матв<еевичу>2, а теперь, в письме к Вам, пишу немного и к ним, и между прочим отвечаю отчасти и на письмо Мих<аила> Матв<еевича>, которое получил вчера3.

    И Вас, и их прошу не оставлять меня без вестей о том, что может меня интересовать, а меня интересует то, что интересует и Вас, и их.

    Мих<аил> Матв<еевич> и не удивил, и скажу более — не опечалил меня известием о своем неутверждении4. Я был рад его избранию, т. е. тому, что нашлась группа людей, которая поняла, что такой человек мог сделать для того круга злоб5, куда его поставила судьба. Но тем его торжество и должно было ограничиться. Утверждения ждать было нельзя: я это пред-знал, пред-нюхал и пред-видел, оттого и не спешил хлопать крыльями и воспевать его торжество, ибо стар и опытен есмь, и знаю не токмо порядок и беспорядок разных обществ<енных> веяний, но вкусил и вкушаю6 доселе вполне и горькие опыты жизни. — Со мной случилось когда-то (лет 30 тому назад) нечто подобное: избрали, именем высшей власти повелели принять и исполнять; но я чуял тут какую-то пустоту и не радовался; и не только не радовался, но на неделю отбыл в Москву, чтоб оттуда узнать что будет. И я был прав: когда я воротился, все перевернулось, я вышел в отставку и отдохнул7

    Мих<аила> Матвеича — т. е. Вас, Мих<аил> Матв<еевич>, может быть, и даже наверное, ожидал на этой Вашей новой арене какой-нибудь такой ecueil*1, который перевернул бы Ваше суденышко вверх дном. Положим, мы, приятели, а также Ваши сотрудники, бросились бы вытаскивать прежде всего, как оно и следует, Любовь Исак<овну>, а вы, хотя и мастер спасать утопающих в величественной Киссингенской реке (забыл, как ее зовут), но могли бы потерять что-нибудь существенное в мутных волнах разнохарактерного и разноводного и разноструйного обществ<енного> мнения! Теперь оно за Вас, и Вы оставьте этот венок за собой; тут Вам другого не дождаться, а дождетесь только, что листья все оборвут (руки ли черной сотни8 или другие — это все равно), а Вам оставят один голый прут!

    Жалею об одном, что наши влиятельные лица не пользуются способностями и энергией людей, готовых служить общему делу, какому служат и они сами. Ужели они боятся, что помощник головы вдруг проклямирует... какой-нибудь вздор, а не будет зорко смотреть за исполнением постановлений и что город и все его обитатели от этого выиграют, следоват<ельно>, выиграет и общее дело? Но тогда что же будет делать черная сотня, когда нельзя будет обвешивать, обмеривать, разводить клоаки, нахально набивать цены на все и т. д. и т. д.? Хоть в гроб ложись! Бедняки, нищие, дети, бесприютные стонут: да мало ли что!

    И Вы думали, что Вас оставят на таком месте, дадут Вам просидеть год-два — не расщипав Вашей репутации и не перетолковав по-своему Ваших намерений; оставив Вас без клеветы и злости, т. е. буквально не растерзав Вас?

    Молитесь же Богу и удаляйтесь на покой, торжествующий, удалившийся от подводных камней.

    “А как утвердят?” Ну, тогда мужайтесь и боритесь: значит не даром Вы свыше избраны на борьбу!

    Вас, милый Анатолий Федорович, тоже жизнь вызывала на тяжкие испытания и борьбу — и я в иные минуты боялся за Вас, а в другие любовался Вами. Вы молоды еще, Вам легче бороться — боритесь и помните, что жизнь естьтерпение и что спасается и выходит победителем только “претерпевый до конца”9!

    Боритесь же, юноши, и Бог да благословит вас на добрые и полезные дела — ради любви к общему благу, т. е. к ближнему!

    Что скажу Вам о Дуббельне? Здесь не начался еще сезон, даже музыка заиграет только с 15-го, т. е. послезавтра. Над всем поморьем лежат густые тучи, сыплющие дождем и воющие от злости, что надо уступать власть теплу! А пока холодно, мерзко, грязно; дома, запертые зимой, еще издают сырость и гнилой запах. Я занял тот же хлевушек у латыша Поссель, но зато весь, чтобы кто-нибудь не поселился над головой, где еще, благодаря погоде, не разобрался10! Сплю вверху, где посуше; да и болен я: привез сюда грипп и бронхит — и только теперь, после трех ванн в заведении Циммерман, кашляю меньше. По ночам гадко, холодно, на веранде я только однажды пил чай. Дети бегают в саду, играют в крокет. Алекс<андра> Ив<ановна> все зябнет и с известной Вам латышкой варит суп и мне, а по вечерам простокваша и скука, утром скука без простокваши, я радуюсь сну, как другу, брату, как любовнице!

     е. я) очевидно слабеет, понемногу весь выходит, словом, тает! Я смотрю в зеркале, в ванне, на себя и ужасаюсь: я ли этот худенький, желто-зелененький, точно из дома умалишенных выпущенный на руки родных старичок, с красным, слепым глазом, с скорбной миной, отвыкший мыслить, чувствовать, и способный только просить пить, есть, и много-много, что попросится на двор а! а! а!... Ужас!

    Впрочем, не думайте, чтоб я очень ужасался: у меня есть в душе сокровище, которого не отдам — и — уповаю — оно меня доведет до последнего предела!

    В Риге окулист сказал мне, что напрасно я не дал сделать операцию, что глаз мой теперь уже испорчен, зрачок прирос, и велел бросить всякие капли и промывать глаза теплой водой! — К этому еще непогода, гемороидальная тяжесть, а в перспективе — Бобор<ыкин> с женой! Вот Вы, пожалуй, не приедете, а это бы много утешило и успокоило Старичка!

    Алекс<андра> Ив<ановна> с детьми просят напомнить о себе и благодарят Вас за ласку. Саня спросила меня: “а буду ли я писать к Любови Исак<овне>”. Она молчит, не смея послать поклона и не зная, как выразить ей свое уважение и благодарность, но это детское молчание и есть искомая форма ее маленького сердца.

    P. S. Я, написав это письмо, совершил подвиг, но это мой и отдых, и удовольствие!

    Я приехал сюда на этот раз — так сказать — поневоле. Мне бы удобнее оставаться у себя дома, на диване: но в эту минуту у меня нет никакого дома: потолки в моей квартире, в виде острых камней, висели над моей головой; полы, как клавиши, играли какую-то симфонию в мышином вкусе, и под ногами зияли бездны; обои и ковер, сберегавший мои старые ноги от холода, — все это превратилось в такую ветошь, что расползлись при первом прикосновении. Не знаю, как там мне поправят, но до августа мне нельзя и думать вернуться, печки тоже ветхи. Впрочем, мне обещали в дому все это исправить!

    Нанять в окрестностях Петербурга — все равно что жить в Петербурге. Та же слякоть, холод, и кругом, как в городе, а издержишь не меньше, пожалуй, и больше!

    Здесь, по крайней мере, ребятишки отдохнут, покупаются, подышут здоровым воздухом, и укрепятся — и лет через 10, 15, может быть, скажут мне спасибо, если только вспомнят обо мне? Я все еще люблю этих ребят, особенно Саню, а всякая любовь, даже и к чужому ребенку, стоит очень дорого. Зато она, хоть отчасти, чуть-чуть помогает тянуть воз жизни и терпеть до конца! Авось не долго!

    Немцы, добрые знакомые наши11, облизнулись, когда я помазал их по губам Вашим приездом, Анатолий Федорович, глухой Швейнфурт навострил уши, конечно тщетно, когда я написал ему Ваше имя, — и т. д. Народ наезжает, но я никого не знаю, хожу поодаль, один. Только один какой-то москвич Симанский12, скотина непроходимая, лезет все знакомиться и разговаривает, но я отделаюсь от него. Всегда и весь Ваш

    Гончаров

    1 В архиве Кони сохранилась обращенная к М. М. Стасюлевичу записка, из которой видно, что Гончаров передумал и послал свое письмо не в адрес Кони, а Стасюлевичам (С.-Петербург, Галерная, 20) с тем, чтобы они передали его по назначению:

    «<Дуббельн>. 14 июня <1883>

    С покорнейшею просьбою передать это письмо лично — Анатолию Федоровичу, когда он будет в Галерной обедать с Вами, дабы он прочел из оного Вам обоим (и только, прошу Вас!), что до Вас касается!

    Я ему самому не адресую, потому что не знаю, не услали ли его куда-нибудь из города по службе и потому еще, что у него швейцар всегда ужинает Меня все здесь знают и сейчас несут.

    Так как Вы уезжаете еще около 20-го числа, то я надеюсь, что письмо это Вас застанет.

    Я разобщен еще с светом: никого не вижу, ничего не читаю, кроме “Рижского вестника”, где я пропечатан — не яко Гончаров, но яко Гончярев — причем не забыто сказать “знаменитый писатель”! <...>» ИРЛИ. 4904/XXVб. 67. Л. 137—138).

    2 Письмо Гончарова М. М. Стасюлевичу от 8 июня 1883 г. обращено также и к Кони (Стасюлевич.  IV. С. 155).

    3 Это письмо М. М. Стасюлевича неизвестно.

    4 Стасюлевич баллотировался на пост товарища городского головы в С.-Петербургской городской Думе (Стасюлевич. Т. IV. С. 155).

    5  е. для остро современных, злободневных задач (от евангельского выражения: “Довлеет дневи злоба его”, т. е. “Довольно для каждого дня своей заботы”. — Матф. VI, 34).

    6 Реминисценция из Библии: ср.: “Вкушая, вкусих мало меду <...>” (1 Цар. XIV, 43).

    7 Подразумевается несостоявшееся назначение Гончарова на должность “особого председателя” С.-Петербургского цензурного комитета, а также обстоятельства, сопутствовавшие этому эпизоду: 9 января 1860 г. министр народного просвещения Ев. П. Ковалевский подал всеподданейшую записку с ходатайством об этом назначении (за месяц до того Гончаров взял отпуск и с 4 по 11 декабря пробыл в Москве); 14 января на эту должность было назначено другое лицо, а 18 января Гончаров подал прошение об отставке и 21 января получил ее (Летопись. С. 102—104).

    8 “Словарь церковно-слав. и рус. языка. Сост. Вторым отделением Академии наук”. Т. IV. СПб., 1847. С. 433). Формулу “черная сотня” Гончаров употребляет в расширительном смысле, обозначая ею обывательскую, мещанскую среду, преследующую сугубо личные интересы.

    9 Усеченная цитата из Евангелия: ср.: “И будете ненавидимы всеми за имя мое; претерпевый же до конца спасется” (Матф. X, 22).

    10 См. п. 6, примеч. 4.

    11 Имеются в виду совладельцы Акциенхауза в Дуббельне — Фольварт и Шепфер<?> (см. п. 24, примеч. 1).

    12

    *1 камень преткновения (букв.: подводный камень — фр.).

    Раздел сайта: