<Петербург> 26 декабря 1887
В понедельник - от Вашего Высочества я прямо отправился в редакцию Нивы , чтобы согласно выраженному мною перед Вами желанию, подписаться на журнал для Вас и для В <еликих> К <нязей> Сергия и Павла Александровичей и Дмитрия Константиновича: но я встретил неожиданный отпор со стороны издателя г. Маркса. Он сказал, что он "очень счастлив, что такие особы удостаивают внимания издаваемый им журнал и считает лестною обязанностью выразить этим Особам "ses humbles hommages" {"нижайшее почтение" ( фр . )} (издатель русского журнала говорит больше по-французски и по-немецки, а по-русски плохо!), представляя Им журнал в особых, так называемых Царских экземплярах, на веленевой бумаге" и т. д. При этом он мне показал довольно длинный список Высоких Особ, которым доставляется им по почте Нива - в таких изящных экземплярах. В этот список он немедленно внес и Ваши, т. е. всех четырех Высочеств Имена - и наотрез отказался принять от меня уплату, говоря, что он без "оной", т. е. без всякой уплаты представляет "ses humbles hommages" всем другим Высочествам - в виде веленевых Царских Экземпляров. На это я, однако, не согласился и возразил, что как издатель, он может представлять веленевые экземпляры, но право на подписку на эти четыре экземпляра принадлежит мне, так как это мое авторское приношение. Он продолжал спорить, произошла борьба великодушия, которая пока ничем не кончилась. Но как у меня есть с ним счеты по моим статьям, то я надеюсь выйти из борьбы победителем.
Что бы там ни было, но с Нового Года, после 2 го или 3 го числа, Вашему Высочеству и трем вышеозначенным Великим Князьям Нива будет доставляться в течение 1888 го года. Он, т. е. издатель, в заключение подарил мне царский веленевый экземпляр последнего Рождественского No нынешнего года. Позволяю себе приложить его при этом, как образчик NoNo будущего года, которые будут доставляться Вашим Высочествам. Возвращать его мне не следует: он мне не нужен.
Теперь обращаюсь к заветной, вверенной мне Вами книге: Певца добра милуют боги . Я не случайно открыл повыше заложенной Вами страницы и напал на три прелестных стихотворения: К Фету , Полонскому и Баратынской . Я или не знал, или забыл их. Первые два полны достоинства, с которым Вы, как младший перед старцами, скромно и трогательно выражаете их заслуги и Ваше к ним уважение, особенно призывая благословение "дряхлеющей руки убеленного сединами поэта". Это рисует одну из светлых сторон Вашей души, так редко встречаемую теперь в молодых поколениях, - это поэзия скромности, поклон начинающего деятеля отходящему. В послании к Полонскому Вы, очевидно, вдумались в пройденный путь старого писателя - сняли шляпу перед ним и возложили на него венок - словами: "отчизна не забудет тебя". Вышло поэтично и содержательно. - Почему? Потому что Вы строго вдумались
Очень грациозно вышло Ваше извинение перед Анной Дав <ыдовной> Баратынской, что Вы не могли быть у нее, особенно очень мил вышел конец, два последние стиха.
Перечитал я также с превеликим удовольствием стихотвор <ение> На Страстной неделе . Если не ошибаюсь, Вы мне прислали летом не все, только часть, кончавшуюся словами - И да исправится , как дым благоуханного кадила Моя молитва пред тобой . Далее, со стиха: С безнадежною тоской и т. д. - я не помню, не читал. Это прекрасно, потому что опять-таки верно, и притом вдохновенно выражает благоговейное настроение молящегося в великие дни недели.
Между остальными новыми Вашими произведениями в книжечке есть несколько звучных, нежных, ласковых, полных задумчивой неги или грусти - словом приятных стихотворений: читатель, особенно читательницы прочтут их с кроткой улыбкой. Но - (позвольте быть откровенным) спирту, т. е. силы и поэзии, в них мало: лишь кое-где изредка вспыхивают неяркие искры. Очевидно, стихи набросаны небрежно, как будто второпях, и мало обработаны. Это скорее легкие наброски, глубоко непродуманные и непрочувствованные 66 . Вы сами пометили их (некоторые) "между Берлином и Франкфуртом", между "Вильно и Мин... станцией": стало быть, писали в дороге, так сказать, на ходу, занесли в книжечку и по-видимому больше к ним не возвращались, не додумывались и не добирались внутренним, поэтическим чутьем до сути, до живого нерва, до пульса, который бился в момент чувства, думы или пережитого впечатления.
Например, в стихотворениях: Оле , Анастасье , Сестре Вере , В альбом Ильинского , На юбилей старушки везде просвечивает чувство, но тускло и довольно холодно - почему? Потому, кажется мне, что когда родственные и другие нежные излияния и чувства высказываются изустно и искренно, в них у говорящего - взгляд, тон голоса, движения - полны огня и силы. Если он просто запишет, что он сказал, выйдут холодные бледные слова и больше ничего. Но если он поэт и художник, он воскресит в себе, т. е. в воображении момент (или эпоху) пережитого или переживаемого чувства, уловит особенные признаки, веяния (неслышимые и нечуемые не-поэтом, хотя иногда и чувствуемые им бессознательно) - вдумается и верно пересоздаст испытанное - тогда и явится поэзия, в содержании или в форме, в самой мысли, в чувстве или в сильном стихе, будет ли то картина, образ или лирическое излияние. Так делали наши отцы и учители, Пушкин, Лермонтов, Жуковский - эти вечные образцы.
То же можно сказать и об обращениях к родине из-за границы: желалось бы от такого поэта, как Вы, побольше содержания и спирту, т. е. вдумчивости, определенности, строгой сознательности даже самого чувства любви к родине. Например, в стихотворении Цветущий Запад , впрочем звучном и эффектном, все хочется спросить, почему невозделанные степи далекой родины Вам милее всех великолепий Запада? Потому что они родные, конечно, будет ответ. Но ведь это же скажет всякий, не-поэт: это общее место, где же тут пища для поэзии, для отдельного стихотворения? Пища, конечно, есть: это "таинственные силы", на которые Вы намекаете. Опять хочется спросить, какие же это "силы"? Вообще, между звучными, эффектными, нежными стихотворениями есть много недосказанного, недоделанного и немало необработанных стихов; в этом же стихотворении есть выражение: "здесь пользу с выгодой прямою извлечь умеет человек", - не найдете ли Вы сами, что и выгода - одно и то же? Это темно.
Затем следует такое хорошенькое, живое, горяченькое стихотворение: "Встань, проснись! Умчались тучи!" Это вылилось под влиянием живого, непосредственного чувства - и оттого вышло так свежо, бодро, тепло.
Ваши военные стихотворения - на этот раз далеко уступают прежним (за исключением, впрочем, На 12 Октября 1887 , которое эффектно, сжато и довольно сильно, как дружеское напоминание товарищам о себе). Зато в Дежурной палатке и в Письме к дежурному офицеру Изм . Полка не сверкает тот живой огонь, не блестит теми искрами поэзии, какие рассыпаны в Лагерных заметках : там так чутко и зорко собрали Вы с полей и с лагеря, с природы и с бивуачной жизни живые, характеристические черты и сжали в одной картине, в одной рамке! - здесь же, напротив, в Дежурной палатке и в Письме к офицеру Вы, как будто прозой, обстоятельно рассказываете, шаг за шагом, о том, как происходит развод на Троицкой площади, как проходит дежурный, потом генерал, что делают офицеры в клубе - и т. д. Это простой дневник (извините, ради Бога, за неуместную и, может быть ошибочную оценку), - дневник, скажу, без красок, без огня, без лучей поэзии, хотя вступление и тут не дурно. В Дежурной палатке - картинка ночи " как солнце за морем палатке, в каждой гауптвахте: это видит всякий и не поэтический глаз, так же, как он видит и парад на Троицкой площади в том виде, как он описан в Письме к офицеру . А поэт чутко видит именно те черты и признаки явления, которых не замечает простой глаз, пока поэт не укажет их - и тогда прозрят другие, не поэты (Кстати замечу, что в Письме к дежурн <ому > офицеру вкрался невозможный стих-гротеск: "С Измайловской душою").
После сделанных уже Вами сознательных шагов и успехов в поэзии, после зрелых и крупных произведений можно и должно пожелать более сознания и крепости, зрелости и в выборе сюжетов, и в отделке стихов. Много является дум, чувств и образов, которые просятся в душу поэта и в стих: но нельзя же допускать всех "званых", а только избранных , чтоб не плодить стихов без творчества , к чему так склонна ранняя молодость. - На днях мне попался под руку в фельетоне газеты критический этюд Буренина, который я позволяю себе приложить при этом 67 . Этот Буренин - бесцеремонный циник, часто пренебрегающий приличиями в печати, но он не без таланта, опытен, и у него есть критический такт. В этом фельетоне, как Вы изволите увидеть, он разбирает школу новейших поэтов, особенно не любит из них жидов (и я тоже). Он давно говорил, что между жидами нет искренних, высокого полета поэтов, и никогда не было ни одного гения, не исключая и Гейне, и были и есть только искусники, "виртуозы".
Говоря о недостатке искреннего чувства и вдохновенного увлечения в них, он очень ловко выбрал по строфе у четырех поэтов и сделал из них одно стихотворение, чтоб показать пустоту и беспочвенность их стиходелия. Он, разбирая стихотворения духовного содержания священника Соколова, затрагивает вопрос вообще о сюжетах религиозного содержания.
Он при этом высказывает несколько дельных и метких заметок, мотивов и положений о стихотворстве вообще, которые, конечно, заметят и примут в соображение и Фет, и Майков, и Полонский, да и все пишущие стихами.
- у Вас так много и природных (ума, таланта, образования) и всяких других средств. Вероятно, в последний раз мне выпадает на долю приятный долг и честь беседовать с Вами о поэзии, литературе вообще.
Не могу идти далее, несмотря на все желание: глаз мешает.
Хочется сберечь до конца моих дней - луч зрения и поберечь разбитые летами и жизнью силы. Я все что-то недомогаю.
В заключение позвольте мне принести Вам и Ее Высочеству Великой Княгине мои искренние и почтительные поздравления с праздником Р. Х. и смиренно призывать на Вас и на весь Ваш дом благословение Божие.
Вашего Императорского Высочества всепокорнейший и неизменно преданный слуга
P. S. Книжечка стихотворений при сем возвращается.
Примечания
66 Р. другой его рецензент А. А. Фет, писал: "...там есть стихотворения, носящие более характер личинок, с которых в будущем должно свалиться многое, чтобы им предстать в виде безупречного мотылька, каким явилось "Le bon, le bon vieux temps" (письмо К. К. Романову от 27 декабря 1886 г. - РО ИРЛИ. Ф. 137. No 75, л. 2).
67 К своему письму Гончаров прилагает газетную вырезку со статьей В. Буренина "Современная стихомания" (Новое Время. 1887. No 4241. 18 декабря).