Гончаров И. А. Е. Е. Барышов: Некролог // Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М. К. Лемке. — СПб., 1912. — Т. 4. — С. 219—222.
Къ письму Гончарова № 116.
Некрологъ.
_____
Е. Е. Барышовъ.
6-го октября скончался скоропостижно, отъ апоплексическаго удара, здѣсь, въ Петербургѣ, нѣкто Ефремъ Ефремовичъ Барышовъ.
Имя — почти неизвѣстное въ литературѣѣшнемъ годахъ появились въ печати и прошли едва замѣченными переводы его, въ стихахъ, двухъ трагедій Корнеля: „Сида“ и „Родогуны“ и „Каина“ Байрона. Между тѣмъ, вся жизнь Барышова, съ молоду, въ теченіе какихъ-нибудь сорока или пятидесяти лѣтъ, была посвящена литературѣ: рѣдко можно встрѣтить примѣръ такого страстнаго напряженія силъ, какія онъ положилъ, чтобы достигнуть серьезнаго значенія въ литературѣ, на какое-бы ему давали право — его пытливый умъ, многостороннія познанія и непрерывный трудъ.
Въ этомъ отношеніи, т. е. какъ образецъ самобытной, цѣльной натуры, непреклонной силы воли и несокрушимой энергіи въ стремленіи къ избраннымъ себѣ цѣлямъ — жизнь покойнаго заслуживаетъ общественнаго вниманія.
Кончивъ курсъ въ московскомъ университетѣ, въ началѣ 30-хъ годовъ, по словесному факультету, онъ прямо отъ лекцій лучшихъ тогдашнихъ профессоровъ словесности и эстетики, Надеждина, Давыдова и Шевырева — перешелъ къ дѣлу, къ работамъ въ области изящнаго. Онъ увлекся на этотъ путь общимъ стремленіемъ на него молодежи, съ свойственною юности самоувѣренностью и самолюбіемъ. Словесники были тогда въ первыхъ рядахъ общества, самыми видными, а при талантѣ — блестящими и почти единственными представителями интеллигенціи. Выбирать было не изъ чего: другихъ какихъ-нибудь спеціальныхъ сферъ умственной, ученой, технической дѣятельности, на которыхъ можно-бы было испытать свои способности и силы для жаждущихъ труда и дѣла — не представлялось, особенно дѣятельности независимой, самостоятельной. Были, конечно, науки, была и небольшая группа ученыхъ людей: физиковъ, химиковъ, физіологовъ, но все это пряталось въ тѣѣло, исключая развѣ медицины, почти не переходило, а если и переходило иногда, то больше по казенной надобности: ученые были непремѣнно и чиновники.
Поэтому и Барышовъ, какъ многіе тогда, искавшіе своего пути и призванія, примкнулъ къ словесникамъ, началъ писать стихи, потомъ драматическія пьесы, повѣсти, кромѣ того, еще изучилъ вполнѣ технику музыки и попробовалъ свои силы и въ сочиненіи: но изъ этого всего напечаталъ только какую-то поэму, да нѣсколько романсовъ. И то, и другое прошло незамѣченнымъ, и лишь вызвало два-три мимоходныхъ отзыва въ журналахъ.
Тутъ его постигло первое разочарованіе: уложивъ нѣсколько лѣтъ въ безплодную и неблагодарную борьбу, онъ, конечно, созналъ, что творчество въ изящномъ — не его сфера, что здѣсь труда, энергіи и непреклонной воли мало, и нужна искра того огня, который зовется „священнымъ“, и который не покупается усиліемъ, а посылается природою на избранныя головы — даромъ. Словомъ — талантъ.
Всякаго другого такое разочарованіе въ своихъ силахъ и способностяхъ могло-бы навсегда охладить къ попыткамъ къ какой-нибудь творческой дѣятельности. Но эта упорная борьба, кажется, только раздражила еще болѣе энергію Барышова; онъ остановился на время, какъ-будто собираясь съ силами, продолжая, между тѣмъ, читать, изучать то, другое, третье, что попадалось подъ руку. И въ то же время онъ былъ педагогомъ, преподавалъ словесность, и кажется, исторію, въ разныхъ учебныхъ заведеніяхъ. Всего этого было мало для его ненасытнаго трудолюбія. Аналитическій умъ, знаніе математики повели его отъ поэзіи и музыки въ противоположную сторону, на поле точныхъ наукъ: но и здѣсь онъ избралъ ту изъ нихъ, въ которой открывался широкій просторъ для творческаго ума — именно механику. Ему представлялась безконечная, заманчивая даль открытій и изобрѣтеній: пища богатая, но доступная опять-таки тѣмъ же творческимъ силамъ, въ которыхъ ему, очевидно, было отказано.
Онъ задался нѣкоторыми задачами изъ механики, изучилъ всю литературу этой науки, на трехъ языкахъ: французскомъ, нѣѣтеній, чертежи, проекты — все образчики изумительнаго терпѣнія, знанія, силы воли — и только.
Онъ со своими задачами перебрался изъ Москвы въ Петербургъ — отыскивать имъ хода, но, потерпѣвъ въ компетентныхъ сферахъ неудачу и окончательно разочаровавшись въ своихъ творческихъ силахъ, онъ отказался отъ дальнѣйшихъ претензій и попытокъ на этихъ путяхъ. Зная основательно иностранные языки, онъ занялъ мѣсто переводчика въ одномъ изъ департаментовъ министерства финансовъ, и въ то же время сдѣлался однимъ изъ скромныхъ, неизвѣстныхъ публикѣ тружениковъ въ литературѣ, имя которымъ легіонъ. Онъ переводилъ и компилировалъ статьи въ политическихъ обозрѣѣла въ „Отечественныхъ Запискахъ“, подъ редакціею А. А. Краевскаго и С. С. Дудышкина.
Но въ тихомолку, про себя, и кажется, только для одного себя, онъ платилъ дань старой привязанности къ изящнымъ произведеніямъ литературы. Отказавшись отъ самостоятельной авторской дѣятельности, онъ обратился къ
переводамъ. Кромѣ трехъ вышепоименованныхъ переводовъ изъ Корнеля и Байрона, онъ перевелъ еще нѣсколько поэмъ Байрона, можетъ быть, что нибудь еще, что осталось въ его портфелѣ, потому что онъ почти никому не говорилъ о своихъ трудахъ и едва-ли имѣлъ въ виду печатать эти переводы. Онъ удовлетворялъ болѣе всего собственную жажду труда, и, вѣроятно, немногимъ близкимъ ему людямъ стоило немало настойчивости, чтобы вызвать его на откровенность, и особенно, чтобы побудить его отдать что-нибудь въ печать.
Такъ, сидя у себя совершеннымъ затворникомъ, онъ совершилъ, между прочимъ, огромный подвигъ: перевелъ обѣ „Фауста“ Гете!!
Что сказать о его переводахъ?
Въ печати, при появленіи „Каина“, „Сида“ и „Родогуны“ въ свѣтъ, въ журналахъ мимоходомъ, вскользь, сдѣлано было нѣсколько неодобрительныхъ замѣчаній о нихъ — и надо признаться — не совсѣмъ незаслуженныхъ. Стихъ неровный, мѣстами тяжелый, несвободный: видно было, что главною задачею переводчика было какъ можно ближе держаться подлинника.
При болѣе внимательномъ прочтеніи критика могла-бы, конечно, усмотрѣть и поставить ему въ нѣѣрность перевода и — изъ уваженія къ труду — указать на удачно переданныя мѣста. Но этого не сдѣлано.
Большая часть первой части перевода „Фауста“ и нѣкоторыя мѣста второй были, года два тому назадъ, по настоянію, конечно, близкихъ къ Барышову лицъ, прочитаны въ одномъ обществѣ любителей и любительницъ и знатоковъ литературы. Слушатели нашли, что нѣкоторые, особенно патетическіе монологи и сцены переданы звучнымъ, обработаннымъ, свободно льющимся стихомъ, съ силою и выразительностью, мѣстами не недостойно подлинника. Переводчику апплодировали. Но тутъ же рядомъ встрѣчались и важные недостатки: въ нѣѣстахъ, особенно въ сценахъ между простыми лицами изъ народа, являлась та же необработанность, небрежность стиха, какъ и въ переводахъ Корнеля — и мѣстами тривіальность.
Неизвѣстно, появится-ли этотъ переводъ въ печати: не прочитавъ его весь — нельзя рѣшать, пріобрѣтетъ-ли онъ успѣхъ въ публикѣ и значеніе литературной заслуги передъ судомъ критики, но во всякомъ случаѣ ѣнія, трудолюбія и энергіи, образецъ, достойный подражанія для... болѣе даровитыхъ дѣятелей.
Вглядываясь въ эту неугаданную, всю ушедшую на исканіе своего настоящаго призванія жизнь, нельзя не пожалѣть глубоко, что Барышовъ, въ молодости, сразу не напалъ на свою дорожку, на путь изслѣдователя, составителя какихъ-нибудь филологическихъ, статистическихъ, этнографическихъ и т. п. научныхъ трудовъ, гдѣ трудолюбіе, терпѣѣлаютъ чудеса. Нельзя исчислить, какую массу — неблестящихъ, но реальныхъ услугъ наукѣ могла-бы совершить натура, одаренная его желѣзной волей, умомъ и познаніями.
Как человѣкъ, Барышовъ былъ сосредоточеннаго, не общительнаго характера. Онъ былъ одинокъ, общества не посѣѣдка видясь съ немногими изъ родственниковъ и близкихъ ему съ молодости лицъ.
Онъ былъ строгихъ правилъ чести, честности и рѣдкой независимости характера, развившейся въ немъ до степени тонкой щекотливости. Жить въ своемъ маленькомъ внутреннемъ мірѣ, довольствоваться своими умѣѣстѣ съ силою воли и трудолюбіемъ, нравственною основою его натуры. Какъ онъ жилъ, такъ и умеръ одиноко, въ своемъ кабинетѣѣлился ни съ кѣмъ своими радостями, если могли быть радости въ этой безплодно истраченной на одолѣніе невозможнаго жизни, — и никому не навязывалъ своихъ страданій, которыхъ не могло не быть уже въ однихъ постоянныхъ разочарованіяхъ, не говоря о другихъ житейскихъ невзгодахъ.
Н.
(„Порядокъ“, 1881 г. № 284).