Гончаров И. А. Письмо Стасюлевичу М. М., 16/28 июля 1868 г. Paris // Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М. К. Лемке. — СПб., 1912. — Т. 4. — С. 33—36.
15.
16/28 Іюля 1868.
Paris, Rue Neuve S-t Augustin, 48.
Дорогой Михайло Матвѣевичъ! Только я разстался съ Вами, какъ и упали у меня опять силы и духъ смутился. Письмо это Вы уже застанете у
себя на столѣ, или Софья Александровна вручит Вамъ его лично. Мнѣ и въ Булонь не хочется ѣхать — какъ это ни необходимо — я боюсь даже одинъ оставаться за границей, воротиться оттуда въ Парижъ. И если не поѣду, то попрошу Васъ, когда Вы пріѣдете 1-го Августа за Любовь Исаковной — взять и меня. Мы съѣхались бы въ Кёльнѣ. Прошу Васъ убѣдительно передать всѣ мои рукописи Софьѣ Александровнѣ.
Я сѣешу подтвердить Вамъ, къ несчастію, то что предсказывалъ въ Швальбахѣ т. е. что силы мнѣ измѣняютъ и мрачныя предчувствія мои оправдаются: что я опущу уши и высуну языкъ, какъ больная собака — и перестану писать. Отъ того ли это, что погода мѣѣшу предупредить Васъ (о чемъ уже предупреждалъ), чтобы Вы не дѣлали никакихъ приготовленій къ печати, никакихъ, ни журнальныхъ, ни типографскихъ соображеній, еще менѣе распоряженій, объявленій о выходѣ моего сочиненія и т. п.
Я наконецъ окончательно (извините за плеоназмъ) убѣдился, что мнѣ не только продолжать далѣе, но и печатать прежде написаннаго невозможно, по многимъ причинамъ. Телеграмма Софьи Александровны, совѣтовавшая Вамъ удалить меня изъ Швальбаха, немного преувеличена: въ ней выразилась ея боязнь, чтобъ я не пересталъ писать, узнавши что нѣкоторые господа, надоѣѣ въ Петербургѣ, какъ она писала мнѣ, отправились въ Висбаденъ, по сосѣдству съ Швальбахомъ, такъ какъ она горячо интересуется моимъ трудомъ. Я Вамъ объяснилъ однако, что хотя она и преувеличила свое опасеніе, но была и не совсѣмъ неправа, что въ кругѣ моихъ знакомыхъ есть дѣйствительно нѣсколько веселыхъ личностей, очень порядочныхъ, которые добродушно (какъ Вы выразились однажды на мое замечаніе, что надо мной все смеются) мистифируютъ меня, принявъ за точку своего остроумія обломовщину и принимая меня за буквальнаго и нормальнаго Обломова. Все это дѣлается очень мило, деликатно, тонко, но шутка, продолжительностію своею, перешла немного границы. И къ довершенію бѣды, на мои замѣчанія мнѣ отвечаютъ иные изъ нихъ съ улыбкой, что никто ничего не шутить, что вѣроятно я самъ шучу — или даже не въ своемъ умѣ. Это уже злость — которая, разумѣется, меня тревожитъ: значить, у меня есть враги, которыхъ я не знаю. Нѣкоторыхъ изъ этихъ лицъ отчасти знаете и Вы, встрѣчались съ ними въ Петербургѣ. Они хотятъ замаскировать эту шутку, не зная одного, что Вы, кажется, хорошо постигли. Вы1, тонко постигающіе все что подвергнется Вашему наблюденію, именно: что во мнѣ, съ простодушіемъ и довѣрчивостью ребенка уживается рядомъ какая то тонкая, женская чуткость. Я отдаюсь шуткѣ, иногда пробовалъ и отшучиваться (но куда мнѣ!), вдаюсь въ самый грубый обманъ, и тотчасъ же послѣ него какимъ-то чутьемъ чувствую ложь, какъ животное чутьемъ чувствуетъ противнаго ему врага; угадываю (все, къ сожаленію, послѣ, послѣ явленія, потому что положительной т. е. наступательной хитрости у меня нѣть, а есть отрицательная или оборонительная тонкость,
служащая мнѣ только къ тому, чтобъ уразумѣть прошедшее явленіе и мучиться), угадываю, говорю я — невидимаго врага и потомъ узнаю, когда ужъ онъ выстрѣлилъ и пропалъ.
ѣ во вредъ. Вы знаете, видите мою нервозность и не знаете моего другаго недуга: это больнаго самолюбія. Изъ соединенія этихъ двухъ недуговъ породилась серьезная болѣзнь — крайнее разстройство нервъ и упадокъ силъ. Я поѣхалъ еще довольно покойный изъ Швальбаха, почти веселый — и отъ хорошей погоды, и отъ того, что Вы оба остались довольны тѣмъ, что я наработалъ въ Киссингенѣ новаго и прочелъ Вамъ. Въ Висбаденѣ однако въ толпѣ я замѣтилъ кое-кого изъ этихъ лицъ — и все еще пріѣхалъ сюда покойно, даже написалъ листа два-три. А потомъ вспомнилъ о Висбаденѣ, о томъ, какъ разныя лица въ обществѣ затрогивали меня, полагая, что и я плачу имъ постоянной мистификаціей — (вотъ гдѣ ихъ главная ошибка) — я нѣкоторыхъ разувѣрялъ, но они нѣтъ-нѣтъ, да и напомнятъ о себѣ. Даже двѣ барыни и одинъ господинъ въ Петербургѣ пробовали задѣвать меня отчасти и новымъ романомъ, читанномъ мною Вамъ, Толстымъ и немногимъ другимъ лицамъ (вотъ отъ чего я такъ и секретничалъ съ этимъ романомъ, хотя въ немъ никакихъ секретовъ нѣтъ, которыхъ бы нельзя объявить всѣмъ и каждому), а нѣкоторые изъ прежнихъ слушателей вѣроятно разболтали содержаніе — и вотъ причина!
Представьте же себѣ, если я еще напечатаю его — что тогда будетъ? Мнѣ нѣкуда будетъ дѣваться, или надо съ многими лицами ссориться, или терпѣть боль отъ этой пустой забавы, а при ловкости ихъ и искусствѣ прятаться, пожалуй, прослывешь и съумасшедшимъ.
И такъ рѣшено, Михайло Матвѣевичъ: простите меня великодушно, что я подалъ Вамъ напрасныя надежды. Мнѣ больнѣе всего это. Я послѣдовалъ бы Вашему совѣту — и сейчасъ воротился бы домой, но мнѣ хочется глотнуть свѣжаго воздуху — т. е. морскаго. Авось хоть немного освѣжусь. Море лечитъ меня и отъ тика, и укрѣпляетъ нервы такъ, что я, послѣ нихъ, какъ-то дѣѣе чувствителенъ къ дурной погодѣ. Это я уже не разъ замѣчалъ. Надѣюсь, что въ хорошую погоду я буду пободрѣе и покрѣпче здоровьемъ, но все таки о печатаніи и думать нельзя.
Пожалуйста, съ свойственною Вамъ скромностію, забудьте эту причину, которую бы я и не сказалъ Вамъ, еслибъ Софья Алекс. не навела на это Васъ своей дружеской, но напрасной заботой обо мнѣ, выразившейся въ видѣ телеграммы. Вы поймете, что при Вашемъ желаніи узнать и допытаться чего-нибудь стороной — потерплю опять таки я. У меня, кромѣ моихъ наблюденій, почти никакихъ другихъ доказательствъ нѣѣмъ болѣе, что я веду жизнь совершенно уединенную, и только нынѣшней зимой иногда бывалъ у Толстыхъ. А теперь, еслибъ они пріѣхали, не бывалъ бы и у нихъ. Жаль, что здоровье мое опять, кажется, пошатнется, и бѣда
та, что эти добрые (не шутя) и милые иногда люди не вѣрятъ, что я серьезно нездоровъ, а видя меня полнымъ, иногда покойнымъ, напоминаютъ о себѣ, считая что я здоровъ, играю самъ съ ними и притворяюсь. Вотъ еслибъ вдругъ хватилъ меня ударъ или горячка, тогда только они увидѣли бы, что я не шучу, и сами вѣроятно перестали бы. А можетъ быть — и тогда нѣтъ.
Извините, что опять пустяками занимаю Васъ, но нельзя же не предупредить было о томъ, чтобы Вы не хлопотали и не утруждали перепиской Софью Александровну. — Простите и прощайте — къ концу Августа, тотчасъ послѣ ваннъ, надѣюсь быть въ Петербургѣ.
Всегда Вашъ
И. Гончаровъ.
Оставляю у Васъ мои прежнія, готовыя уже къ печати тетради, а черновыя въ рукахъ Софьи Алекс. и дома. — Что прибавилось новаго — то пришлю съ кѣмъ-нибудь или по почтѣ, чтобъ не таскать съ собой вездѣѣ когда-нибудь черезъ годы, или если я умру, тогда сдѣлайте что хотите, а теперь нельзя. Я напишу и Софьѣ Александровнѣ
Сноски
1 М—чъ и Л. И—на.