• Приглашаем посетить наш сайт
    Вересаев (veresaev.lit-info.ru)
  • Гончаров — Стасюлевичу М. М., 19/31 июля 1868.

    Гончаров И. А. Письмо Стасюлевичу М. М., 19/31 июля 1868 г. Paris // Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М. К. Лемке. — СПб., 1912. — Т. 4. — С. 36—41.


    16.

    19/31 Іюля 1868.                            
    Paris Rue Neuve St Augustin, 48 Hôtel d’Orient.

    Дорого бы я далъ, почтениѣйшій Михайло Матвѣевичъ, чтобъ повидаться съ Вами хоть часъ теперь. Еще дороже бы далъ, еслибъ это письмо мое пришло прежде того, которое вручитъ Вамъ отъ меня, или уже вручила, Софья Александровна.

    Тутъ было дня два съ тучами, грозами и т. п. Я передъ дурной погодой не сплю, хандра моя усиливается, мозговые нервы раздражены — и плодомъ этого — отвращеніе ко всему въ жизни, и къ самой жизни.

    Однакоже дурная погода — не есть исключительная причина моего сплина: онъ имѣетъ нѣкоторыя основанія. Прежде всего это — отсутствіе всякаго огня и свѣѣ вообще скучновато. А если и есть огонь, такъ это тотъ только, который присутствуетъ въ тетрадяхъ, находящихся теперь у Васъ, если Вы не потеряли ихъ. И въ этомъ не все я виноватъ, а и природа вообще, и обстоятельства, и наконецъ и моя странная, едва понятная мнѣ самому натура.

    Словомъ, я человѣкъ конченный: говорю это чуть не со слезами — и теперь ужъ больше и не жалуюсь. Я во всемъ самъ виноватъ, или опять таки тоже натура, что я несчастливъ. А я очень несчастливъ, такъ что не умѣю себѣ и представить состоянія хуже, въ которомъ нахожусь. Не желалъ бы, чтобъ оно дѣлалось еще хуже, а кажется — сдѣлается. Вы увидите, если не сейчасъ, то когда-нибудь.

    Кромѣ натуры и погоды — есть и обстоятельства. Мнѣ нѣкуда уйти отъ

    ѣтъ у меня никакого „недра“ т. е. близкихъ. Тѣ, которые предлагали быть оными, таковы, что я отъ нихъ — какъ бы подальше. А самъ я никому не предлагалъ: боялся, а если бывали случаи, то обжигался. А не-близкіе — продѣлывали и продѣлываютъ еще и теперь такія „симпатіи“ со мной, и въ такомъ нестерпимомъ количествѣ, что хоть покупай у Devism’a (онъ же близко отъ меня) револьверъ, да и пали себѣ въ лобъ. Дорогъ только, бестія, я прицѣнялся. Маленькій проситъ 60 фр., да и съ такими пружинами, что когда онъ показалъ, какъ имъ владѣть и далъ мнѣ, то я и приступиться не умѣѣмъ же пять или шесть стволовъ, когда и изъ одного можно пробить себѣ что угодно, даже мое брюхо? Онъ давалъ и одноствольный — но я на этотъ разъ передумалъ и захотѣлъ — жизни, поискать чего-нибудь близкаго къ ней — и пошелъ, и пошелъ горюномъ и остановился у одного окна: вижу — все аптекарскіе матеріалы, и съ ними только одна книга на окне. Это показалось мнѣ любопытно: я зашелъ и спросилъ, что за книга? Мнѣ подали — читаю заглавіе: Water-closet —1000 листовъ мягкой бумаги — 4½ франка. Я никогда не покупаю книгъ, а эту купилъ. Вотъ она, на каминѣ.

    И тогда только, какъ купилъ, замѣтилъ несообразность. Тамъ пистолетъ т. е. конецъ всему, а тутъ 1000 листовъ — т. е. около трехъ лѣтъ жизни заручилъ себѣ!

    ѣзавтра же исправлю эту несообразность: т. е. куплю и пистолетъ и положу рядомъ съ этой книгой, и каждый день буду спрашивать себя: to be, or not to be? Да еще черепъ гдѣ-нибудь достану — да!

    Сюда я пріѣхалъ подъ именемъ Горчакова; вѣдь иностранному уху это звучитъ все равно. Въ Висбаденѣ, больше отъ праздности, такъ какъ я рано до поѣзда пріѣхалъ, послалъ я сюда телеграмму въ свою отель, чтобы оставили мнѣ мою комнату. Они уже знаютъ какую. Пріѣзжаю, а они и не думали. „Что же? а депешу получили?“ „Такъ это — вы?“ съ вытянутымъ лицомъ говорять они. (Можете себѣ представить, какимъ оскорбительнымъ тономъ сказано было: C’est Vous! А еще мужъ Новиковой1 называлъ меня въ Берлинѣ Европейской знаменитостью!). Это была первая минута, когда мнѣ сдѣлалось не то что весело, а смѣшно, потому что хозяева, кажется, ужъ и танцоровъ со щетками пригласили гладить полы въ большой квартирѣ. А въ Булони одна жидовка тоже переврала на этотъ ладъ, да еще по жидовски, мою фамилію и удивлялась, какъ это я живу въ одной комнатѣ и не покупаю возами перчатокъ! Чудится мнѣ, что и это кто-нибудь на смѣхъ или во вредъ мнѣ дѣ

    Какой веселый тонъ! Скажете Вы — вѣрно-де онъ наслаждается тамъ Парижемъ! Да, веселый тонъ — и шучу, наслаждаюсь я, какъ Дантонъ шутилъ, когда ему рубили голову... фу, какое скверное сравненіе! Нѣтъ — какъ — кто бы? Марія Стуартъ, что ли, или Пугачевъ — нѣтъ, нѣтъ! какъ Гуссъ, какъ Саванаролла — вотъ эдакіе все!

    А Парижемъ я, не шутя, наслаждаюсь т. е. никогда въ театръ не хожу,

    ни на какую музыку, ни въ bel Mabille2, развѣ съ пріѣзжими русскими, и то не ниже Тайнаго Совѣтника, которыхъ иногда пробовалъ совращать подославъ тихонько какую-нибудь Фею — такъ однажды Тройницкаго3 выдалъ за богатаго и скупаго дядю — и Боже мой — какъ бросились онѣ ѣй. И такъ — никуда не хожу, кромѣ прогулки утромъ и вечеромъ въ Champs-Elysés въ хорошую, и въ Palais-Royal въ дурную погоду.

    А все же наслаждаюсь въ Парижѣ, какъ нигдѣ, ровною и тихою погодою, многолюдствомъ, въ которомъ теряюсь, а главное тою тишиной, которой не обрѣлъ въ самыхъ тихихъ углахъ цѣлаго міра. И работать здѣсь можно. Всѣ съ утра уйдутъ на улицу — и до меня въ 4-й этажъ не доносится шумъ. Въ первый же день пріѣзда — я только поглядѣлъ свои листки и написалъ въ одинъ присѣстъ 3 или четыре листа, словомъ 36 листъ до половины довелъ. Бабушка моя понемногу ростетъ и Лѣсничій показался. Не знаю, годится ли.

    А потомъ — вдругъ и оборвалось. Я написалъ къ Вамъ то письмо, которое передала Вамъ Софья Александровна.

    Отчаяніе мое было (и теперь есть, но въ хорошую погоду оно прячется въ глубину моей души и пускаетъ оттуда вверхъ пузыри, въ видѣ шутокъ) полное. Я рѣшилъ не печатать — не потому, что бы не хотѣлъ (Боже сохрани: я и права не имѣю, это мой долгъ печатать, если уже написано), а потому что мрачное предчувствіе говоритъ мнѣѣшаетъ печатать. Даже, кажется, сами Вы не сможете одолѣть этихъ препятствій — и скажете мнѣ: да, И. А., Ваша правда: зачѣмъ Вы, горемычный, родились на божій свѣтъ? Что дѣлать, Михайло Матвѣевичъ: мнѣ случалось иногда быть полезнымъ другимъ, и всегда бываю я вреденъ самому себѣ, закалывая себя своимъ жаломъ т. е. перомъ. Я давно нанесъ имъ себѣ нѣсколько смертельныхъ ранъ — и мнѣ не простили мои ближніе моего пера, не поняли его, ругались, смѣялись надъ нимъ — и я жду за него себѣ реальныхъ непріятностей. Около меня раскинуты какія-то тенета, въ которыя меня ловятъ, какъ зайца, и травятъ собаками. И затравятъ — Вы увидите. И все же я буду правѣе многихъ.

    „Что это за мрачныя мысли, а уѣхали Вы отъ насъ веселый?“ скажете Вы. Да, я отвсюду уѣзжаю веселый — и отъ Васъ тоже. Но мнѣ все казалось, что будто и впередъ меня бросились, и по пятамъ моимъ погнались — всѣ обитатели и обитательницы нашей Швальбахской улицы и всѣ ѣ, то нѣкоторыя, чтобы караулить, ловить меня, подводить, смѣяться. Только Вы одни съ Любовь Исаковной и остались немножко за меня, всѣ же противъ. И все мнѣ кажется, что со мной случится впереди непріятность, что на меня обрушатъ какую-нибудь скверную, скандальную исторію... И вотъ я и завожу себѣ револьверъ съ одной стороны и книгу Water-Closet съ другой — чтобы рѣшить: to be or not to be!

    Выходя изъ этого мрачно-шуточнаго тона, я прошу извиненія за то, что, можетъ быть, встревожилъ Васъ письмомъ. Можете себѣ представить, какъ мнѣ ѣ — и еще есть и до сихъ поръ — и будетъ — не знаю, до какихъ поръ: пока Богъ смилуется надо мной!

    Поступите съ моими тетрадями рѣшительно какъ заблагоразсудите. Если Вы полагаете, что ихъ стоитъ и можно печатать, то печатайте. Если же встрѣтите препятствія — оставьте. Что же дѣлать, если не судьба!

    Я теперь даже боюсь тронуться отсюда, а какъ хотѣлось и нужно бы къ морю! Но боюсь: боюсь какой-то штуки, клеветы, зла, невидимо ходящаго около меня и враговъ за неимѣніе съ моей стороны никакой вражды! Теперь же я одинъ — и скучно, и страшно, и гадко мнѣ!

    А вотъ, среди этихъ волнъ безъ моря, сядешь за письмо — и пишется (видите!). Давича сѣлъ за листки и отлично выправилъ ихъ всѣѣтъ Толстыхъ, а то прочиталъ бы! Нѣтъ духа писать дальше: все кажется, что напрасно будетъ!

    Получили ли Вы мое письмо въ Швальбахѣ: завтра только ожидаю отвѣта на него. А если не получу, сильно задумаюсь. Довезли ли благополучно мои тетради и листки, и сдали ли для переписки Софьѣ Ал.? Если, по моему письму, отдали ей всѣ и махнули на меня рукой, то возьмите, сдѣлайте одолженіе, дубликаты у нея — для храненія у себя. Можетъ быть, современемъ и пригодятся. —

    Напишите строки двѣѣдь Вамъ некогда) сюда, по вышенаписанному адресу. Если я поѣду въ Булонь или въ другое мѣсто — я еще не рѣшилъ, то письма все таки пришлютъ ко мнѣ, гдѣ я буду. Я пока не трогаюсь съ мѣста — и не знаю, когда тронусь. Кому-то нравится тревожить, пугать меня, не давать моимъ нервамъ покоя. — Прости имъ Боже, а съ ними и мнѣ — Аминь. Съ нетерпѣніемъ жду отвѣта. Любови Исаковнѣ, когда будете писать, поклонитесь отъ меня, а самъ писать ей не буду: того и гляди, испугаю ее милымъ расположеніемъ духа.

    Жму Вамъ руку.

    Вашъ  Гончаровъ.

    Можетъ быть даже брошу все и вернусь въ свой уголъ, если и онъ останется у меня.

    Вы однако остерегайтесь меня, добрѣйшій Михайло Матвѣевичъ. Я ужасный хитрецъ. Меня никто проникнуть не можетъ! На что — Фуксъ4: хитрая штука, маленькій, ползливый, вездѣ проскочитъ, все пронюхаетъ, провѣдаетъ, отъищетъ бумагу, хоть она заваляйся въ турецкомъ или испанскомъ архиве, поддѣлается ко всякому, иногда съ добродушіемъ (для чего и носитъ очки,

    прикрывающія его безстыжіе глаза), все стерпитъ, совретъ, подведетъ съ натяжкой нужную или ненужную статью закона и самъ настрочитъ бумагу, въ коей выразить яко-бы свое убѣжденіе, подражаетъ краснорѣчію Валуева, и довольно удачно, хотя и не имѣѣ, и даже нюхалъ, и все ничего не узналъ! Сегодня слышитъ одно, завтра другое отъ меня — и такъ и ушелъ.

    Берегитесь и Вы! Не забывайте никогда, какъ я хитро обработалъ, сначала денежный вопросъ, а потомъ и пошелъ играть въ дружбу! И сдѣлался вдругъ такой простой, ласковый и почти безсребренный — берегитесь! Я — Борисъ Годуновъ: у меня есть свои цѣли — и какъ Вы вдругъ удивитесь, когда узнаете, что у меня — и денегъ куча, и экипажи съ орловскими рысаками, и буду я дѣйствительный тайный совѣтникъ — и наконецъ у меня будетъ жена и шесть любовницъ!

    Что же я такое? А вотъ попробуйте угадать! Пригласите для этого всехъ моихъ знакомыхъ, и незнакомыхъ тоже, слушать каждое мое слово, записывать, да изъ этихъ клочковъ и вотъ хоть этихъ писемъ — и угадывайте, кто я! Да! И скажете — удивительный актеръ! Ловкій! Онъ — червь, онъ рабъ, онъ царь, онъ — богъ, подумаете, можетъ быть. —

    И только подумаете, а передъ Вами ужъ блѣ

    Тогда, въ ярости, что ничего понять не можете, Вы хватаете, что попало — и какъ извощикъ — бѣдную клячу, давай хлестать съ плеча: „вотъ я, молъ, тебѣ ѣешься надо мной! Я тебя“. Изобьете, измучаете, а когда казните этого ребенка-женщину (т. е. меня), опутаете мои движенія, не дадите дохнуть, загасите и ту силу, которой теперь восхищаетесь т. е. талантъ — тогда спросите себя: „что это я надѣлалъ и зачѣмъ?“

    А съ женщинами я — бѣда! Увлекать ихъ, играть въ художественную тонкую игру — это ужъ мое дѣло! Мужчина-то молодецъ: какую ни увлеку, сейчасъ компрометтирую (пріятно же и похвастаться!)..... конечно не самъ, мнѣ некогда, у меня дѣѣлаю, а складываю на другихъ. Вотъ когда-нибудь на Васъ скажу: буду сзади Васъ тихонько ѣздить съ любовницей, а потомъ мужу или отцу, или брату и скажу, что это — Вы, и Вамъ сдѣлаютъ скандалъ! И вдругъ потомъ, долго спустя, Вы догадаетесь только — что я — Обломовъ!

    Прощайте. Вашъ И. Гончаровъ.

    Сію минуту получилъ Ваше доброе письмо, милый Михайло Матвѣевичъ, и брошюры. Постараюсь переделать бабушку, сократить, даже вновь написать. Портретъѣтится препятствій. — А что же Любовь Исаковна: ни слова мнѣ не поручила сказать? За что немилость? А я успѣлъ ужъ влюбиться въ ея ласку ко мнѣ и къ моему Райскому. Не забуду, что она чуть не плакала

    Хочу написать письмо къ графинѣ Толстой. Но не знаю, какъ прямо писать ей въ Черниговъ изъ за границы. И отъ того прошу позволенія вложить его къ Вамъ, а Вы отправьте по почтѣ

    Сноски

    1 Иванъ Петровичъ.

    2 Танцовальный залъ, гдѣ послѣ 12 час. ночи начинался разгулъ.

    3 Александръ Григорьевичъ.

    4 Викторъ Яковлевичъ, въ 1861 г. — чиновнікъ особыхъ порученій при министрѣ ѣлъ; былъ членомъ комиссіи по пересмотру устава о печати (1863 г.); въ 1865 г. — членъ главнаго управленія по дѣламъ печати, потомъ — членъ совѣта министра внутреннихъ дѣлъ; въ 1871 г. назначенъ предсѣ

    Раздел сайта: