Гончаров И. А. Письмо Стасюлевичу М. М., 18 Сентября 1869 г. Санкт-Петербург // Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М. К. Лемке. — СПб., 1912. — Т. 4. — С. 82—84.
53.
СПБургъ. 18 Сентября 1869. Четвергъ.
Младый Ахиллъ въ станѣ Атридовъ Вѣстника Европы — Евгеній Исааковичъ, передалъ мнѣ Вашъ поклонъ, Любезнѣйшій Агамемнонъ Матвѣевичъ (извините за эти троянскія воспоминанія — они мнѣ ѣкоторымъ любезнымъ упрекомъ за то, что я Вамъ не отвѣчалъ на Ваше послѣднее письмо изъ Булони. Но я — скажу въ свое оправданіе — счелъ его за запрещеніе писать далѣе, такъ какъ въ немъ Вы возвѣстили, что покидаете шумноводную Булонь и не сказали, гдѣ остановитесь въ Парижѣ и куда Вамъ писать — или, если и сказали, то, по своему обыкновенію, коварно, какъ явствуетъ нынѣ изъ того совершившагося факта, что Вы погрозили въ письмѣ остановиться въ Hôtel d’Orient, а остановились въ hôtel de France et de Bade! Куда же бы я Вамъ написалъ?
Но какъ бы то ни было — или по англійски, а я спѣшу захватить Васъ въ Берлинѣ этимъ письмомъ, чтобы очиститься отъ всякаго упрека въ молчаніи — и даже прошу Васъ сказать одной несчастненькой вчерашней имянинницѣ, что вчера за обѣдомъ въ hôtel de France за ея здоровье былъ предложенъ тостъ тѣмъ самымъ несчастнымъ, котораго она же терпѣть не можетъ и котораго старается всячески притѣснять. А онъ, великодушный, забываетъ все и пьетъ ея здоровье. Таковъ онъ, непонятый никѣмъ и гонимый!
Здѣсь Васъ ожидаетъ холодъ, дождь, грязь — и политики никакой! Везите ее съ собой изъ заграницы, а здѣсь ничего нѣтъ.
Нѣтъ, виноватъ, есть. Фуксъ уѣхалъ въ Испанію — одни говорятъ будто за тѣмъ, чтобъ устранить отъ Испаніи Генуэзскаго и Австрійскаго принцовъ и предложить кандидатомъ П. А. В-ва1, своего Бога и творца, и что будто ультра-консервативная испанская партія дала ему и фонды для этой поѣздки. Другіе, болѣе тонкіе политики утверждаютъ, что ему дано порученіе понюхать
въ Баденъ-Баденѣ тѣ мѣста и кресла, на которыхъ нынѣѣтомъ сидѣли совѣщавшіеся тамъ дипломаты — Бейстъ, К. Г.2 и другіе — и немедленно донести, чѣмъ пахнетъ.
Самые тонкіе думаютъ, что Испанія — только предлогъ — и что онъ побываетъ въ Швейцаріи и еще гдѣ-то поблизости для собранія литтер. и другихъ сплетенъ — и составитъ изъ нихъ записку или докладъ для вселенскаго собора въ Римѣ.
Онъ и прежде, года за три, поѣхалъ въ Италію, а очутился въ Баденъ-Баденѣ и очень юлилъ тамъ около Б. Т.!
Глубокая политическая личность этотъ Ф.! — и притомъ à deux tranchants! Это называется человѣкъ!
Я воротился въ отечество почти благополучно. Слава Богу, тикъ не безпокоилъ меня, какъ въ прошломъ году — и попрежнему Гг. Кистеръ и Софроновичъ дали мнѣ укромный уголокъ въ вагонѣ — и я — повторяю — ѣхалъ благополучно, какъ вдругъ... Представьте, кого я увидѣлъ около Пскова, глядя изъ своего уголка на платформу во время остановки?
Не угадаете! Ту самую госпожу, которая, полуостриженная, полупричесанная, простоволосая, бѣгала, какъ съумашедшая по променадѣ въ Киссингенѣ съ ребятишками — крича во все горло? Помните, какъ она приставала ко мнѣѣчено, не только Вами, но и нѣкоторыми другими, какъ я послѣ узналъ?
Ну, вотъ она самая — и на станціи бѣгала по платформѣ съ тѣми же ребятишками, заглядывая во всѣ окна вагона. Тутъ я ее и увидѣлъ. Она отыскивала, какъ я послѣ убѣдился, меня, стало быть она знала, что я ѣду въ этомъ поѣздѣ!
Чего ей хотѣлось отъ меня — это ея секретъ, но какъ мнѣ отъ нея ровно ничего не хотѣлось и какъ она мнѣ страшно противна, то я и не обратилъ на нее вниманія. Она однако этимъ не смутилась: — я раза три слышалъ, какъ кто-то трогалъ снаружи ручку замка у моей двери, какъ будто пытаясь отворить, но я сначала не догадывался, что это такое и не замѣчалъ, а потомъ вдругъ отворилъ свою дверь и увидалъ, что это забавляется она. Я спросилъ, что ей надо — она напомнила мнѣ о своемъ знакомствѣ въ Киссингенѣ ѣ сказать. Я отвѣчалъ, что мнѣ не о чемъ съ ней разговаривать и сталъ затворять свою дверь, а она ухватилась за нее и хотѣла силою помѣшать. Какова! — Я пишу Вамъ это, такъ какъ Вы знаете ее и видѣли образчикъ ея поступковъ. А эти новыя черты дорисовываютъ окончательно ея фигуру.
Я даже испугался и думалъ, не переодѣтый ли это квартальный, чтобъ наблюдать за мной. Но такъ какъ я ничего преступнаго за собой не знаю, то и успокоился.
Говорятъ, и Фуксъ, какъ только переѣдетъ границу, тотчасъ же переодѣѣ дьявола начнетъ уловлять христіанскія души.
Но довольно болтать. Я въ этой болтовнѣ отвелъ немного душу — и шучу сквозь слезы и дождь. Дождь льетъ неустанный, но у меня не хуже на душѣ, слава Богу, какъ и въ ясную погоду, какъ будто хандра утомилась мучать меня и хочетъ наконецъ дать мнѣ покой.
Или, можетъ быть, этотъ покой происходитъ отъ того, что у меня нѣтъ никакихъ желаній, кромѣ желанія — покоя. Дѣлать я ничего не дѣлаю, даже отгоняю отъ себя докучливые набѣѣ подъ глаза новые характеры, лица, сцены какого то новаго, еще неизвѣстнаго мнѣ самому романа. Но я отворачиваюсь, печально думая, что поздно, поздно: — и охота, и самолюбіе — все умерло, отъ чего — не знаю: отъ старости, я думаю.
И стараго печатать не думаю, не собираюсь, все опасаясь чьей-то неизвѣстной мнѣ вражды, литтературнаго и нелиттературнаго недоброжелательства!
Вы писали, что „печатать надо, а то-де нигилисты скажутъ, что они связали меня по рукамъ и по ногамъ“.
Я предвижу, что они могутъ сказать, и даже все самое скверное, что могутъ сказать и другіе, не-нигилисты, но я рѣшился ничего не читать (даже Вѣстника Европы) и молчать на все, что бы ни сказали печатно и не печатно, и сидѣть въ своемъ углу, никуда не показываясь, забывая по возможности, что я также писалъ и печаталъ — что дѣлать; я смиряюсь передъ лѣтами и обстоятельствами и молчу. Авось хоть этимъ обрѣту покой!
Не знаю, буду ли видѣться попрежнему часто даже съ Вами — развѣ
Жму Вамъ обоимъ руки и съ удовольствіемъ буду ждать слѣдующей недѣ
Вашъ И. Гончаровъ.
Извините за нефранкированное письмо: отъ меня на почту далеко, а я опять — отъ погоды, сталъ сонливъ — но по ночамъ мало сплю, за то утромъ поздно встаю — и на почту не поспѣю.
Сноски
1
2 Князь А. М. Горчаковъ.