Гончаров И. А. Письмо Стасюлевичу М. М., 9/21 июня 1868 г. Kissingen // Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М. К. Лемке. — СПб., 1912. — Т. 4. — С. 18—20.
7.
9/21 Іюня 1868.
Kissingen, Barrikaden-Strasse, 93 Haus Büdel.
Три, четыре письма послалъ я къ Вамъ, и послѣднее дня два тому назадъ, мой дорогой Михайло Матвѣевичъ — и вотъ, еще не получивши ни одного отъ Васъ въ отвѣтъ на здѣшнія письма, берусь опять за перо. Худой знакъ! Да, очень худой. Я въ жалкомъ положеніи, чуть не плачу отъ какой то упорной вражды судьбы ко мнѣ и къ моему труду. Я рвусь къ нему, мнѣ ѣмъ все мѣшаетъ мнѣ на всякомъ шагу преграды — и какія иногда мелкія, ничтожныя, а все же преграды! Въ сію минуту, напримѣръ, Боже мой! слезы ярости выступаютъ у меня и я, вынувъ утромъ листки, сажусь за нихъ такой бодрый, съ такой охотой продолжать — и черезъ полчаса, черезъ часъ прячу ихъ назадъ и убитый праздно влачу цѣлый день, или истощаюсь напрасно въ летучихъ письмахъ къ П. А. Валуеву, гр. Толстому, теперь вотъ къ Вамъ, укладывая туда и раздраженіе, и охоту, и трачу даромъ время, пропускаю эти чудные, божественные, теплые дни, съ яснымъ, праздничнымъ небомъ, чего недостаетъ мнѣ въ Петербургѣ и что мнѣ такъ необходимо для труда, для нормальнаго состоянія духа и для здоровья! И что нужно мнѣ: добро бы роскошная природа, комфортабельная обстановка, прекрасные виды кругомъ — совѣмъ напротивъ: не нужно, это мѣшаетъ, это развлекаетъ, это хорошо за обѣдомъ, или вечеромъ при отдыхѣ, для успокоенія нервъ.
Но въ работѣ моей мнѣ нужна простая комната, съ письменнымъ столомъ, мягкимъ кресломъ и съ голыми стѣнами, чтобы ничто даже глазъ не развлекало, а главное, чтобы туда не проникалъ никакой внѣшній звукъ, чтобъ могильная тишина была вокругъ и чтобъ я могъ вглядываться, вслушиваться въ то, что происходитъ во мнѣ и записывать. Да, тишина безусловная въ моей комнатѣ и только!
ѣтъ у меня, нѣтъ и я вижу — не будетъ. Я никогда никому ни въ чемъ не завидовалъ, но въ этихъ случаяхъ съ завистью вспоминалъ о большихъ домахъ, гдѣ есть комната безъ оконъ, освещенная сверху и куда, какъ въ гробъ, внѣшній шумъ не достигаетъ.
А вотъ — не угодно ли послушать — въ эту самую минуту напротивъ (я ужъ, кажется, писалъ Вамъ) живетъ какая-то чортова кукла и съ 10 до 2-хъ часовъ т. е. когда я только и могу заняться, рѣжетъ мнѣ уже не уши, а душу, горло этой безобразной дробью фортепіанныхъ трелей и протяжнымъ воемъ, какимъ коты вызываютъ кошекъ на кровлю. Это ужасно! Я наконецъ
вдаюсь въ мистицизмъ и начинаю думать, что судьба нарочно подставляете мнѣ ногу, чтобы я бросилъ неконченнымъ трудъ, въ который я положилъ почти всѣ мои идеи, понятія и чувства добра, чести, честности, нравственности, вѣры — всего что, по моему мнѣнію, должно составлять нравственную природу человека! Теперь Вы и Толстые знаете, чего я хотѣлъ въ моей долгой задушевной работѣ — и вотъ, я вижу, мнѣ приходится уйти изъ своей мастерской и опять, теперь уже навсегда, забыть ткань этого романа. Оборвавшись, она уже не завяжется опять! А между тѣмъ пріехалъ, напримѣръ, баронъ Икскуль1 сюда и сразу нашелъ затишье, а оно не нужно ему. Нѣмцы и нѣмки сидятъ, болтаютъ на балконахъ, среди цвѣтниковъ, надъ рѣчкой — и никакого звука около нихъ. „Переехать“ скажутъ мнѣ: да, не угодно ли думать въ одно время о Вѣрѣ, глядѣть въ человѣческое сердце, слушать и писать тайны страстей — и въ тоже время думать о томъ, какъ бы не пропали панталоны или сапоги, укладывать и запирать чемоданъ и т. п.! Да и счетъ гульденовъ играетъ тутъ не послѣднюю роль; здѣсь дорого, а тамъ, можетъ быть, дороже — и вотъ чѣмъ кончаются наши замыслы!
А. Валуевъ ласково приглашаетъ меня пожить съ его семействомъ въ Тегернзее подъ Мюнхеномъ: тамъ-де очень уединенно! Жить въ мало-знакомомъ семействѣ — есть стѣсненіе для обѣѣ, — да и не уединеніе это, когда я буду развлеченъ обстановкой новыхъ лицъ, съ которыми, по необходимости, надо знакомиться и сближаться (а проклятое фортепіано такъ и брянчитъ въ эту минуту, мѣшая даже писать письмо). Потомъ, когда я захочу отдохнуть день, два отъ работы, куда я дѣнусь тамъ, изъ захолустья? Тогда мнѣ нужна толпа (безъ знакомыхъ или съ двумя тремя своими людьми) улицы, гдѣ я похожу, потолкаюсь, и опять за дѣло! Вотъ я и хотѣлъ сѣсть или между Женевой и Лозанной (туда и сюда недалеко, близко и Парижъ), или около Франкфурта на Рейнѣ, наконецъ даже подъ Парижемъ, въ получасѣ ѣзды — а тамъ къ морю, а тамъ домой, къ Вамъ — читать, разбирать, исправлять написанное: это уже не работа, а наслажденіе!
Но гдѣ же найду я комнату безъ внѣѣ ихъ нѣтъ?
Нѣѣшилъ въ послѣднемъ письмѣ подѣлиться этой надеждой и съ Вами, а теперь все долженъ бросить, сунуть прибавившіеся листки въ синюю, известную Вамъ бумагу, запечатать опять и спрятать на дно чемодана. Я думаю даже, что я не докончу и курса, и уѣду. Съ улицы, кромѣ музыки, несется стукъ колесъ, говоръ... Боже мой! Зачѣѣ мѣшала мнѣ? Отъ чего надъ моей комнатой поселился какой-то съумашедшій и топалъ ногами? Что же все это значить? Кого и чѣѣ мои враги, чего они хотятъ отъ меня, или отъ чего не понимаютъ, что я такое и зачѣмъ дѣѣпо злое дѣло?
Вотъ вопросы, которые подсказываетъ мнѣ раздраженная желчь. Не могу и писать, и лечиться, пойду лягу.
Прощайте добрый Михайло Матв. и извините, что спѣѣлиться съ Вами и этимъ грустнымъ настроеніемъ.
Вашъ всегда И. Гончаровъ.
Вы не тревожьтесь только за мое обѣщаніе: до свиданія Марка съ Вѣрой т. е. до выстрѣла съ Волги я, во что бы то ни стало, изготовлю тетради, какъ условились. Но за окончаніе не ручаюсь: надежды мои блекнутъ отъ пошлой музыкантши и отъ уличнаго шума.
Я забылъ предупредить Васъ вотъ о чемъ: прося не передавать никакихъ подробностей о моихъ будущихъ планахъ ни Тургеневу, и никому, я ничего не упомянулъ о П. В. Анненкове. А между прочимъ именно и ему ничего и никогда не говорите — во 1-хъ потому что у него нѣтъ непосредственнаго сочувствія искусству: это идетъ у него какъ-то черезъ голову, и не всегда удачно, а во 2-хъ — онъ близокъ къ Тургеневу и все ему передастъ, а мнѣ до конца не хотѣлось бы, чтобы знали.
Сноски
1 А. Икскулъ-Гильденбандтъ, впослѣдствіи сенаторъ.