Гончаров И. А. Письмо Стасюлевичу М. М., 13/25 июня 1868 г. Kissingen // Стасюлевич и его современники в их переписке / Под ред. М. К. Лемке. — СПб., 1912. — Т. 4. — С. 22—24.
9.
13/25 Іюня 1868.
Kissingen, Barrikaden-Strasse, Haus Büdel.
Тучи накопляются вновь послѣ двухъ дней отличной погоды, любезный и дорогой Михайло Матвѣевичъ — воздухъ тяжелъ, меня всего разламываетъ и одолѣваетъ дремота. Напрасно я пересиливалъ себя, чтобъ не заснуть, вынулъ тетради, перечиталъ вчерашнее, взялъ перо, зная что надо писать и даже — какъ писать: все напрасно! Я долженъ былъ прилечь на диванъ и заснулъ, какъ убитый, цѣлый часъ, хотя было только 11 часовъ утра и я недавно воротился съ водъ. Не смѣйтесь надо мной, не удивляйтесь, а лучше пожалѣйте. Природа мнѣ дала тонкія и чуткія нервы (откуда и та страшная впечатлительность и страстность всей натуры): этого никто никогда не понималъ — и тѣ, которые только замѣчали послѣдствія этой впечатлительности и нервной раздражительности — что дѣлали? Совѣстно и грустно мнѣ становится и за нихъ и за себя когда я прослѣжу нѣкоторыя явленія моей жизни. Меня дразнили, принимая или за полубѣѣка, гнали, травили, какъ звѣря, думая, Богъ знаетъ что и не умѣя решить что я такое! Притворщикъ, актеръ или съумашедшій, или изъ меня, и на словахъ, и на письмахъ, и въ поступкахъ, бьется только и играетъ разнообразно сверкая, сила фантазіи, ума, чувствъ, просясь во что-нибудь, въ форму: въ статую, картину, драму, романъ и что бьется это все изъ самой почвы, можетъ быть довольно богатой, что это требуетъ вниманія нѣсколько заботливой руки, дружества, а не вражды! А между тѣмъ друзья являлись мнѣ врагами и... Понятно, что я ничего не дѣлалъ, не писалъ, а мучался внутренно, въ ужасѣ самъ отъ того, что не умѣю этого объяснить и растолковать!
Но теперь, когда я немного отдохнулъ, когда на меня будто повѣялъ южный вѣтеръ, хотя и съ сѣвера т. е. съ Гагаринской1, отъ Толстыхъ, подъ конецъ, кажется, понявшихъ меня, да съ запада т. е. изъ Галерной2, отъ Васъ, вполнѣ, кажется, меня понявшаго — я будто проснулся, и опять заговорила во мнѣ прежняя производительная сила, которая, казалось, оставила было меня совсѣмъ, и мнѣ живѣе, нежели когда-нибудь видится вполнѣ оконченною моя странная, большая картина, моя Малиновка, съ бабушкой и ея внуками. И такъ хочется туда, къ нимъ, договорить о нихъ. И тутъ же хочется сказать въ Райскомъ все, что я говорилъ Вамъ о себѣ ѣ, ниже. Вы не будете смѣяться, Вы теперь знаете, какой я дикій, какой я съумашедшій, какой я волокита — а я больной, загнанный, затравленный непонятый никѣмъ и нещадно оскробляемый самыми близкими мнѣ людьми, даже женщинами, всего болѣе ими, кому я посвятилъ такъ много жизни и пера. Меня лечили — отъ фантазіи, желая вылечить отъ разныхъ пороковъ, которыхъ, можетъ быть, и нѣтъ и этимъ только больше и больше портили, не
понимая, что съ такой натурой нужна не крапива смѣха, не грубые удары всевозможныхъ бичей, а совсѣмъ противоположное!
Я боленъ больше, нежели думаютъ тѣѣчѣ видя, что я все толстъ, шагаю твердо, не шатаясь, ѣмъ, говорятъ: „да вы здоровы, не подозрѣвая, что я иногда готовъ въ это время упасть отъ боли. Я вчера послалъ Дюруфу золотой и уволилъ его, потому что мнѣ не нужно его вовсе для того, чтобъ знать, сколько стакановъ пить, во сколько градусовъ ванну брать — я это давно знаю, потому что воды здѣшнія и Маріенбадскія — однѣ и тѣ же съ небольшими оттѣнками. А мнѣ ѣлю поговорить съ нимъ наединѣ о томъ, какъ успокоить нервы, какъ укрѣпить ихъ, что для этого нужно — Гастейнъ ли, море ли и т. п.? Поговорить тоже о катаррѣ слизистой оболочки, которая мучаетъ меня, о скрытомъ геморроѣ и т. д. Для этого нужно, чтобъ онъ хоть разъ въ недѣлю, хоть два заглянулъ ко мне. А онъ наотрѣзъ объявилъ, что онъ посѣщаетъ больныхъ дамъ, что у него много больныхъ на рукахъ, все знатныя лица. И дѣйствительно, я видѣѣжалъ узнать, не испугалась ли эрцгерцогиня Софія (которая здѣсь теперь). Я простился съ нимъ и если встрѣтится надобность возьму Вельша, котораго хвалятъ, и который, какъ всѣ медики въ Маріенбадѣ, посѣщаетъ всѣхъ больныхъ, полагая вѣроятно, что для доктора учтивость и любезность передъ дамами замѣняется одинаково-равнымъ долгомъ въ отношеніи къ больнымъ обоего пола. Дюруфъ же сказалъ, что я могу видѣть его у источника, гдѣ его рвутъ на части и лѣзутъ къ нему, какъ къ доктору въ Elizir d’amore, торгующему средствами привлечь любовь или отворотиться отъ нея, или же дома, гдѣ надо терять полчаса и ¾, ожидая очереди среди чающихъ движенія воды. Но какъ я не располагаю долго оставаться здѣсь, то и постараюсь обойтись безъ доктора.
Я вотъ зачѣмъ пишу это письмо, дорогой Михайло Матвѣевичъ. Желаю только, чтобы оно застало Васъ еще въ Петербургѣ. Вы были намѣѣдняго письма — намѣрены еще и теперь посѣтить Киссингенъ; разумѣется, это лучше всякаго доктора для меня — Вашъ визитъ. Но за чѣмъ Вамъ дѣлать этотъ крюкъ и кругъ? Вы оставайтесь около Вашей жены, въ Швальбахѣ или тамъ, где она теперь, и благоденствуйте, а мнѣ только дайте знать двумя строчками, что Вы тамъ-то. Я и пріеду къ Вамъ — сейчасъ же. Это я могу сдѣлать недѣѣ, начиная отъ нынѣшняго дня, потому что тогда мой четырехъ недѣльный срокъ леченія будетъ истекать — и я свободенъ. А поселиться я могу вездѣ, мнѣ все равно, лишь бы было тихо въ моей комнатѣ т. е. чтобы туда, начиная отъ 9 и до 3-хъ часовъ дня не проникали черезъ чуръ рѣзко ни звуки фортепіанъ или другого музыкальнаго инструмента, ни женскій пронзительный голосъ, да чтобъ ночью не плясали надъ головой. Если найдется такое затишье, да къ этому Богъ дастъ нѣсколько недѣль хорошей, ясной погоды (а это условіе необходимое для моего здоровья), тогда есть надежда, что романъ мой можно будетъ напечатать весь въ слѣдующемъ году, не прерывая его. А будетъ ли красивый
ѣтъ — я и этого не требую, хотя оно пріятнѣе, но въ комнатѣ мнѣ нужны просто голыя стѣны, чтобы ничто не мѣшало мнѣ смотрѣть въ самого себя. Идетъ, да?
Мнѣ это сегодня въ голову пришло, когда я перечитывалъ Ваше письмо и я удивился, что такая простая мысль не пришла мнѣ въ голову вчера, когда я писалъ къ Вамъ! Вѣдь подлѣ Васъ мнѣ и писалось бы охотнѣе: Вы мнѣ помогали бы участіемъ т. е. пониманіемъ и сочувствіемъ не только къ тому, что я напишу и положу Вамъ, но и угадываніемъ того, что буду писать завтра. А я не мѣшалъ бы Вамъ, встрѣчаясь съ Вами развѣ за table d’hôte, да съ полчаса гуляя вечеромъ. Вотъ и все.
Буду ждать скораго отвѣта и въ ожиданіи этого стану веселиться мыслію новаго плана, и очень пріятнаго. Вы же говорили мнѣ
А у меня представьте — съ двухъ сторонъ валяютъ: пѣвица деретъ горло (я узналъ, что это актриса здѣшняго театра), а съ другой, рядомъ съ моимъ окномъ, третій уже день налаживаетъ на рожкѣ одну и ту же трель сынъ какого то ландсмана — что прикажете дѣлать? Я писалъ Толстому: онъ говорить, не обращайте вниманія. Онъ все еще немного толсто понимаетъ меня и думаетъ, что я привередничаю и интересничаю: бѣдный — Богъ ему проститъ. А я скрежещу зубами и считаю потеряннымъ свой день, въ который не писалъ.
Вашъ И. Гончаровъ.
А рожокъ и особенно пѣвица дня на два замолчали было — и я написалъ листа 3, а сегодня ихъ какъ будто прорвало.
Извините, что больной и измученный человѣѣдаетъ Вамъ. Отъ невозможности, по милости пѣвицы и рожка, писать другое, пишу письмо. Сейчасъ буду отвѣчать П. А. Валуеву на его третье письмо.
Сноски
1 Улицы въ Петербургѣ.
2 Улицы въ Петербургѣ.