|
ПРОДОЛЖЕНИЕ “НЕОБЫКНОВЕННОЙ ИСТОРИИ”
Июль, 1878. Я запечатал было все предыдущие 50 листов, думая остановиться там, где кончил. Но в течение этих двух с половиною лет случилось многое, относящееся к этому делу, и я, если начал, то должен и продолжать — все единственно для той цели, чтобы сказанное здесь могло послужить к обнаружению правды. Это важно во всяком, даже мелочном деле. Если в литературе дорожат всякою биографическою подробностью какого-нибудь писателя, собирают сведения о его воспитании, учении,*365 о его характере, деятельности и частной жизни — чтобы все это могло послужить как материал для изучения эпохи, или как назидание и пример, и наконец как данные к открытию истины, то и сказанное здесь поможет объяснить кое-что о наших литературных нравах.
Я подолгу забывал о Тургеневе и о его проделках, желая на старости одного, покоя, и равнодушно видел, как его честили в газетах первым писателем, “величайшим реалистом”, и даже сравнивали отчасти с Шекспиром, например, Асю его с Офелией (Евгений Марков в своих критических статьях)201. Но он меня не забывал — и живучи в Париже, у себя, продолжал через кумовьев наблюдать, не пишу ли я чего, рассчитывая так, что если я напишу, то он узнает стороной о чем именно — и предупредит меня, написав маленький рассказец о том же, чтоб вышло так, что я по его мыслям пишу, стало быть-де и все предыдущее было так, как он налгал. А когда мое вышло бы в свет прежде, он написал бы сам или подшептал бы французу, параллель этого — и вышло бы у них очень реально. Наконец он справлялся о том, пишу ли я, и для того, чтобы в случае, если я пишу, молчать и выжидать, что будет, не пуская в ход своих затей, а если бы я замолчал навсегда, то довершить начатое им дело, то есть объявить себя смело первым писателем и обвинить в заимствовании меня. Он мечется, как угорелый: ему не сидится там покойно! Бегает нечестивый, ни единому же ему гонящу!202 Ему, конечно, как и всем, у кого совесть не чиста, кажется, что не только я один, но и все видят его плутни — и он ищет всяких средств усилить как-нибудь свое значение и доказать формально, что я иду по его следам, а не он подбирает у меня. Он все продолжал подсылать разных своих кумовьев, в надежде, что я проговорюсь кому-нибудь явно обо всей этой истории, а он*366 опять потребует формального свидания и юридических доказательств, а так как их*367 нет, то он победоносно и докажет, что я завистник и клеветник, а он великий писатель и жертва.
Но я, зная этот его маневр, упорно молчу, никого о нем не спрашиваю, о его сочинениях не поминаю, и ему привязаться не к чему.
*368 не перевели на французский язык и, сидя там, в качестве гения и главы школы, имеет огромное влияние между новыми французскими литераторами, всячески мешает переводам как моих, так и других сочинений на французский язык, но более всего моих.*369 Это, во 1-х, потому, чтобы не обличилось сходство некоторых франц<узских> романов, для которых он дал материал, выдав его за свое добро, и, во 2-х, чтобы во французской литературе, пожалуй, чего доброго, не нашелся умный и прозорливый критик, который может разобрать, где настоящий оригинал, где подделка, где выросло на своей природной почве, где заимствовано! Он и подсказывает, кого и как перевести, делает там свою критич<ескую> оценку нашим писателям — и оказывается по этой причине, что нашим писателям в переводах — не везет. Например, из гр<афа> Льва Толстого — они с Флобером перевели какие-то отрывки, а важнейших его сочинений до сих пор не трогают!203 “Один-де писатель в России — Тургенев, а прочие так себе!” Он недавно и в речи своей на Литературном конгрессе (об этом ниже) заявил, что Россия имеет четырех писателей: Карамзина, Пушкина, Лермонтова и Гоголя...204 “Прибавьте Тургенева!” — сказали в толпе слушателей*370. Тургенев поклонился и принял.
Он и живет между прочим в Париже и боится уехать оттуда по этой причине, чтобы как-нибудь не оплошали да не перевели “Война и мир”, “Анна Каренина”, “Казаки”205 — да Островского, да Писемского, Щедрина-Салтыкова и многое другое. Если б перевели, то увидели бы, как бледен этот гений перед всею этою силою! А если б перевели еще и меня, то увидели бы и источник, откуда он почерпал материал и себе, и другим.
Там, вероятно, разобрали бы: в самом ли деле две последние части “Обрыва” хуже первых, как он уверил весь круг своих поклонников206, а те пустили дальше в ход эту критику (потому что я уже перестал сам с ним видеться, когда писал их, и следовательно, солгать ему нельзя было, что он помогал мне советами)
На толпу часто*371 действует слепо голос какого-нибудь авторитета, и ему верят*372 на слово и повторяют его приговор, к которому наконец привыкают, пока не явится настоящий судья и не бросит истинного света на дело.
Если Тург<енев> — в своих видах, мог фальшиво осветить своей умышленной, злой критикой конец моего романа, раздув в то же время похвалой подсказанные им романы Флобера (чего он не делает, чтобы раздуть значение Флобера: сочинили они там вместе какие-то две легенды “Иродиада” и еще о каком-то Святом — не помню, кроме того, написали повесть “Un coeur simple”*373 все это крайне плохо, слабо — и не может служить подтверждением того, что “M-me Bovary” и “Education sentimentale” и эти повести писаны одним пером207. Эти последние два все-таки резко отличаются от всех прочих сочинений этого бездарного француза, писавшего под диктовку Тургенева с чужих романов!), то это могло случиться в России, где у него есть шайка наметанных бульдогов и слуг, но не всегда это можно было рассчитывать ему сделать за границею, несмотря на связи его с новейшими франц<узскими> писателями. Франц<узская> литература велика: там нашлись бы противные ему, правдивые и умные голоса, которые приподняли бы завесу. Наконец, по-французски прочитали бы и в Англии, и в Германии, и может быть — сумели бы отыскать истину.
Между прочим, он сделал вот что. Весной прошлого 1877 года*374 я получаю из-за границы письмо от некоего Charles Deulin*375, начинающееся так: “Monsieur et cher Maitre!*376 и т. д. Он пишет, “что 18 лет тому назад, вскоре по напечатании “Обломова” я дал ему и его товарищу M-r De La Fite*377 (это псевдоним русского, Петра Артамова, поселившегося в Париже) право (une autorisation) на перевод “Обломова”, что они перевели только одну первую часть, потом-де Dela-Fite*378 — Артамов отстал от перевода, занялся другим, а затем умер, а вот он, Charles Deulin, не знающий ни слова по-русски, взял да и напечатал (вдруг через 18 лет!) одну эту первую часть и посылает экземпляр мне, как автору с величайшими комплиментами, прибавив, что и франц<узские> журналы очень хвалят эту книжку208.
Вскоре я получил и книжку. Перевод оказался верный, исправный — и немудрено: Deulin пишет в предисловии, что целая колония русских переводила каждое выражение!209
Но дело в том, что в этой первой части заключается только введение, пролог к роману, комические сцены Обломова с Захаром — и только, а романа нет! Ни Ольги, ни Штольца, ни дальнейшего развития характера Обломова! Остальные три части не переведены, а эта 1-я часть выдана за отдельное сочинение! Какое нахальство! Я сейчас почувствовал тут руку Тургенева, тем более, что на этой книжке, на заглавном листе, мельчайшим шрифтом напечатано: Tous droits réservés*379. Это значит, что другой переводчик не имеет права переводить и издавать “Обломова”, по крайней мере первой части.
Рассчитано верно: не имея права на первую часть, кто же станет переводить остальные три — без первой?
К письму своему Deulin этот прибавил, что он не знал, что делать с первою частью, не знал, к кому обратиться: “обращался-де к Тургеневу, да тот собрался ехать в Россию — и ничего ему не мог сказать”. Тургенев действительно в это время приехал в Петербург: я его не видал, потому что давно перестал видеться с ним.
А отчего этот Deulin*380 не обратился ко мне самому — про это и знает Тургенев.
Я отвечал этому Шарлю Deulin (он пописывал мелкие повести: “Buveurs de la bière”*381 и проч.), “что, если я и дал 18 лет назад (о чем забыл) право переводить “Обломова”, то, конечно, не на отрывок, а на перевод целого романа, что он перевел только пролог или введение, а не самый роман, — и тем испортил последний в глазах франц<узской> публики. Наконец, это право было дано его товарищу, знавшему по-русски, а не ему одному, и особенно я не давал права ставить на 1-й части надпись: tous droits réservés и таким образом запрещать переводить другим. Все это мог только сделать, прибавил я, злой и завистливый соперник, который мог внушить такую мысль ему, Шарлю Deulin, а он привел ее в исполнение, не думая мне сделать вред”. (Переписка эта есть в моих бумагах)210.
Я получил в ответ сердитое письмо (зачем я угадал умысел), что я напрасно хлопочу так усердно о точности исполнения условий перевода, что во Франции с иностранными авторами привыкли обходиться без церемонии — и что я должен считать себя счастливым, что стал известен французской публике и т. д.
А о подписи tous droits réservés — ни слова!
Но зато в этом ответе он уже признался*382, что Тургенев тут что-то ему советовал или поправлял (в безобразном, нелепом и фальшивом “Предисловии”), тогда как в первом письме сказал, что Тургенев ничего не делал!
*383 (который тоже писал мне), что я нахожу неуместным издание одной первой части романа, и особенно не считаю их вправе — ставить на ней надпись “Tous droits réservés”, наконец, что я передал право перевода другим.
Тургенев хотел воспрепятствовать переводу всего “Обломова” потому, что франц<узская> публика, прочитавши его, конечно, нашла бы, что и “Обрыв” писан одним и тем же умом, воображением и пером, и что между этими двумя романами есть ближайшее родственное сходство, что Райский есть своего рода Обломов, что обстановка вся — чисто русская национальная и что изображаются и в том, и в другом романе — две близкие эпохи, и т. д.
Следовательно, обнаружилось бы, что не я заимствовал” Обрыв” у Флобера, а что этот роман сшит из каких-то клочков на живую нитку и кем-то пересажен на французскую почву... и что тамошняя натуральная школа привита от другой, предшествовавшей ей школы в России... усердным русским пересадчиком!!!
Многое открылось бы при этом, чего не хотелось бы гению — Тургеневу: оттого он так ревностно и укрывает русскую литературу от французов!
А может быть — он успел и из “Обломова” подсунуть многое в какой-нибудь франц<узский> роман*384: перевод обличил бы, пожалуй, это — и вышел бы скандал, éclat*385, при котором, может быть, прорвалась бы наружу настоящая правда!*386.
Весной же прошлого 1877 года*387 пришли ко мне два француза — M-r Lacoste*388 и кажется Grévin*389 (он и жена его оба пишут) и спросили меня, могут ли они переводить или писать статьи об “Обломове” во франц<узских> журналах”214.
Я сказал, что я не желал бы соваться в чужую литературу, а впрочем, пусть делают, как хотят!
В это время Тургенев был в Петербурге — и ко мне однажды пришел П. В. Анненков, бывший тоже здесь. Я сказал о намерении двух французов переводить “Обломова”, он, конечно, передал Тургеневу — и вдруг Тургенев, располагавший было ехать внутрь России, к себе, бросился назад, в Париж, чтобы, разумеется, помешать этому делу. И — без сомнения — успел, потому что об этом намерении француза не было уже больше слуха*390.
Тургенев между прочим собирался сюда приехать насладиться своим торжеством — вслед за напечатанием последнего его романа “Новь”.
Он все продолжал писать в последние годы мелочи “Странная история”, “Стук-стук-стук”, “Бригадир” и т. п. да сделал безобразный слепок с “Короля Лира”, но все это было бледно и ничтожно, а ему нужно было доказать, что вот он все пишет да пишет, а я-де замолчал давно, следовательно, его никак нельзя заподозрить в похищении, тогда как я остановился, следовательно, выходит, что заимствовал я, а не он. Он и решил для этой цели написать большой роман и написал “Новь”.
У меня в “Обрыве”, в конце, есть намек на партию действия (в Волохове), но не сказано, какого, а глухо намечено, что эта юная партия пропагандистов чем-то волнуется, к чему-то готовится. А в лице Тушина является представитель здорового, сильного, делового поколения, который работает у себя в лесу — и потом любит Веру, несмотря на ее падение и т. д. и собирается жениться на ней. Тургенев очень искусно прошелся и по этому, взяв ту же основу, изменив моего Тушина в Соломина — и также женившегося на оставившей другого женщине — но ввел уже партию действия на деле — в лице Нежданова и других — и даже сделав из последних слов “Обрыва” переделку по-своему. Все это замаскировано искусно, перепутано и заметно мне одному, так как я автор и помню каждое свое слово.
Но эффект от “Нови” вышел совсем не тот, какого он ожидал. Бледно, жалко, мелко, ничтожно! Это куча каких-то червей, гомозящихся около чего-то. Точно из бумаги нарезаны эти очерки или силуэты маленьких человечков, в которых не обозначилось ни характеров, ни нравов. Все*391 бесколоритно, серо, безжизненно, как написанные по трафарету обои, с условными фигурами, действием, речами! Словом, крайне реально, как они называют это с Флобером!
Все это публика поняла, изумилась и разочаровалась, а журналистика бесцеремонно и единогласно высказала это разочарование! Вероятно, многим из тех, кому он налгал на меня, что я ему завидую и что я пишу по его идеям, приходили в голову сомнения о том — полно, правда ли это? Не наоборот ли вышло? Отчего повести его — “Дворянское гнездо”, “Отцы и дети”,*392 он сделал уже по печатному параллель из 1-й части “Обыкн<овенной> истории” в своих “Вешних водах” — перенеся действие во Франкфурт, прибавив свою барыню, вроде кокотки, что и вышло удачно, талантливо, а остальное все выкроено по моей мысли, только раскидано. У меня страдает от первой любви и обливается вешними слезами юноша, а у него девушка, а изменяет — у меня героиня, а у него герой! Взята и сцена верховой езды (у меня брошена мимоходом), а он истощился над ней! Даже деталями не пренебрег: ягоды чистит и его героиня, как у меня Наденька, и речь о дуэли — все по тому же плану!
В последней книжке “Вестника Европы” (август, 1878) — он же подсунул выписку из записок или “Воспоминаний писателя” Эли Берте, где такой же способ заимствования у своих товарищей приписан французскому писателю Ponson du Terrail215. Эта выписка помещена, как одно из орудий тургеневской батареи против меня: уверившись, что я не пишу больше и не буду писать — он это и подсунул, чтобы потом указать и на меня (выставив все розданные им французам извлечения из моих сочинений прежде появления их, так как он их все знал вперед, слушал не только рассказы, но и чтение моих тетрадей), что и я-де поступал таким образом — с франц<узскими> писателями и с ним самим. Вероятно — он не сам даже это и сделает, а внушит эту мысль через других.
школы), поддержал — и может быть — и создал сам какой-то небывалый пункт литературной собственности: именно adaptation*393 — и теперь приехал сюда, как я слышал, хлопотать у правительства о включении этого пункта в конвенцию216. Тогда мне уже наученные им писатели и укажут — им же подаренные им извлечения из меня, как заимствования из них! Вот на такие штуки он — действительно — гений! И, вероятно, одолеет: что же мне делать! Покориться и молчать! У него куча — так назыв<аемых> друзей, у меня нет: я жил одиноко — и вероятно*394 так и умру!
Между тем Тургенев рассчитывал, что именно этим романом — “Новью” — он всего более докажет, что вот он и без “Обрыва” написал большой роман, а я все не пишу, следовательно... и т. д.
и т. п. по селам и деревням. Печатный протокол этого дела был*395 — ни дать, ни взять — верною копиею с “Нови” или, скорее, “Новь” была копией с него217.
Затем Тургенев объявил, что он не хочет более писать: худо-де принимает публика!
Теперь он участвует в Литературном конгрессе, состоявшемся во время нынешней Парижской выставки218. Рассылал приглашения Edmond Abou*396
Я не видал еще текста выработанной Конгрессом программы, но читал в фельетоне “Голоса” (12 июля нынешнего года) письмо из Парижа от корреспондента о возмутительном нахальстве, с которым, между прочим, Комиссия Конгресса, решая вопросы об авторском праве, налагает запрещение не только на переводы авторов на другие языки, но и на всякие переделки, подделки, adaptation, то есть присвоение идеи, сюжета!!219
Это безумие! Авторы всех литератур беспрестанно сходятся в идеях: как же тут разобрать и разграничить? Стало быть, если Мольер писал Лицемера, Скупого и проч., то никто не смей трогать этого сюжета! Из этого возникнут бесконечные споры!
Нет сомнения, что тут исподтишка много усердствовал Тургенев, чтобы не допустить таким образом переводов тех русских сочинений на французский язык (в том числе и моих), которые он успел давно передать во французскую литературу! Молодец! Разумеется, кому в голову придет, что француз, какой-нибудь Флобер, через ползучую хитрую интригу завистника, залезшего заблаговременно вперед в чужую литературу, мог передать туда из своей, русской, — добро соперника! И кто же? Тургенев! Такой благодушный, честный! О, верен был расчет этой лисы! Но Бог не выдаст, свинья не съест!
Может быть, у него тут были еще и другие какие-нибудь цели — кто его знает! Во всяком случае — цели нехорошие — и он жертвовал тут интересами русской литературы — для французской! Все это очень печально и даже до гадости глупо!*397
Гон<чаров>
Июль, 1878.