• Приглашаем посетить наш сайт
    Вяземский (vyazemskiy.lit-info.ru)
  • Необыкновенная история.

    Вступление
    Часть: 1 2 3 4 5
    Продолжение
    Записка Дополнение
    Примечания Сноски
    К публикации писем Кони и Радлова
    Кони Радлову Радлов Кони

    Гончаров И. А. Необыкновенная история: / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. Н. Ф. Будановой // И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. — М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. — С. 184—304. — (Лит. наследство; Т. 102).


    НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

    (Истинные события)

    Вступительная статья, подготовка текста и комментарии Н. Ф. 

    1

    Тема “Гончаров и Тургенев” привлекала внимание дореволюционных и современных авторов — П. В. Анненкова, Л. Н. Майкова, Е. А. Ляцкого, Б. М. Энгельгардта, В. А. Недзвецкого, Л. С. Гейро и некоторых других. Важнейшими источниками для изучения этой темы в ее биографическом и историко-литературном аспектах являются наряду с воспоминаниями современников, переписка Гончарова с Тургеневым и “Необыкновенная история”, эта своеобразная авторская исповедь, освещающая историю отношений между писателями за 1840—1870-е годы.

    В 1923 г. Б. М. Энгельгардт опубликовал сохранившуюся часть переписки Гончарова и Тургенева и снабдил ее содержательной статьей, в которой были подробно прослежены отношения писателей и дан глубокий анализ объективных и субъективных предпосылок конфликта1.

    “Необыкновенная история” при жизни Гончарова не публиковалась. В 1924 г. она была издана в “Сборнике Российской Публичной библиотеки” с краткими примечаниями Д. И. Абрамовича и в дальнейшем полностью не перепечатывалась2. В настоящее время это издание является библиографической редкостью и малодоступно даже специалистам. Публикация полного, научно выверенного текста “Необыкновенной истории” с основными разночтениями и вариантами — насущная задача нашего литературоведения.

    “Необыкновенной истории” апеллировал к суду потомков, которым он в первую очередь и адресовал свою исповедь. В примечании к рукописи Гончаров пишет:

    “Завещаю — моим наследникам и вообще всем тем, в чьи руки и в чье распоряжение поступит эта рукопись, заимствовать из нее и огласить что окажется необходимым <...> в таком только случае, если через Тургенева, или через других в печати возникнет и утвердится убеждение (основанное на сходстве моих романов с романами как Тургенева, так и иностранных романистов), что не они у меня, а я заимствовал у них — и вообще, что я шел по чужим следам! В противном случае, то есть если хотя и будут находить сходство, но никакого предосудительного мнения о заимствовании выражать не будут, то эту рукопись прошу предать всю огню или отдать на хранение в Им<ператорскую> Публ<ичную> библиотеку, как материал для будущего историка русской литературы”*1.

    Опасения Гончарова не оправдались. Современники и потомки решительно отвергли идею плагиата как с той, так и с другой стороны. Может возникнуть закономерный вопрос: следует ли в таком случае делать весьма противоречивую по своему характеру исповедь Гончарова достоянием широкой общественности? Не будет ли это “нарушением воли” писателя? Напомним, что в статье “Нарушение воли” Гончаров выразил сожаление, что “писатель по смерти является не в том виде, в каком он хотел явиться в свет, что разные литературные гробокопатели разбирают его по мелочам и нарушают цельность его образа, каким он думал явить себя перед публикой и потомством”*2.

    На это можно возразить следующее. Гончаров предназначал свою рукопись также будущему историку русской литературы, а “Необыкновенная история” является ценным источником историко-литературного характера, помогающим глубже понять биографию и творчество Гончарова, особенно роман “Обрыв”. Несмотря на крайне субъективное и пристрастное, требующее критического подхода освещение Гончаровым своих взаимоотношений с Тургеневым, “Необыкновенная история” является также необходимым научным источником для изучения темы “Гончаров и Тургенев”. Деликатное замалчивание этих трудных отношений привело к боязни всяких сближений и сопоставлений произведений Гончарова и Тургенева, что оказало отрицательное воздействие на сравнительно-историческое изучение творчества двух больших русских романистов, художников глубоко самобытных и в то же время типологически родственных. “Необыкновенная история” дает ценный материал для подобного изучения.

    Внешняя история взаимоотношений Гончарова и Тургенева подробно прослежена в литературе, и потому нет необходимости отдельно останавливаться на этом вопросе. Суть конфликта, произошедшего между писателями, состоит в том, что в 1855 г. Гончаров подробно пересказал Тургеневу программу задуманного им еще в 1849 г. “Обрыва” и впоследствии обвинил автора “Дворянского гнезда” и “Накануне” в прямых творческих заимствованиях3.

     г. на квартире Гончарова при участии П. В. Анненкова, А. В. Дружинина, С. С. Дудышкина и А. В. Никитенко. Решением суда было признано, что “произведения Тургенева и Гончарова как возникшие на одной и той же русской почве должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны”4.

    После третейского суда общение между писателями прекратилось. В 1864 г. они помирились на похоронах А. В. Дружинина, однако прежние дружеские отношения между ними не возобновились. По мере публикации новых произведений Тургенева в душе Гончарова просыпались прежние опасения, не исчезнувшие, как об этом свидетельствуют “Необыкновенная история” и письма Гончарова, до конца его жизни.

    Ученые, обращавшиеся к проблеме “Гончаров и Тургенев”, дали объяснение объективных и субъективных предпосылок “любви — вражды” Гончарова к Тургеневу. Отмечалось, в частности, что “Обыкновенной историей” и “Сном Обломова” Гончаров-романист блестяще начал свою литературную карьеру в качестве прямого преемника Гоголя и не имел себе соперника до конца 1850-х годов на поприще романа (Достоевский был на каторге, Толстой писал повести и рассказы, прославленный автор “Записок охотника” еще тоже не перешел к большой эпической форме).

    «Громкий успех “Дворянского гнезда”, вышедшего в свет ранее “Обломова” и на первых порах его затмившего, создал ситуацию, к которой Гончаров психологически не был готов, — справедливо пишет В. Недзвецкий. — Вынашивающий свои многонаселенные эпические картины годами, в особенности долго обдумывающий их архитектонику, писатель вполне искренно не признавал за неожиданным соперником развитой эпической способности. “Если смею выразить Вам взгляд мой на Ваш талант, — замечает он Тургеневу, например, в письме от 28 марта 1859 г., — то скажу, что Вам дан нежный, верный рисунок и звуки, а Вы порываетесь строить огромные здания... и хотите дать драму”. В течение всей последующей жизни Гончаров не изменит своего убеждения в новеллистическом характере тургеневского дарования <...> Слава Тургенева-романиста “миниатюрист” по роду таланта — и в последующих за “Дворянским гнездом” романах позаимствовал из “Обрыва” “лучшие места, перлы и сыграл на своей лире”. Горечь уязвленного творческого самолюбия усугубляется к тому же неравенством внешних условий, в которых работают Гончаров и его приятель-соперник» (VII, 456).

    Обратимся к работам (пока еще малочисленным), посвященным “Необыкновенной истории” и — шире — теме “Гончаров и Тургенев”.

    А. И. Батюто один из первых в нашем литературоведении поставил вопрос о возможном воздействии Гончарова на становление Тургенева-романиста5. Констатируя близость некоторых сюжетных мотивов и образов в первоначальном плане “Обрыва”, с одной стороны, и “Накануне”, с другой, А. И. Батюто рассматривает эту близость в призме литературной традиции и преемственности. Ученый приходит к выводу об использовании Тургеневым “чужих приемов сюжетостроения и композиции” (в данном случае и гончаровских) при конструировании “сравнительно второстепенных компонентов повествования в своих романах”6. По мнению А. И. Батюто, Тургенев — начинающий романист — учился у Гончарова искусству построения сюжета и композиции романа.

     А. Демиховская в статье “И. А. Гончаров и И. С. Тургенев”7 справедливо осуждает упрощенный подход к конфликту, к попыткам односторонне объяснить его лишь негативными чертами личности и характера Гончарова (мнительность, болезненное самолюбие и даже зависть к литературным успехам соперника). Однако и О. А. Демиховская не избегла подобного же упрощенного подхода к Тургеневу, напомнив о его ссорах и конфликтах с Л. Н. Толстым и Достоевским.

    “Необыкновенной истории” посвящены две содержательные статьи В. А. Недзвецкого8. Оригинальность научного метода автора статей состоит прежде всего в том, что он рассматривает конфликт “Гончаров — Тургенев” как историко-литературную проблему.

    “Типологическая общность двух художников, творцов русского реалистического романа после Лермонтова и Гоголя и до Л. Толстого и Достоевского — такова, на наш взгляд, объективная предпосылка психологического феномена любви — вражды Гончарова к его более удачливому сопернику”, — пишет В. Недзвецкий в статье, посвященной “Необыкновенной истории” в восьмитомном собрании сочинений Гончарова (VII, 456). Отметив существенное сходство тургеневского и гончаровского романов в сфере конфликта и структуры, эстетического идеала, В. Недзвецкий, в частности, сближает гончаровский и тургеневский романы на следующих основаниях:

    2. Доминирующее положение высокодуховного и цельного женского персонажа.

    3. Проблема любви и долга (Тургенев) и любви-долга (Гончаров) (VII, 456)9.

    Все это справедливо, однако указанные черты не являются специфической особенностью поэтики Гончарова и Тургенева: они присущи, в частности, “Евгению Онегину” Пушкина с его центральным высокоодухотворенным и цельным женским характером. Очевидно, Татьяна Ларина является литературным прообразом во многом внутренне родственных между собою героинь Гончарова и Тургенева, а тип гончаровского и тургеневского романов восходит в целом к “Евгению Онегину”. Не случайно оба писателя считали Пушкина своим учителем.

    Однако если в первой статье В. Недзвецкий при объяснении причин конфликта между Гончаровым и Тургеневым учитывает совокупность обстоятельств биографического, психологического, историко-литературного и иного характера, то во второй статье — “Конфликт И. С. Тургенева и И. А. Гончарова как историко-литературная проблема” — ученый несколько отходит от этого плодотворного метода и пытается осмыслить конфликт лишь как сугубо литературную проблему.

     Недзвецкого, конфликт между писателями отразил существенные потребности русского литературного процесса XIX в., когда главные задачи реализма практически совпадали с нуждами романа, с поисками его новой структуры, т.к. роман из народной жизни (Д. В. Григорович) и социально-бытовой роман (А. Ф. Писемский) практически уже исчерпали свои возможности. К середине 1850-х годов, когда обозначился конфликт, Гончаров и Тургенев размышляли над характером и структурой современного романа, решали аналогичные задачи (Тургенев — “Два поколения”, “Рудин”; Гончаров — “Обыкновенная история”, замысел “Обрыва”, “Обломов”). Отсюда их постоянный творческий интерес друг к другу. Эти же причины впоследствии обусловили и устойчивую вражду между ними.

    Типологическое родство романного мышления писателей, близость идейно-художественных исканий, а также близкое по времени общественное признание неизбежно обрекали писателей на своеобразное литературное соперничество.

    В. Недзвецкий полагает, что автор романов “Дворянское гнездо”, “Накануне”, “Отцы и дети” испытал несомненное и для него плодотворное влияние не только “программы” “Обрыва”, но и гончаровских романов в целом, и прежде всего “Обыкновенной истории”. Однако это влияние не вело ни к эпигонству (Тургенев был самобытным и оригинальным писателем), ни к плагиату: сам Гончаров приводит в “Необыкновенной истории” по существу примеры сходства, а не заимствования в строгом смысле слова. Влияние Гончарова, как считает В. Недзвецкий, заключается не в частных реминисценциях, а “имеет структуросозидающий характер”. Гончаров-романист ранее Тургенева (к середине 1850-х годов) решал важную для тургеневско-гончаровского романа проблему: он нашел способы сопряжения бытийного и бытового начал, “механизм романообразования”, заключавшийся, по мнению ученого, в умении пронизать нравоописательные части “поэтическими” элементами и тем самым сцементировать все это эпическое целое. Тургенев учился у Гончарова-романиста художественным приемам романической поэтизации10.

    Не оспоривая того факта, что Тургенев — автор “Записок охотника” и ряда повестей и рассказов 1850-х годов — самостоятельно владел художественными приемами поэтизации, В. А. Недзвецкий полагает, однако, что большая эпическая форма (роман) заставляла решать эти вопросы по-новому.

    Ответственный вывод В. А. Недзвецого о “гончаровской школе” Тургенева в области средств романической поэтизации представляется спорным. Глубокая поэтичность, высокий лиризм — неотъемлемые свойства тургеневского дарования, изначально ему присущие. Думается, что писатель прекрасно владел способами реализации этого своего “дара Божьего”.

    “гончаровской школе” Тургенева требует, как мы думаем, основательного сравнительного изучения жанровых особенностей и поэтики романов Гончарова и Тургенева, причем романы Тургенева очевидно следует сопоставлять не с планом ненаписанного “Обрыва”, а прежде всего с “Обломовым”. Здесь много, на наш взгляд, точек соприкосновения. Пока еще это задача будущего.

    Спорным нам представляется также следующее предположение: если бы Тургенев своевременно признался, что испытал известное гончаровское влияние, то конфликт, омрачавший долгие годы жизнь обоих писателей, возможно, оказался бы исчерпанным. Увы, для подобного вывода, как мы думаем, мало оснований. При сложившейся ситуации и с учетом особенностей личностей и характеров участников конфликта всякое признание Тургеневым влияния на него Гончарова-романиста было бы равноценно признанию в плагиате, как его понимал Гончаров. Напомним, что Тургенев признал отчасти влияние устного плана “Обрыва” на “Дворянское гнездо”, устранив из своего романа некоторые указанные ему Гончаровым “параллели”. Однако ни личные объяснения с Тургеневым и его частичные уступки, ни “третейский суд” друзей не смогли полностью примирить писателей. Конфликт — и это следует признать со всей откровенностью — полностью был бы исчерпан лишь при одном условии: если бы Тургенев удовлетворился уготованной ему Гончаровым долей художника-”миниатюриста”, автора “Записок охотника”, небольших повестей и рассказов, и отказался бы от большой эпической формы.

    Очевидно, что один только историко-литературный подход к конфликту — при всей значительности его результатов — недостаточен. Необходимо принять во внимание совокупность всех объективных и субъективных причин (последние были глубоко раскрыты Б. М. Энгельгардтом). Следует, в частности, учесть личное одиночество Гончарова, его исключительную сосредоточенность на литературном труде11, а также особенности духовной организации и характера писателя, осложненные тяжелой наследственностью: его крайнюю впечатлительность, душевную ранимость, внутреннюю незащищенность, мнительность, подозрительность. Черты эти приняли с годами крайне болезненный характер (примеч. 91, примеч. 161).

    Польский ученый Л. Суханек, опираясь на труды отечественных теоретиков литературы, сделал попытку применить компаративистский метод к изучению “Необыкновенной истории” и “Дворянского гнезда” в статье “И. Тургенев и Гончаров, или О плагиате”!2“Обрыва” не сохранился, то объектами сравнительного анализа становятся тексты “Обрыва” и “Дворянского гнезда”.

    Л. Суханек исходит из того факта, что, приступая к работе над “Дворянским гнездом”, Тургенев был знаком с замыслом гончаровского романа о Райском. Не подлежит также сомнению и тот факт, что оба писателя были прекрасными наблюдателями жизни и могли заметить подобные черты в тогдашней русской действительности. «Мы не в состоянии сказать сегодня, — заключает Л. Суханек, — сознательно ли использовал Тургенев некоторые мотивы, образы, сцены, детали и даже отдельные формулировки, взятые из произведения, планируемого Гончаровым, или же перенес их подсознательно в свой роман. Сам Тургенев никогда не признавался в плагиате, более того, был оскорблен мнением Гончарова. Авторы воспоминаний о Тургеневе также не подтверждают претензий автора “Обрыва”»!3. Л. Суханек приходит к выводу о подсознательных реминисценциях у Тургенева.

    2

    Обратимся к наиболее “больным” и трудным проблемам “Необыкновенной истории”. Были ли у Гончарова какие-либо основания обвинять Тургенева и некоторых западноевропейских писателей в литературных заимствованиях из программы “Обрыва”?

    «В “Дворянском гнезде”, — замечает Гончаров в “Необыкновенной истории”, — он (Тургенев. — Н. Б“Обрыву” <...> Прочие заимствования <...> далеки <...> Это скорее параллели» (с. 218—219). Роман “Накануне” Гончаров рассматривает как “продолжение той же темы из “Обрыва”: именно дальнейшая судьба, драма Веры”, как “продолжение темы из Райского” (с. 206, 207). О “Дворянском гнезде” и “Накануне” Гончаров писал Тургеневу как об “одном сюжете”, “разложенном на две повести и приправленном болгаром” (VIII, 261).

    Перечислим наиболее существенные из отмеченных Гончаровым сближений (или параллелей) между программой “Обрыва”, с одной стороны, и романами “Дворянское гнездо” и “Накануне”, с другой.

    а. Религиозность героини (Вера, Лиза).

    “падение” героини).

    в. Сцена (беседа) героини с бабушкой (тетушкой).

    г. Образ художника-дилетанта (Райский, Паншин, Шубин).

    д. Описание галереи предков Лаврецкого (в программе “Обрыва” была намечена глава о предках Райского — их краткая характеристика дана в “Необыкновенной истории”).

    е. Мотив новой молодой жизни на развалинах старой в эпилоге “Дворянского гнезда” (встреча Лаврецкого, приехавшего восемь лет спустя после описанных в романе событий в дом Марьи Дмитриевны и его встреча с молодежью; в программе “Обрыва” намечалась близкая сцена: Райский, вернувшийся из-за границы, “нашел новое поколение и картину счастливой жизни. Дети Марфиньки и проч.” (с. 201).

    “Накануне” (согласно первоначальному плану “Обрыва” Вера следовала за сосланным в Сибирь по политическим мотивам Волоховым).

    Еще до опубликования “Дворянского гнезда”, прослушав его в кругу литературных друзей Тургенева, Гончаров указал ему на близость некоторых образов, идей, сюжетных и психологических ситуаций этого романа с программой “Обрыва”. 27 марта 1860 г. Гончаров писал Тургеневу: “Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался”14. В письме Гончарова к Тургеневу от 28 марта 1859 г. упоминается о похожем на сцену между Верой и бабушкой, “но довольно слабом месте” романа Тургенева, которым он “так дружески и великодушно” пожертвовал, чтобы избежать сходства (VIII, 263). В черновом автографе “Дворянского гнезда” эта сцена не сохранилась, однако там есть намек на “падение” Лизы во время ее ночного свидания с Лаврецким. Этот намек отсутствует в окончательной редакции романа. Очевидно, Тургенев внес некоторые изменения в черновую рукопись “Дворянского гнезда”. Важно подчеркнуть в данном случае, что аналогии, отмеченные Гончаровым, действительно имели место и отчасти были признаны Тургеневым, объяснившим их своей “невольной впечатлительностью”.

    Однако обвинения в прямых заимствованиях, т. е. в плагиате, не имеют никаких оснований, тем более что речь идет не о написанном произведении, а об устной программе. Разумеется, в памяти Тургенева могли запечатлеться отдельные детали этой программы, а увлекательный рассказ Гончарова мог пробудить у писателя желание обратиться к близким образам и ситуациям.

    Обращение писателей-современников к близким темам, образам, идеям, творческое использование чужих сюжетных схем или мотивов — дело обычное в литературе. Оно является объектом сравнительно-типологического (или сравнительно-исторического) изучения творчества писателей.

    “Дворянского гнезда” и “Накануне” аналогии с программой “Обрыва” в творчестве Тургенева исчезают. Сопоставления и параллели с последующими произведениями Тургенева, приведенные Гончаровым, малоубедительны и страдают натяжками. Нет смысла подробно доказывать их предвзятый характер. Приведем лишь некоторые примеры.

    Так, например, Гончаров усматривает сюжетное сходство между романом “Отцы и дети” и планом “Обрыва” в том, что Аркадий Кирсанов и Базаров, подобно Райскому и Волохову, приезжают в провинцию: что у Тургенева также две героини, отдаленно напоминающие Веру и Марфиньку. Далее Гончаров отмечает, что заглавие и общая идея романа “Дым” восходят также к плану “Обрыва” (в одной из глав законченной редакции романа Райский и Волохов беседуют о миражности русской общественной жизни). Однако мотив призрачности, миражности не только русской общественной, но и человеческой жизни вообще, очень стар. Достаточно вспомнить Библию (книгу Екклесиаста). Еще менее убедительно предположение Гончарова, будто повесть Тургенева “Вешние воды” представляет собой переработку первой части “Обыкновенной истории”: в обоих случаях изображается молодое чувство, только в одном случае “вешними слезами” обливается юноша, в другом девушка; в обоих произведениях изображена сцена верховой езды, обе героини чистят ягоды и т. д. Малоубедительно и сопоставление рассказа Тургенева “Несчастная” с эпизодическим персонажем “Обрыва” — возлюбленной Райского Наташей. В данном случае женские характеры скорее контрастны, и трудно усмотреть сходство между кроткой, робкой героиней Гончарова и гордой, страстной, энергичной Сусанной Тургенева.

    Как известно, мнительность Гончарова с годами возрастала; не только в творчестве Тургенева, но также и в ряде произведений западноевропейских писателей (“Госпожа Бовари” и “Воспитание чувств” Г. Флобера, “Дача на Рейне” Б. Ауэрбаха и некот. др.) Гончаров начал усматривать сложное преломление идей, образов и сюжетных мотивов “Обрыва”, сообщенных, как он предполагал, европейским писателям Тургеневым. Отзывы критиков, сближавших персонажей русских и европейских романов, усугубили это подозрение. Так, например, А. С. Суворин в статье “Французское общество в новом романе Густава Флобера” писал, что главный герой романа “Воспитание чувств” Фредерик Моро близок по своему характеру так называемым “людям 40-х годов” в России: “Он напоминает хорошо знакомого нашим читателям Райского с тем различием, что Флобер отнесся еще объективнее к своему герою, чем наш почтенный романист”15. Разумеется, в данном случае речь идет не о плагиате и прямых заимствованиях, а о типологическом родстве образов Фредерика и Райского. Известная типологическая близость существует также между образами Леонтия Козлова и его жены Уленьки, с одной стороны, и Шарлем и Эммой Бовари, с другой. Во всяком случае отмеченные Гончаровым художественные параллели между “Обрывом” и произведениями западноевропейских литератур нуждаются в серьезном и вдумчивом сравнительно-историческом изучении.

    Нет необходимости доказывать всю несостоятельность предположений Гончарова будто Тургенев “перетаскал все” из “Обрыва” в западную литературу, пожертвовав интересами русской.

    “Необыкновенной истории” вопрос о негативной якобы роли Тургенева в деле распространения на Западе русской культуры. Утверждение Гончарова в данном случае вступает в прямое противоречие с реальными фактами. Тургенев, напротив, был активнейшим пропагандистом русской литературы на Западе и постоянно знакомил европейского читателя с ее крупнейшими представителями. Так, например, Тургенев лично перевел на французский язык некоторые произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя. По его рекомендации и при его личном содействии во Франции были переведены произведения Л. Н. Толстого, А. Н. Островского, А. Ф. Писемского, Н. С. Лескова, М. Е. Салтыкова-Щедрина и других русских писателей. “У нас есть все основания говорить о Тургеневе, как о проповеднике русской культуры за рубежом, — пишет М. П. Алексеев. — Формы этой популяризаторской и пропагандистской деятельности его были весьма разнообразны: его художественное творчество, целиком принятое западными читателями, служило показателем той зрелости и мастерства, которых достигла русская художественная литература: его романы и повести в отраженном свете впервые представили западным читателям многих русских поэтов; Тургенев не только сам трудился над переводами произведений русской литературы, но и создал целую школу переводческого искусства во Франции и, частично, в Англии; наконец, высокий авторитет Тургенева на Западе сделал бесспорными многие из его оценок произведений русских писателей. Мы не хотели бы, однако, сказать, что распространение русской литературы на Западе есть дело одного Тургенева. Тем не менее несомненно, что он содействовал этому распространению в сильнейшей степени, и его роль должна быть учтена в общей истории этого процесса”16.

    Не соответствует истине и предположение Гончарова, что Тургенев якобы препятствовал росту популярности Л. Н. Толстого на Западе. Тургенев чрезвычайно высоко ценил творчество Толстого, “великого писателя земли русской”, и много сделал для пропаганды его произведений на Западе в 1870-е — начале 1880-х годов. Известно, что Тургенев мечтал сам перевести на французский язык повесть “Казаки” и “Войну и мир”.

    В предисловии к французскому переводу повести “Два гусара” (1875) Тургенев дал общую характеристику творчества Толстого, назвав его “одним из самых замечательных писателей русской литературной школы, той школы, которая исходит из Пушкина и Гоголя”. По мнению Тургенева, автор “Войны и мира” “решительно занимает первое место в расположении публики” и принадлежит к великому реалистическому потоку...”17. В письме к редактору влиятельной французской газеты “Le XIX-e Siècle” Э. Абу от 8/20 января 1880 г. Тургенев откликнулся на выпущенный издательством Ашетта во Франции в 1879 г. роман “Война и мир” (пер. И. Паскевич). “Лев Толстой, — пишет Тургенев, — самый популярный из современных русских писателей”, а “Война и мир”, смело можно сказать, — одна из самых замечательных книг нашего времени <...> это великое произведение великого писателя — и это подлинная Россия”18.

    В предисловии к очерку А. Бадена “Un roman du comte Tolstoi (“Роман графа Толстого”. — Н. Б” (1881) Тургенев назвал Толстого “великим русским писателем”, автором “национального эпического романа” “Война и мир”. Талант Толстого охарактеризован здесь как “могучий и самобытный”19.

    По справедливому заключению М. П. Алексеева, “Тургенев не только “ввел” Толстого во французскую литературу, но и в значительной степени обеспечил в ней неуклонный рост его популярности. Медленное завоевание привело, в конце концов, к блестящей победе. Это произошло уже после смерти Тургенева. Быть может, он даже еще не предвидел всех результатов этой победы и ее всемирно-исторического значения”20.

    3

    Дальнейшее сравнительно-типологическое сопоставление творчества Гончарова и Тургенева представляется нам наиболее плодотворным путем не только для понимания произошедшего между ними конфликта, но и для изучения вопроса о возможном творческом воздействии художников друг на друга.

    Гончаров рассматривал свои романы (особенно последние два — “Обломов” и “Обрыв”) как единое целое: они охватывают продолжительный период русской общественной жизни — с 1840-х по 1870-е годы. По словам писателя, его романы связаны между собою “одною последовательною идеею — перехода от одной эпохи русской жизни <...> к другой (VIII, 107), причем объектом наблюдения Гончарова, как и Тургенева, являлись в основном представители русского “культурного слоя”. По характеру изображенной в “Обломове” и “Обрыве” русской общественной жизни Гончаров определил первый как “Сон”, а второй как “Пробуждение” (VIII, 111).

    Близкие задачи ставил перед собой и Тургенев, также смотревший на свои романы как на некое единство. Они охватывают тот же период русской общественной жизни, что и романы Гончарова. В “Предисловии к романам” (1880) Тургенев писал, что в течение 1850—1870-х годов он стремился добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в типы “самый образ и давление времени”, а также “ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя”, который преимущественно был предметом его наблюдений21.

    1. Тип русской женщины, духовно и нравственно возвышавшейся над своей средой.

    2. Тип “лишнего человека”.

    3. Тип нигилиста.

    4. Тип деятеля.

    Суждения Гончарова-критика как бы служат подтверждением мысли о типологическом родстве героинь Гончарова и Тургенева и их кровной связи с двумя центральными женскими характерами “Евгения Онегина” Пушкина — Татьяной и Ольгой.

    В статье “Лучше поздно, чем никогда” (1879) Гончаров пишет, что Пушкин гениально угадал и художественно воплотил в “Евгении Онегине” два контрастных женских типа: “Характер положительный — пушкинская Ольга и идеальный — его Татьяна понятен сразу (Ольга в “Онегине”, Варвара в “Грозе”). Другой, напротив, своеобразен, ищет сам своего выражения и формы и оттого кажется капризным, таинственным, малоуловимым” (VIII, 112).

    К этим двум типам восходят Марфинька и Вера, а также (особенно к Татьяне) многие героини Тургенева.

    Судьбу Наденьки (“Обыкновенная история”) Гончаров сопоставляет с судьбой Татьяны, которая, подавленная грубой и жалкой средой, потянулась к Онегину, но, не найдя в нем ответа на свое чувство, покорилась своей участи и вышла замуж за генерала.

    В Наденьке уже проснулась потребность распоряжаться самостоятельно своей судьбой, протестовать против слепой покорности авторитету матери. Однако ее “эмансипация” на этом и кончилась, она “в действие своего сознания не обратила, остановилась ”, так как жила в эпоху “неведения”, когда Онегин и подобные ему герои “только тосковали в бездействии, не имея определенных целей и дела, а Татьяны не ведали” (VIII, с. 110).

    Ольга в “Обломове”, по словам Гончарова, “есть превращенная Наденька следующей эпохи”. “От неведения Наденьки — естественный переход к сознательному замужеству Ольги со Штольцем, представителем труда, знания, энергии, словом, силы” (VIII, с. 113).

    “Пробуждение”. Вера пошла еще дальше Ольги. Она “не хотела жить слепо, по указке старших”, “сама знала, что отжило в старой, и давно тосковала, искала свежей, осмысленной жизни, хотела сознательно найти и принять новую правду <...> В новом друге Вера думала найти опору, свет, правду, потому что почуяла в нем какую-то силу, смелость, огонь — и нашла ложь” (VIII, с. 131).

    Героиню “Накануне” Елену Тургенев относит к “новому типу” русских женшин, подчеркивает присущее ей “еще смутное, хотя и сильное стремление к свободе” и отсутствие в России героя, которому она могла бы “предаться” (XII, 306).

    Гончаров и Тургенев, опираясь на художественный опыт творца Татьяны Лариной, в 1850—1860-е годы создают галерею образов “новых” (в серьезном, положительном значении этого слова), передовых русских женщин.

    указать им путь к правде и свету. Любовный конфликт, как уже говорилось, занимает центральное место в романах Гончарова и Тургенева. Героини предельно требовательны к своим избранникам, человеческая и общественная прочность которых проверяется любовью. Характерно отношение гончаровских и тургеневских героинь к проблеме выбора. Они всегда предпочитают слабому, нерешительному, общественно пассивному герою (“лишнему человеку”) героя сильного, активного, деятельного. Ольга, разочаровавшись в Обломове, которого она не смогла пробудить к новой, деятельной жизни, сознательно выбирает энергичного Штольца. Вера, ошибочно принимавшая Марка Волохова за представителя “новой правды” и “нового дела”, в дальнейшем, пережив глубокую личную драму, должна, по замыслу писателя, также сознательно пойти за честным “работником” Тушиным, этим “бессознательным новым человеком”, предпочтя его Райскому, потому что талантливый Райский — тот же Обломов, “то есть прямой, ближайший его сын, герой эпохи Пробуждения” (VIII, 117).

    “лишних людей” и выбирает героя силы и дела — Инсарова, который “с своею землею связан”. Марианна, утратившая веру в нерешительного Нежданова, разочаровавшегося в их общем “деле”, сознательно соединяется с честным тружеником — просветителем Соломиным, напоминающим отчасти Тушина. Избранник тургеневской героини — это, как известно, и избранник России, необходимый стране деятель, способный повести ее по пути прогресса. Нечто близкое наблюдается и у Гончарова, который, осудив русскую “обломовщину”, связывал с художественно неудавшимися ему (как, впрочем, и Тургеневу) героями “дела” и деятельности (Штольц, Тушин) надежды на общественное пробуждение и обновление России.

    Своеобразный “любовный треугольник”: сильная духом героиня — слабый герой (“лишний человек”) — подлинный герой (“деятель”) характерен для романов и Гончарова, и Тургенева.

    Очевидно, оба писателя во многом были близки в своих представлениях о русском общественном прогрессе и его действенных силах.

    В 1850-е годы Гончаров и Тургенев, осудив “лишнего человека” за его рефлексию, безволие и неспособность к делу, не смогли найти деятельного героя среди русских. Гончаров противопоставляет Обломову немца Штольца, Тургенев Берсеневу и Шубину болгарина Инсарова. В 1860—1870-е годы Гончаров и Тургенев связывают надежды на общественное пробуждение и возрождение России со скромными тружениками — просветителями на родной ниве — Тушиными и Соломиными, которых относят к подлинно “новым людям”.

     г., что он стоит к нему “очень близко” — “в силу общего прошедшего, однородности стремлений и многих других причин”22.

    Вопрос о возможном творческом воздействии Тургенева на Гончарова (также научно вполне правомерный) вообще не ставился в силу причин деликатного характера (конфликт, между ними возникший). Представляется, однако, что творческое общение двух больших художников во многом было взаимно плодотворным: переписка Гончарова с Тургеневым и “Необыкновенная история” подтверждают это. Гончаров высоко ценил в Тургеневе образованного и тонкого критика, наделенного безупречным художественным вкусом. Вспомним, что Тургенев оказался глубоким истолкователем и ценителем “Обломова”. Автор “Необыкновенной истории” вспоминает проникновенный отзыв Тургенева о романе: «И Тургенев однажды заметил мне кратко: “Пока останется хоть один русский, — до тех пор будут помнить Обломова”. В другой раз, когда я читал ему последние, уже написанные в Петербурге главы, он быстро встал (в одном месте чтения) с дивана и ушел к себе в спальню. “Вот я уж старый воробей, а вы тронули меня до слез”, — сказал он, утирая глаза» (с. 202). Интереснейшая деталь: Тургенев подсказал автору “Обломова” слова “голубая ночь”, когда Гончаров читал ему сцену объяснения Штольца с Ольгой в Швейцарии. «Тургенев был тронут ее “сном наяву” и ее мысленным монологом: “Я — его невеста!” и т. д., — вспоминает Гончаров. — Тургенев нашел, что у меня вставлено было несколько лишних подробностей, тогда как ей (выразился он) снится какая-то голубая ночь... “Это очень хорошее выражение “голубая ночь”, — сказал я. — Могу я употребить его — вы позволяете?” — “Конечно”, — с усмешкой отвечал он» (с. 225).

    “необыкновенной истории” сохранил для потомков (пусть в отрывках) некоторые письма к нему Тургенева.

    “Необыкновенной истории” сведения о связях Тургенева с западноевропейскими писателями, не привлекавшие еще специального внимания тургеневедов. Так, в частности, Гончаров говорит о малоизвестном у нас романе Ж. Санд “Франсия” (“Francia”, 1872), в котором упоминается “Рудин” (с. 241). Приведем в заключение в переводе на русский язык это любопытное суждение Ж. Санд:

    «Иван Тургенев, хорошо знающий Францию, мастерски воссоздал тип русского интеллигентного человека, который не может найти места в России, так как у него натура француза. Перечитайте последние страницы восхитительного романа Тургенева “Дмитрий Рудин”»23.

    Автограф “Необыкновенной истории” хранится в РНБ  209, № 5). Он представляет собой тетрадь из 53 пронумерованных автором листов со множеством поправок, вычерков и вставок (между строк и на полях), нередко с трудом поддающихся прочтению; некоторые места настолько тщательно зачеркнуты, что восстановить их не представляется возможным. Другими словами, перед нами черновой автограф, не подвергавшийся окончательной авторской обработке.

    По своему содержанию эта рукопись состоит из двух частей, написанных в разное время:

    «Необыкновенная история» (Истинные события)» (л. 1—50)*3. В конце (л. 50) — авторская дата: “Декабрь 1875 и январь 1876 года”; перед датой — “Примечание”, содержащее завещательное распоряжение Гончарова по поводу дальнейшей судьбы рукописи. Такое же распоряжение, в краткой форме повторяющее смысл “Примечания” и со ссылкой на него, предваряет рукопись (л. 1, запись на полях).

     51—53), с авторской датой в начале: “Июль 1878” (л. 51). Это непосредственное продолжение “Необыкновенной истории”, написанное через два с половиной года после ее завершения: “Я запечатал было все предыдущие 50 листов, думая остановиться там, где кончил, — начинает его Гончаров. — Но в течение этих двух с половиной лет случилось многое, относящееся к этому делу, и я, если начал, должен продолжать” (л. 51).

    Обе части хранятся в конверте со следами сургучной печати и с надписью Гончарова: “Вверяю заключающиеся в сем пакете простые, лично до меня касающиеся бумаги, Софье Александровне Никитенко для распоряжения с ее стороны таким образом, как я ее просил. Иван Гончаров. 19 мая 1883 года.”

    Два автографа, связанные с “Необыкновенной историей”, хранятся в Архиве Российской Академии наук (б. Архив АН СССР) — ф. 726 (И. М. Гревс), оп. 1, ед. хр. 276, л. 5—8, 9—10.

    “Август 1878” (там же на полях — надпись Гончарова, подтверждающая завещательное распоряжение, высказанное им в 1876 г. в “Примечании”)*4“Необыкновенной истории”. Квалифицировать ее подобным образом позволяет содержание “записки”, а также ее заключительные слова: “Вот эта самая правда и описана в прилагаемой мною рукописи” (курсив наш. — Н. Б.). Судя по дате, “записка” возникла вслед за описанной выше 2-й частью рукописи РНБ.

    “Июнь 1879”. По содержанию тесно связан с “продолжением” (хотя написан через год) и является прямым к нему дополнением*5.

    В 1883 г. Гончаров передал конверт с рукописью “Необыкновенной истории” С. А. Никитенко, которая затем передала его в распоряжение А. Ф. Кони24. Дальнейшая судьба рукописи на протяжении почти двух десятилетий не прослеживается. Только в 1920 г. ее передал в Российскую публичную библиотеку (ныне РНБ) некий Александр Иванович Старицкий (личность его, несмотря на все попытки исследователей, установить не удалось25).

    <Записки> и <Дополнения>, то их содержание и даты позволяют предположить, что они в свое время находились в одном конверте с основным текстом “Необыкновенной истории”. Каким образом они оказались в архиве известного историка И. М. Гревса, поступившем в Архив АН СССР в 1942 г., неизвестно.

    РНБ, была опубликована в 1924 г.: Сборник Российской публичной библиотеки. Пг., 1924. — Т. II Материалы и исследования. Вып. 1. (публ. Д. И. Абрамовича), — с рядом неточностей и пропусков. Обширные выдержки из нее перепечатаны в Собр. соч. 1977—1980 VII.

    <Записка> и <Дополнение>, хранящиеся в Архиве РАН, опубликованы (с рядом неточностей): (публ. О. А. Демиховской)*6.

    “Необыкновенная история” печатается по автографам, причем все ныне известные ее тексты, описанные выше, впервые воссоединены и расположены в хронологической последовательности их возникновения:

    1. Необыкновенная история (Истинные события). Декабрь 1875 и январь 1876 года.

    2. <Продолжение “Необыкновенной истории”>. Июль 1878.

    <Записка к “Необыкновенной истории”>. Август 1878.

    <Дополнение к “Необыкновенной истории”>. Июнь 1879.

    В публикации учтены все имеющие смысловое значение варианты текста (от обширных кусков до отдельных слов); все эти варианты приводятся под строкой. Мелкая правка, смыслового значения не имеющая, не учтена. Пунктуация автора сохраняется.

    ПРИМЕЧАНИЯ

    1 См.: И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского Дома. С предисл. и прим. Б. М. Энгельгардта. Пб., 1923.

    2 “Необыкновенной истории” напечатаны в Собр. соч. 1978—1980. Т. VII.

    3 В 1887 г., уже после смерти Тургенева Гончаров сделал следующую запись к рукописи “Обрыва”: “Рукопись представляет материал для романа, который при напечатании в 1869 году в журнале “Вестник Европы” — назвал “Обрывом”. Прежде я называл его просто “Художник Райский” и рассказывал содержание всем и каждому из приятелей литераторов, еще в пятидесятых годах, всего более Тургеневу, которому в 1855 году, в скором времени по возвращении моем из кругосветного путешествия, подробно пересказывал в несколько приемов все подробности, передавал сцены, характеры, так как он более всех сочувствовал, по своей впечатлительности и чуткой восприимчивости в искусстве, моему труду, предсказывая ему успех” ( 33).

    4 Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 441—442. Ср. . Т. 2. С. 115—116.

    5  А. И. Тургенев и Гончаров // Батюто А. И. Тургенев-романист. Л., 1972. С. 326—349.

    6  347.

    7 Новые материалы. 1976. С. 85—94.

    8  В. А.“Необыкновенная история” (VII, 449—458); 2) Конфликт И. С. Тургенева и И. А. Гончарова как историко-литературная проблема // Slavica. Debrecen. 1986. Т. XXIII. С. 315—332.

    9 Ср.: Развитие реализма в русской литературе. М., 1973. Т. II. Кн. 1. 73—77, 80, 83.

    10 Slavica. Т. XXIII. С. 323—326.

    11 Тургенев, несомненно, понимал и учитывал этот момент. “Странности Гончарова, — писал он Я. П. Полонскому 16 декабря 1868 г., — объясняются нездоровой и слишком исключительно литературной жизнью. Когда люди на земле воображали, что наш шарик — центр вселенной, то они придавали всему земному преувеличенное значение” (. Т. VII. С. 260.

    12 Slavica. Т. XXIII. С. 305—313.

    13 Там же. С. 311.

    14  38.

    15 ВЕ. 1870, № 2. С. 822.

    16 Алексеев М. П.  С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе // Труды Отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. С. 80.

    17 Тургенев. Соч XV. С. 107—108.

    18 Там же. С. 187—188.

    19  121.

    20 Алексеев М. П. Указ. соч. С. 80.

    21  XII. С. 303.

    22 Тургенев. Письма. Т. V. С. 239.

    23 Sand G

    24 Кони А. Ф. Письмо к Э. Л. Радлову от 1 августа 1920 г. (см. наст. том, с. 306).

    25 Там же. С. 306.


    1 2 3 4 5
    Продолжение
    Записка Дополнение
    Примечания Сноски
    К публикации писем Кони и Радлова
    Кони Радлову Радлов Кони
    Раздел сайта: