• Приглашаем посетить наш сайт
    Бунин (bunin-lit.ru)
  • Обломов. Часть 3. Глава 3.

    Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    Примечания
    Рукописные редакции

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    III

    В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец, мало-помалу, дачи опустели.

    Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь приклонить голову.

    Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.

    Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце теснила ему грусть.

    Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился остаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.

    Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватало в ней содержания.

    Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента.

    Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах.

    Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома.

    Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.

    На пятый день они не обедали дома.

    На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади.

    Всё это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить.

    — Ах ты, Боже мой, какая мука! — говорил он весь в поту от страха и неловкого положения.

    Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает спирт, как будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад — три часа!

    — Скажем тетке, — настаивал Обломов, — тогда я могу оставаться у вас с утра, и никто не будет говорить...

    Обломова так и подмывало сказать: «Был и всё сделал», да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ.

    — Ах, если б ты знала, как это трудно! — говорил он.

    — А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? — спросила она потом, не поднимая глаз.

    — Его никогда утром дома нет, а вечером я всё здесь, — сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.

    Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.

    — Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, — успокоивал ее Обломов, — завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет.

    — Пока это всё не устроится, — сказала задумчиво Ольга, — говорить ma tante нельзя и видеться надо реже...

    — Да, да... правда, — струсив, прибавил Обломов.

    — Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, — решила она. — А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай.

    — Да, это правда, — говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя.

    — Если ж выдастся хороший день, — заключила она, — я поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! — повторила она с чувством.

    Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь — не поется!

    На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкап.

    Захар, по обыкновению колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению же, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь.

    — Какой славный кофе! Кто это варит? — спросил Обломов.

    — Сама хозяйка, — сказал Захар, — шестой день всё она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!»

    — Славный, — повторил Обломов, наливая другую чашку. — Поблагодари ее.

    — Вон она сама, — говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. — Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них чай, сахар, кофе лежит и посуда.

    Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти.

    — Что это она там локтями-то так живо ворочает? — спросил Обломов.

    — Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит.

    Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги.

    «Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!» — подумал Обломов.

    В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.

    — Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!

    — Ну уж, я думаю, хорош пирог! — небрежно сказал Обломов. — С луком да с морковью...

    — Пирог не хуже наших обломовских, — заметил Захар, — с цыплятами и с свежими грибами.

    — Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Эта грязная баба-то?

    — Куда ей! — с презрением сказал Захар. — Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама всё на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.

    Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.

    — Покорно благодарю, — ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась.

    — Водки не угодно ли? — спросил голос.

    — Я не пью; покорно благодарю, — еще ласковее сказал Обломов, — у вас какая?

    — Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, — говорил голос.

    — Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!

    Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилась.

    — Очень благодарен, — говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась.

    — Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? — упрекнул Обломов.

    Хозяйка усмехнулась за дверью.

    — Я еще в будничном платье, всё на кухне была. Сейчас оденусь; братец скоро от обедни придут, — отвечала она.

    — Ах, á propos о братце, — заметил Обломов, — мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне.

    — Хорошо, я скажу, как они придут.

    — Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет.

    И дверь захлопнулась.

    «Какая она... простая, — подумал Обломов, — а есть в ней что-то такое... И держит себя чисто!»

    До сих пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек с большим бумажным пакетом под мышкой и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять с тем же пакетом мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно.

    А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.

    У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помещалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светелке.

    Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.

    По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками.

    Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстух завязан простым узлом и концы спрятаны вниз.

    Он был лет сорока, с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались.

    Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать или обе за спину или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть, оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ.

    — Вы изволили, — начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, — приказать мне прийти к себе.

    — Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры. Прошу садиться! — вежливо отвечал Обломов.

    Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава.

    — По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, — сказал Обломов, — поэтому желал бы эту передать.

    — Теперь трудно передать, — кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич, — если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть.

    — Я был, да вас не было, — перебил Обломов.

    — Сестра сказывала, — прибавил чиновник. — Да вы не беспокойтесь насчет квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит?

    — Какая птица?

    — Куры-с.

    Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее.

    — Мы их вынесем, — отвечал Иван Матвеевич.

    — И это ничего, — заметил Обломов, — но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться.

    — Как угодно-с, — отвечал Иван Матвеевич. — А если не приищете жильца, как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет.

    — А сколько там следует? — спросил Обломов.

    — Да вот я принесу расчет.

    Он принес контракт и счеты.

    — Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, — сказал он.

    — Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и двух недель не прожил? — перебил его Обломов.

    — Как же-с? — кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. — Сестра убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам.

    — Помилуйте, я не могу, — заговорил Обломов, — посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что?

    — Вот-с, в контракте сказано, — говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, — извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года», — прочитал Обломов.

    — Как же это? — говорил он. — Это несправедливо.

    — По закону так-с, — заметил Иван Матвеевич. — Сами изволили подписать: вот подпись-с!

    Опять появился палец под подписью и опять спрятался.

    — Сколько же? — спросил Обломов.

    — Семьсот рублей, — начал щелкать тем же пальцем Иван Матвеевич, подгибая его всякий раз проворно в кулак, — да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей.

    И он щелкнул еще.

    — Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и сарай? — с живостью возразил Обломов.

    — В контракте есть-с, — заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. — Михей Андреич сказывали, что у вас лошади будут.

    — Врет Михей Андреич! — с досадой сказал Обломов. — Дайте мне контракт!

    — Вот-с, копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, — мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. — Сверх того, за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, — читал Иван Матвеевич, — примерно двести пятьдесят рублей...

    — Какой огород? Какая капуста? Я и знать не знаю, что вы! — почти грозно возражал Обломов.

    — Вот-с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете...

    — Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь? Я не хочу ни капусты, ни репы... — говорил Обломов, вставая.

    И Иван Матвеевич встал со стула.

    — Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! — возразил он.

    И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке.

    — Сколько всего считаете вы? — нетерпеливо спросил Обломов.

    — Еще за окраску потолков и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям — сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями.

    — Как, и это на мой счет? — с изумлением спросил Обломов. — Это всегда на счет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?..

    — Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, — сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. — Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! — кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади.

    — Да где я возьму? У меня нет денег! — возразил Обломов, ходя по комнате. — Нужно мне очень вашей репы да капусты!

    — Как угодно-с! — тихо прибавил Иван Матвеевич. — Да не беспокойтесь: вам здесь будет удобно, — прибавил он. — А деньги... сестра подождет.

    — Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите?

    — Слушаю-с. Как угодно, — послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив на шаг.

    — Трудно-с; а впрочем, как угодно! — заключил Иван Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон.

    Обломов вынул бумажник и счел деньги: всего триста пять рублей. Он обомлел.

    «Куда ж я дел деньги? — с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. — В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»

    Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей.

    — Захар, Захар!

    — Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас! — спросил он.

    Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил на стол.

    — Что ты мне мелочь-то суешь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись?

    — Почем я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам за коляски платите?

    — Да, вот на экипаж много вышло, — вспомнил Обломов, глядя на Захара. — Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?

    — Где помнить? — отозвался Захар. — Один раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню.

    — Прожил век и без грамоты, слава Богу, не хуже других! — возразил Захар, глядя в сторону.

    «Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне!» — подумал Обломов.

    — Вон у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, — продолжал Захар, — да серебро из буфета и стащил.

    «Прошу покорнейше! — трусливо подумал Обломов. — В самом деле, эти грамотеи — всё такой безнравственный народ: по трактирам, с гармоникой, да чаи... Нет, рано школы заводить!..»

    — Почем я знаю? Вон Михею Андреичу дали на даче...

    — В самом деле, — обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. — Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву... Еще куда?

    Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо, стороной, смотрел на него.

    — Не помнит ли Анисья? — спросил Обломов.

    — Не припомню! — с тоской заключил Обломов, — уж не воры ли были?

    — Кабы воры, так всё бы взяли, — сказал Захар, уходя.

    Обломов сел в кресло и задумался. «Где же я возьму денег? — до холодного пота думал он. — Когда пришлют из деревни и сколько?»

    1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    Примечания
    Рукописные редакции
    Раздел сайта: