• Приглашаем посетить наш сайт
    Огарев (ogarev.lit-info.ru)
  • Обломов: Примечания. 8. Критические отзывы о романе. Страница 3.

    Обломов, роман
    Рукописные редакции
    Примечания
    1. История текста: 1 2 3
    2. История текста (продолжение)
    3. Прототипы романа: 1 2 3
    4. Литературная родословная: 1 2
    5. Понятие обломовщина в критике
    6. Проблема идеальной героини
    7. Чтения романа
    8. Критические отзывы: 1 2 3 4 5 6
    9. Темы и мотивы в литературе
    10. Инсценировки романа
    11. Переводы романа
    1 2 3 4 5 6
    Список условных сокращений

    ПРИМЕЧАНИЯ

    ОБЛОМОВ

    8
    Критические отзывы о романе

    Страница 3

    «...Обломовы выдают всю прелесть, всю слабость и весь грустный комизм своей натуры <...> через любовь к женщине. Без Ольги Ильинской и без ее драмы с Обломовым не узнать бы нам Ильи Ильича так, как мы его теперь знаем, без Ольгина взгляда на героя мы до сих пор не глядели бы на него надлежащим образом. В сближении этих двух основных лиц произведения все в высшей степени естественно, каждая подробность удовлетворяет взыскательнейшим требованиям искусства — и между тем сколько психологической глубины и мудрости через него развивается перед нами! Как живит и наполняет все наши представления об Обломове эта юная, горделиво-смелая девушка, как сочувствуем мы стремлению всего ее существа к этому незлобивому чудаку, отделившемуся от окружающего его мира, как страдаем мы ее страданием, как надеемся мы ее надеждами, даже зная, и хорошо зная, их несбыточность» (Там же. С. 116—117).

    Даже контрастное сопоставление со Штольцем, полагает критик, мало что добавляет к характеристике Обломова, суть героя с достаточной полнотой раскрывается в истории его отношений с Ольгой. «Ольга, — пишет Дру-жинин, — поняла Обломова ближе, чем понял его Штольц, ближе, чем все лица, ему преданные. Она разглядела в нем и нежность врожденную, и чистоту нрава, и русскую незлобивость, и рыцарскую способность к преданности, и решительную неспособность на какое-нибудь нечистое дело, и, наконец, — чего забывать не должно — разглядела в нем человека оригинального, забавного, но чистого и нисколько не презренного в своей оригинальности. Раз ставши на эту точку, художник дошел до такой занимательности действия, до такой прелести во всем ходе событий, что неудавшаяся, печально кончившаяся любовь Ольги и Обломова стала и навсегда останется одним из обворожительнейших эпизодов во всей русской литературе» (Там же. С. 117—118). Дружинин полагал, что создание такого образа Ольги принципиально изменило роль Штольца в сюжете романа: «Роль его стала незначительною, вовсе несоразмерною с трудом и обширностью подготовки, как роль актера, целый год готовившегося играть Гамлета и выступившего перед публикой в роли Лаэрта. <...> Уяснение через резкую противоположность двух несходных мужских характеров стало ненужным: сухой неблагодарный контраст заменился драмой, полною любви, слез, смеха и жалости. За Штольцем осталось только некоторое участие в механическом ходе всей интриги, да еще его беспредельная любовь к особе Обломова, в какой, впрочем, у него много соперников» (Там же. С. 119).

    Дружинин первым сказал об исключительной роли комического в художественной системе Гончарова. Для него Гончаров настоящий последователь Гоголя, творчество которого отнюдь не сводится к сатире. Комическое искусство Гончарова, по мысли критика, достигает гоголевской высоты: «Перед сколькими частностями <...> добродушнейший смех овладевает нами, и овладевает затем, чтоб тотчас же смениться ожиданием, грустью, волнением, горьким соболезнованием к слабому! Вот к чему ведет нас ряд художественных деталей, начавшийся еще со сна Обломова. Вот где является истинный смех сквозь слезы — тот смех, который стал было нам ненавистен, — так часто им прикрывались скандалёзные стихотворцы и биографы нетрезвых взяточников! Выражение, так безжалостно опозоренное бездарными писателями, вновь получило для нас свою силу: могущество истинной, живой поэзии снова воротило к нему наше сочувствие» (Там же. С. 118). Это очень существенное наблюдение по поводу романа, в начале которого решительно осмеяна «пенковщина» — механистическое распространение принципа «физиологизма» на все искусство.

    Очень точные и эмоциональные слова нашел Дружинин для описания судьбы и чувств Агафьи Матвеевны. И даже параллель с Пушкиным не кажется здесь простительным перебором доброжелательно настроенного рецензента, а воспринимается как «правда»: «...ничье обожание (даже считая тут чувства Ольги в лучшую пору ее увлечения) не трогает нас так, как любовь Агафьи Матвеевны к Обломову, той самой Агафьи Матвеевны Пшеницыной, которая с первого своего появления показалась нам злым ангелом Ильи Ильича, — и увы! действительно сделалась его злым ангелом. Агафья Матвеевна, тихая, преданная, всякую минуту готовая умереть за нашего друга, действительно загубила его вконец, навалила гробовой камень над всеми его стремлениями, ввергнула его в зияющую пучину на миг оставленной обломовщины, но этой женщине все будет прощено за то, что она много любила. Страницы, в которых является нам Агафья Матвеевна, с самой первой застенчивой своей беседы с Обломовым, верх совершенства в художественном отношении, но наш автор, заключая повесть, переступил все грани своей обычной художественности и дал нам такие строки, от которых сердце разрывается, слезы льются на книгу и душа зоркого читателя улетает в область такой поэзии, что до сих пор, из всех русских людей, быть творцом в этой области было дано одному Пушкину. Скорбь Агафьи Матвеевны о покойном Обломове, ее отношения к семейству и Андрюше, наконец, этот дивный анализ ее души и ее прошлой страсти — все это выше самой восторженной оценки» (Там же. С. 120).469

    Поскольку, по мысли критика, «Обломов, как живое лицо, достаточно полон для того, чтоб мы могли судить о нем в разных положениях, даже не замеченных его автором» (Там же. С. 123), Дружинин позволяет себе строить «догадки» (тут сказался и его опыт прозаика) о возможных вариантах судьбы гончаровского героя. Автор рецензии додумывает сюжетные возможности романа, чтобы проиллюстрировать свой вывод: Илья Ильич, в отличие от Ольги и Штольца, «людей хороших и современных», не либерален, так сказать, по уму, а добр по сердцу, «по инстинкту правды». «Илья Ильич, — рассуждает критик, — женился на Пшеницыной (и прижил с этой необразованной женщиной ребенка). И вот причина, по которой кровная связь расторгнута, обломовщина признана переступившей все пределы! Ни Ольгу, ни ее мужа мы за это не виним: они подчинялись закону света и не без слез покинули друга. Но повернем медаль и на основании того, что дано нам поэтом, спросим себя: так ли бы поступил Обломов, если б ему сказали, что Ольга сделала несчастную mésalliance, что его Андрей женился на кухарке и что оба они, вследствие того, прячутся от людей, к ним близких. Тысячу раз и с полной уверенностью скажем, что не так. Ни идеи отторжения от дорогих людей из-за причин светских, ни идеи о том, что есть на свете mésalliances, для Обломова не существует. Он бы не сказал слова вечной разлуки, и, ковыляя, пошел бы к добрым людям, и прилепился бы к ним, и привел бы к ним свою Агафью Матвеевну. И Андреева кухарка стала бы для него не чужою, и он дал бы новую пощечину Тарантьеву, если б тот стал издеваться над мужем Ольги. Отсталый и неповоротливый Илья Ильич в этом простом деле, конечно, поступил бы сообразнее с вечным законом любви и правды, нежели два человека из числа самых развитых в нашем обществе» (Там же. С. 123—124).

    ***

    Почти все критики романа сходились в одном: история Ильи Ильича впрямую соотнесена у Гончарова с вопросом о прошлом и настоящем страны. Признал это в статье „«Обломов”. Роман И. Гончарова»470 и почвенник А. П. Милюков. Но в романе он увидел клевету на русскую жизнь.

    В статье Милюкова, пожалуй, впервые был выражен особый, позднее получивший некоторое распространение взгляд на Гончарова как на блестящего бытописателя и не более того, — взгляд, который больно задевал самого романиста. «Эти похвалы, — писал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», — имели бы для меня гораздо более цены, если бы в моей живописи, за которую меня особенно хвалили, найдены были те идеи и вообще всё то, что <...> укладывалось в написанные мною образы, картины и простые, несложные события». Милюков отмечает, что автор «Обломова» безусловно мастер («верность рисунка», «поразительная живость красок», «природа», поражающая «отчетливостью форм»), «которого прямо можно поставить наряду с Гоголем», но его идеал, его понимание русской жизни ошибочны. Обломов, считает критик, это всего лишь «врожденная апатия», «человек-тряпка по самой своей природе». Его история — частный случай, касающийся больного человека. А вот апатия русского общества, продолжает свои рассуждения Милюков, зависела от «внешнего гнета». Гнет ослаб — и «натура русская» освободилась от апатии.

    Аналитическая конструкция, предложенная Добролюбовым («обломовский ряд» от Онегина до героя Гончарова), воспринимается критиком как несомненная творческая установка самого романиста. Милюков писал в своей статье: «С первого взгляда видно, что <...> автор хотел показать нам в Обломове последний тип, в который переродился Онегин» («» в критике 127—128). Говоря о «лишних» людях в русской литературе, выстраивая «ряд грустных и знаменательных лиц» от Онегина до Рудина, Милюков включает в него и героя поэмы А. Н. Майкова «Две судьбы» Владимира. В каждом из них критик видит «живую силу, испорченную только средою и жизнью» (Там же. С. 130). Иначе у гончаровского героя: «...лень и апатия Обломова происходят не столько от воспитания, как от негодности самой его натуры, от мелкости умственных и душевных сил» (Там же. С. 131).

    Добролюбовский тезис о связи искусства и жизни (оттолкнувшись от литературного произведения, можно переходить к анализу жизненных процессов) применяется Милюковым достаточно механистично: он убежден, что именно сопоставление с конкретными жизненными фактами определяет, насколько оправдан созданный художником мир. «Наш крестьянский вопрос, — пишет критик, — шел, может быть, несколько медленно, но где же тут мертвая апатия! <...> Со стороны помещиков, что ли? Да разве мы не знаем, что делалось в комитетах, разве не нашлись там благородные личности, энергически стоявшие за дело, разве и сами Обломовы ленились писать письма и проекты и без борьбы лежали колодами на диване в ожидании развязки?» (Там же. С. 128—129). Милюков говорит о стремлении русских людей побывать в других странах, о пробудившемся в них читательском азарте, вспоминает Ломоносова, Дашкову и Пушкина и делает вывод: Илья Ильич — «враг всего, к чему стремится Россия» (Там же. С. 131). Герой романа оказывается в открытом публицистическом пространстве и потому беззащитен, ведь в соответствии с этой традицией Обломова оценивают и судят как реальное историческое лицо.471

    Статья Н. Д. Ахшарумова «„Обломов”. Роман И. Гончарова» (РВ. 1860. № 2. С. 600—629) полемична по отношению к тем работам о романе, которые появились раньше ее. В ней предложены неожиданные характеристики главных героев. Так, Илья Ильич, по мысли Ахшарумова, не мечтатель, а настоящий реалист, трезво смотрящий на жизнь. Какова логика рассуждений автора статьи?

    «отродясь существовал как нечто внешнее и случайное» («Обломов» в критике. С. 151). Илья Ильич видел жизнь «как она есть», понимая, что «для русского барина она действительно не содержит в себе труда как необходимого элемента». «Реалист» Илья Ильич — человек с барским со знанием, в этом выводе Ахшарумов совпадает с Добролюбовым.

    Для понимания деятельного героя, считает Ахшарумов, важен вопрос: какой смысл имеет его труд? Если только «личное удовольствие», т. е. удовлетворение личных потребностей, то тогда между трудом Штольца-Мефистофеля, обломовского двойника, и бездельем Ильи Ильича нет существенной разницы (Там же). Ахшарумов говорит о людях, которые противостоят и Обломовым, и Штольцам, — о «смелых пионерах», которые «пролагали для нас дороги и строили мостики на опасных местах» (Там же. С. 165), о людях, действовавших вне личных целей и устремлений.

    Драматизм положения Ильи Ильича Ахшарумов объясняет его приверженностью двум противоречащим друг другу жизненным принципам: один «чисто практический и реальный», принцип барского существования, другой «чисто теоретический, навязанный ему насильственно школой», который понятен ему «холодным рассудком», но который не мил его сердцу. Если, по Писареву, Обломов не может шагнуть в новую, «европейскую» жизнь, то, по Ахшарумову, он этого делать и не хочет, потому что эта «европейская», космополитическая жизнь, как она представлена в романе, не может привлечь русского человека. Жизнь, предложенная Штольцем Ольге, считает критик, оказалась «филистерским райком», «огороженным по всем карантинным правилам» «от общего недуга человечества».

    «Обломова» как «моралисту и философу» Ахшарумов счел нужным отметить его искусство психологизма — прежде всего в изображении Ольги, которая проходит «целую школу любви <...> со всеми малейшими фазами этого чувства». «Давно, — замечает критик, — никто не писал у нас об этом предмете так отчетливо и подробно и не входил в такие микроскопические наблюдения над сердцем женщины <...> и надо отдать автору полную справедливость, все это выточено до последней возможности» (Там же. С. 163). По мысли Ахшарумова, романная история Штольца и Ольги не завершена. Говоря о сцене, в которой Штольц объясняет смысл ее странной тоски, критик делает такое замечание: «Сцена эта <...> единственная интересная из всех, какие происходят между Ольгой и Штольцем; если бы дело шло собственно о них, то ею бы следовало не кончить, а начать их роман. Ольга, скучающая со Штольцем и требующая от него, как и от Обломова, той жизни, которую он не в силах ей дать... вот интересная задача! Что бы он сделал?» (Там же. С. 155).

    Н. К. Михайловский, откликнувшись на публикацию отрывка из романа «Обрыв» «Софья Николаевна Беловодова»,472 выразил неудовлетворенность образом Ольги Ильинской: она «полюбила бы, может быть, Обломова, если бы ей удалось его переработать. Но Обломов не мог перестать быть Обломовым, а потому Ольга не только не любила, но и не могла никогда его любить. Оттого личность Ольги как-то неопределенна, непонятна. Мы не понимаем этой лихорадочной деятельности, порожденной самолюбием и подавляющей все остальные чувства в женщине».473 В той же рецензии, сопоставляя главные сюжетные линии «Обломова» и отрывка из «Обрыва» «Софья Николаевна Беловодова», Михайловский прибег к фольклорным ассоциациям, отчасти восходящим к мотивам романа (особенно к «Сну Обломова»): «В числе мифов других народов есть очарованный сон, и русская фантазия породила целое сонное царство. <...> Г. Гончаров вводит нас в настоящее сонное царство. В самом деле, бодрствуют ли Обломов и Софья Николаевна Беловодова? Нет, они спят сном крепким, непробудным, сном очарованным. Их погрузил в этот сон злой волшебник...»; «Даже и в сказках наших сонное царство просыпалось при звуках гуслей-самогудов. <...> Долго спали Обломов и Софья Николаевна спокойно; наконец их сон был не нарушен, но несколько обеспокоен — явились гусли-самогуды, это Ольга и Штольц для Обломова и Райский для Беловодовой. Борьба этих элементов спящего и будящего составляет основу этих рассказов».474

    Двойное видение обнаружил в «Сне Обломова» и в романе в целом М. Ф. Де-Пуле, расценив его как порабощение искусства утилитарностью. «...„Сон Обломова”, — пишет критик, — вещь, от которой веет таким поэтическим благоуханием, что просто дух захватывает от восторга. Согласитесь, что над подобной вещью остановился бы даже Гоголь, мрачный, желчный Гоголь. Посмотрите же, как относится к собственному своему созданию практический г. Гончаров. Он просто издевается, глумится над ним, — признаюсь вам, в этом явлении я вижу глубокое падение искусства».475

    476 как восприятие им «Сна Обломова».477 Крайне негативная оценка его была дана писателем в письме к брату, М. М. Достоевскому, от 9 мая 1859 г., сразу же после завершения журнальной публикации романа: «по-моему, отвратительный» (Достоевский. Т. XXVIII, кн. 1. С. 325).

    «Время» за 1861 г. была опубликована анонимная рецензия под названием «Гаваньские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года. (Пейзаж и жанр) Ивана Генслера». В Полном собрании сочинений Достоевского она опубликована в разделе «Dubia», поскольку, по мнению комментаторов, «есть все основания говорить о редакторском вмешательстве Достоевского в рецензию, вероятно написанную Ап. Григорьевым» (Там же. Т. XXVII. С. 412). В рецензии с сочувствием («прекрасно написанный») упоминается разбор «Обломова», сделанный А. П. Милюковым, который достаточно сурово отнесся к роману. Упоминанию Милюкова предшествует пассаж, посвященный некоему «г-ну Х, одному из известных наших писателей»: «Попробуйте, например, сказать <...> что прославленный роман его не выдерживает критики, что герой его утрирован, что весь роман растянут и, несмотря на прекрасные детали, скучен; что героиня его хороша и привлекательна только в романе, благодаря той неопределенности очертаний, которая выпала на долю литературы как искусства, но что в жизни героиня эта пренесноснейшее существо, сущее наказание своего мужа. Прибавьте к этому похвалы некоторым второстепенным лицам, некоторым прекрасным страницам...» (Там же. С. 146). Комментаторы указанного тома справедливо полагают, что в этой микрорецензии подразумевается роман «Обломов». Если вспомнить, как отзывался о романе критик, каково было его отношение к Ольге как особому женскому типу, наконец, как был оценен «Обломов» в статье Кушелева-Безбородко, то с большой долей вероятности можно говорить, что абзац о романе «г-на Х» написан именно Григорьевым. Но вряд ли эти резкие суждения о гончаровском романе могли бы присутствовать в отредактированной Достоевским рецензии, если бы они в корне противоречили его собственному восприятию «Обломова».

    В 1864 г. в журнале «Эпоха» (№ 8) была опубликована статья Д. В. Аверкиева, посвященная недавно умершему А. А. Григорьеву. В примечаниях к ней, написанных Достоевским, было сказано, что автор статьи говорит «как бы от имени редакции». Аверкиев, в частности, писал об «увлечениях» Григорьева, которые были более «жизненными» и «сочувственными», чем увлечения других критиков. «Так, Григорьев, — заметил Аверкиев, — не мог никогда увлечься, подобно высокоталантливому Добролюбову, и признать гончаровского Штольца за какое-то нравственное совершенство, а бюрократическое произведение г. Гончарова за решение, окончательное и безапелляционное, вопроса о русском человеке, единственно по случаю встречающегося в этом произведении слова „”».478 Из примечаний Достоевского видно, что он солидаризуется с этой точкой зрения на роман. Для него, как и для Григорьева, в оценке «Обломова» главным был «вопрос о русском человеке», о его связи с почвой, о национальных началах русской жизни. Пример Штольца как носителя положительного, деятельного начала не поднимался ни Достоевским, ни Григорьевым. Для всякого читавшего статью «Что такое обломовщина?» было очевидно, что Аверкиев исказил точку зрения Добролюбова, который совсем не утверждал, что в Штольце надо видеть «нравственное совершенство». Достоевский пренебрег этой погрешностью своего сотрудника, потому что в целом григорьевский взгляд на этого героя ему был ближе, чем добролюбовский.479

    «Обломове», он говорит о главном герое. Верно или нет представлен в нем русский человек — вот вопрос, который вызывает его короткие, но обычно очень категорические суждения. Одно из них содержится в записной книжке 1864—1865 г.: «Обломов. Русский человек много и часто грешит против любви; но и первый страдалец за это от себя. Он палач себе за это. Это самое характеристичное свойство русского человека. Обломову же было бы только мягко.

    Это только лентяй, да еще вдобавок эгоист.

    Это даже и не русский человек. Это продукт петербургский. Он также и барич, но и барич-то уже не русский, а петербургский» (Там же. Т. XX. С. 204).480

    По предположению комментаторов Полного собрания сочинений Достоевского, процитированная запись связана с замыслом передовой статьи «О помещичестве и белоручничестве в нашей литературе», которая так и не была написана. Этот замысел возник у писателя в связи с вновь вспыхнувшей журнальной полемикой о типе «лишнего человека». Об Онегине, Печорине и Рудине Достоевский говорил в этом плане еще раньше в статье «Книжность и грамотность» (1861). О «белоручничестве» Чацкого сказано в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863).

    В подготовительных материалах к «Подростку» есть заметка о том, что Версилов, перечисляя типы современной литературы, называет в одном ряду Чацкого, Печорина и Обломова (Там же. Т. XVI. С. 277). Судя по этим фактам, типологический ряд, в который попадал у Достоевского Обломов, оказывался близок к добролюбовскому.481 «Что такое обломовщина?», Достоевский (в отличие от Герцена) делает упор на исторической вине «лишних».482

    Обратившись к истолкованию образа Обломова, неожиданную параллель приводит П. В. Анненков. Для него сутью этой личности является «скептицизм по отношению к жизни». И в этом смысле Обломов прямой предтеча... Базарова.

    Чтобы понять ход мыслей Анненкова, надо вспомнить об особой типологии, предложенной критиком. Он четко противопоставлял типы, «взятые из толпы», и «типы-понятия». Гончаров, по мнению Анненкова, как и Тургенев, обладает особой «тайной» создания сложных жизненных характеров — типов, взятых из окружающей действительности. В статье «Русская современная история в романе И. С. Тургенева „Дым”» (1867), восхищаясь образом Ирины, критик пишет: «Процесс его создания напоминает почти химический процесс, когда из соединения различных минералов получается как бы новый, самостоятельный минерал. Тайна такого производства образов уже утеряна с Пушкина и его школы, последним представителем которой остается, вместе с И. А. Гончаровым, и автор романа. Как бы то ни было, но Ирина, благодаря художническому воспроизведению типа, выражает уже не одно какое-либо частное лицо, выхваченное из жизни, говорит не за себя только, но делается выражением и олицетворением целого строя жизни в известном отделе общества» (Анненков. С. 343).

    «типов-понятий»: таковыми оказываются «знаменитые типы современной нашей литературы» — Обломов и Базаров.483 «Эти понятия-типы, — пишет критик, — нисколько не стыдятся и не могут стыдиться своего происхождения от мышления. Напротив, они беспрестанно и открыто намекают сами об источнике своего существования. Кто, кроме типов-понятий, может быть так беспощадно последователен, кто, кроме их, способен действовать с такой однообразной, скажем, почти отчаянной верностью своему направлению во всякую минуту жизни? От них уже нечего ожидать чего-либо похожего на добродушную измену своему началу или на ветреную попытку освободиться от требования своей природы хоть на мгновение, что так часто случается с типами, взятыми из толпы, и сообщает им прелесть, которая вызывает наше участие и отворяет сердце для потворства всем их заблуждениям. Самые увлечения Обломова и Базарова кажутся не более как припадками умопомешательства, на которые они отвечать не должны, да никогда и не увлекаются они всем существом своим: мысль автора служит им балластом и придерживает к месту, откуда они поднялись» (Там же. С. 261—262).

    Выгодное отличие типов-понятий Гончарова и Тургенева от аналогичных образов, например, Н. Г. Помяловского (Молотов и Череванин) в том, что в случае с Обломовым и Базаровым эти типы «даны <...> нам жизнию» (Там же. С. 261); «сама мысль, которой они обязаны своим происхождением, родилась из непосредственного созерцания общества, из проникновения, так сказать, в глубь его психологического настроения, из перехваченной тайны его существования» (Там же. С. 264).

    Имея в виду «одну только нравственную их сущность, а не физическую», Анненков говорит о «поразительном сходстве» двух знаменитых героев: «...ведь известно, что между самыми противоположными, исключительными понятиями существует родственная связь» (Там же. С. 262). Более того, по логике критика, Обломов и Базаров могут быть поняты как «одно и то же лицо, только взятое в различные минуты своего развития. <...> Обломов, переродившийся в Базарова, должен был, конечно, измениться во внешнем виде, в образе жизни и в привычках, но зерно, из которого у одного растет непробудная душевная апатия, а у другого судорожная деятельность, не имеющая никакой нравственной опоры, заложено одно и то же в обеих натурах. Оно знакомо нам как нельзя более как плод, данный свойствами нашего образования, особенностями нашего развития. Лишь только Обломов пробудился и раскрыл свои тяжелые глаза — он должен был действовать не иначе как Базаров;484 мягкая, податливая натура его, покуда он находился в летаргическом состоянии, должна была преобразиться в грубую, животную природу Базарова: на этом условии Обломов только и мог подняться на ноги. Так точно и Базаров, не знающий на свете ничего святее запросов своей не вполне просветленной личности, есть только Обломов, которого расшевелили и который с течением непредвиденных обстоятельств принужден думать и делать что-нибудь. У них одинаковый скептицизм по отношению к жизни: как Обломову все казалось невозможностью, так Базарову все кажется несостоятельным. Где же и было нажить Обломову, в пору его невозмутимой спячки, что-либо похожее на политическую веру, на нравственное правило или научное убеждение?485 живучую натуру. Цель его стремлений при этом не изменилась. Новым скептицизмом своим он достигал точно такого же душевного спокойствия, такой же невозмутимой чистоты совести и твердости в правилах, какими наслаждался и тогда, когда сидел в комнатке своего домика на Петербургской стороне между женой, диким лакеем и кулебяками. Постарайтесь сквозь внешнюю, обманчивую деятельность Базарова пробиться до души его: вы увидите, что он спокоен совершенно по-обломовски; житейские страдания и духовная нужда окружающего мира ему нипочем. Он только презирает их, вместо того чтоб тихо соболезновать о них, как делал его великий предшественник. Прогресс времени! Оба они, однако же, выше бедствий, стремлений, падений и насущных требований человечества, и выше именно по причине морального своего ничтожества;486 они изобрели себе, каждый по-своему, умственное утешение, которое и ограждает их от всякого излишне скорбного чувства к ближним. Разница между ними состоит в том, что Базаров наслаждается сознанием своего превосходства над людьми с примесью злости и порывистых страстей, объясняемых преимущественно физиологическими причинами, а Обломов наслаждается этим сознанием кротко, успев подчинить свои плотские и тоже весьма живые инстинкты заведенному семейному порядку» (Там же. С. 262—263).487

    И наконец, толкуемое таким образом родство Обломова и Базарова приводит Анненкова к совершенно оригинальному пониманию проблемы «отцов и детей», столь значимой для русской литературы середины XIX в.: «...отцы и дети изображены в литературе нашей не одним двумя замечательными романами, принадлежащими двум разным художникам, ошибавшимся и касательно выводов, которые могут быть сделаны из основной идеи их произведений. Г. Гончаров думал, что на смену Обломовых идет поколение практических Штольцев, между тем как настоящая смена явилась в образе Базарова; г. Тургенев думал противопоставить Базаровым великого и малого рода их менее развитых отцов и забыл, что истинный родоначальник всех Базаровых есть Обломов, уже давно показанный нашему обществу. Отцы г. Тургенева поэтому кажутся и будут казаться подставными отцами, не имеющими ни малейшей связи с своим племенем, кроме акта рождения, очень достаточного для признания духовного родства между членами ее. По крайней мере для нас слова „обломовщина” и „базаровщина” выражают одно и то же представление, одну и ту же идею, представленную талантливыми авторами с двух противоположных сторон. Это художественные антиномии. И так велико значение творческих типов, хотя бы и обязанных своим происхождением понятию, что одно призвание их открывает мгновенно длинную цепь идей и выясняет отвлеченную мысль до последних ее подробностей» (Там же. С. 263—264).

    «понятия-типы»), и в социально-политическом («истинный родоначальник всех Базаровых есть Обломов»), Анненков, как отметил И. Н. Сухих, вступал «в необъявленный спор с Добролюбовым, говорившим об идущих на смену „обломовцам” героях „новой русской жизни”, и с Писаревым, для которого Базаров отменил Печориных и Рудиных».488

    В статье «Исторические и эстетические вопросы в романе гр. Л. Н. Толстого „Война и мир”» (1868) Анненков наметил другую параллель: говоря о главных героях толстовского романа, критик первым называет «тяжелого, но гуманно-развитого молодого Безухова, — тип, похожий на Обломова, если Обломова сделать безмерным богачом и побочным сыном одного из екатерининских орлов» (Там же. С. 356).

    ***

    Очень большую группу критических отзывов о романе и его главном герое составляют отклики, относящиеся к концу XIX в. — 1910-м гг.

    Неоднозначно к образам Обломова и Штольца, как и к творчеству Гончарова в целом, относился А. П. Чехов. «Читаю Гончарова, — писал он А. С. Суворину в начале мая 1889 г., — и удивляюсь. Удивляюсь себе: за что я до сих пор считал Гончарова первоклассным писателем? Его „Обломов” совсем неважная штука. Сам Илья Ильич — утрированная фигура, не так уж крупен, чтобы из-за него стоило писать целую книгу. Обрюзглый лентяй, каких много, натура не сложная, дюжинная, мелкая; возводить сию персону в общественный тип — это дань не по чину. Я спрашиваю себя: если бы Обломов не был лентяем, то чем бы он был? И отвечаю: ничем. А коли так, то и пусть себе дрыхнет. Остальные лица мелкие, пахнут лейковщиной, взяты небрежно и наполовину сочинены. Эпохи они не характеризуют и нового ничего не дают. <...> Ольга сочинена и притянута за хвост. А главная беда — во всем романе холод, холод, холод... Вычеркиваю Гончарова из списка моих полубогов».489 Резкими эпистолярными суждениями Чехова о свергнутом «полубоге», романе «Обломов» и его героях, которые, как известно, не были фигурами случайными,490 «Сна Обломова» в повести «Степь». М. О. Меньшиков писал о героях чеховских произведений «Страх», «Скучная история», «Дуэль», «Жена», «Соседи»: «...слабые и дряблые русские люди, новейшие Обломовы, решительно не умеющие жить, не умеющие устраивать ни своего, ни чужого счастья при самых прекрасных внешних обстоятельствах».491

    Д. С. Мережковский в статье «И. А. Гончаров (Критический этюд)», напечатанной еще при жизни романиста,492 заметил, что автор «Обломова» резко выделяется на фоне других писателей своим особым отношением к природе. Процитировав часть описания обломовского мира, где говорится о небе, которое «ближе жмется к земле», чтобы «обнять ее покрепче, с любовью», критик заметил: «Вот природа, как ни один из новых поэтов не понимает ее, — природа, лишенная тайны, ограниченная и прекрасная, какой представляли ее древние: декорация для идиллии феокритовских пастухов или, еще лучше, для счастия патриархальных помещиков» («Обломов» в критике. С. 174).

    «Высокий комизм», которым «озарены» многие герои гончаровских романов, и в том числе Обломов, позволяет критику сблизить созданный художественный мир с «идеальной красотой», которую донесло до нас эпическое искусство древних. Отличительная черта таланта Гончарова, по мнению Мережковского, — «любовь к будничной стороне жизни», способность одним прикосновением преобразить «прозу действительности в поэзию и красоту». На первый взгляд, критик говорит о той особенности искусства автора «Обломова», которую со времен Дружинина называют фламандством. Современный исследователь понимает фламандство как «прозаизацию традиционно возвышенного», как подчеркнуто «недифференцированное восприятие действительности», «уравнивание разномасштабных явлений», когда «мелочи быта поднимаются до человека», когда «люди и звери, важное и незначительное приводятся к общему знаменателю, становятся равнозначными».493 Так или иначе, речь идет о нарушении какой-то ожидаемой читателем нормы, художественный эффект достигается как результат освобождения от некоей стилистической инерции. А гомеровская эпическая традиция проявляется в том, что для художника вообще нет деления на высокое и низкое. Вот ход размышлений Мережковского: «Гомер в своих описаниях подолгу останавливался с особенною любовью на прозаических особенностях жизни. Он до мельчайших деталей изображает, как его герои и полубоги едят, пьют, принимают ванну, спят, одеваются. Для Гомера нет некрасивого в жизни, так же наивно и просто, как он говорит о смерти великих мужей, о совете богов, о разрушении Трои, он рассказывает о грязном платье, которое отправилась мыть на речку царская дочь Навзикая с рабынями; он с детским простодушием описывает, как

    Начали платья они полоскать, и потом, дочиста их
    Вымыв, по взморью на млеко-блестящем хряще, наносимом
    На берег плоский морскою волною, их все разостлали.494

    „Сон Обломова”. Еда, чаепитие, заказывание кушаний, болтовня, забавы старосветских помещиков принимают здесь гомеровские идеальные очертания.

    Вот как изображается смех этих счастливых людей: „Хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспоминают забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать”. И дальше почти на целой странице описывается этот гомерический хохот. Патриархальные нравы обломовских помещиков до такой степени фантастичны, несовременны и своими эпическими размерами напоминают сказку, что читатель нисколько не удивляется, когда Гончаров прямо из Обломовки переносит его в героическую среду древнерусских сказаний и былин.

    воспевает нравы обломовцев, которых недаром приравнивает к ”» (Там же. С. 177—178).

    Идея Мережковского не отменяет концепцию Дружинина, она вводит другой (эпический) контекстный вектор.

    Как известно, еще Монтескье писал о значении «географического фактора» для формирования национального характера. Когда Мережковский говорит о «влиянии среды на характер», он, в частности, имеет в виду то, что сознание обломовцев в значительной степени развивается под воздействием родной природы: «Он (Гончаров. — Ред.) следит, как мягкие степные очертания холмов, как жаркое „румяное” солнце Обломовки отразилось на мечтательном, ленивом и кротком характере Ильи Ильича...» (Там же. С. 179). Следует напомнить, что и сам Гончаров в письме к С. А. Никитенко от 25 февраля 1873 г., говоря о внешних силах, обусловивших судьбу героя, написал: «Климат, среда, протяжение — захолустья, дремотная жизнь».

    Заслуживают внимания и рассуждения Мережковского об особом отношении автора «Обломова» к прошлому и о его понимании трагизма «сегодняшней жизни».

    «Есть два типа писателей, — пишет критик, — одни, как Лермонтов, Байрон, Достоевский, с жадностью и тревогой смотрят вперед, не могут ни на чем остановиться, идут к неизведанному, не любят и не знают прошлого, стремятся уловить еще несознанные чувства, горят, волнуются, негодуют и умирают, непримиренные.

    Другие, как Вальтер Скотт и Гончаров, смотрят с благодарностью назад, подолгу и с любовью останавливаются на стройных и завершенных формах действительности, предпочитают прошлое — будущему, известное — неизведанному, тихие глубины жизни — взволнованной поверхности, любуются, как на высотах меркнут последние лучи заката, и жалеют угасшего дня.

    Они понимают поэзию прошлого.

    В прошлом находится для Гончарова источник света, озаряющего созданные им характеры. Чем ближе к свету, тем они ярче. Бессмертные образы — бабушка, Марфинька, крепостная дворня, хозяйка Обломова, мать Адуева — все это люди прошлого, совсем или почти совсем не тронутые современностью. В переходных типах, как в Райском, в Александре Адуеве, все-таки ярче сторона, обращенная к свету, т. е. к прошлому, к воспитанию, воспоминаниям детства, к родной деревне.

    Современность представляется Гончарову серым и дождливым петербургским утром; от нее веет холодом; в ее тусклом свете потухают все краски поэзии и являются мертвые, нехудожественные фигуры — Штольц в Обломове, дядя в „Обыкновенной истории”, Тушин в „Обрыве”.

    » (Там же. С. 184—185).

    Гончаров, считает Мережковский, видит, что у этой прошлой жизни есть не только светлая («ограниченная преданиями, покорная традициям, жизнь прошлого текла светло и мирно в глубоком, вековом русле», «поэзия прошлого живет в голубином, кротком сердце Обломова»), но и оборотная, темная сторона: критик напоминает о привычке барчонка Илюши Обломова «поддавать» крепостному Захарке ногой в нос. Но все-таки гончаровский мир не строится по принципу сатирического контраста. «Великий художник, — делает вывод автор статьи, — лучше и глубже сатирика чувствует своей совестью ложь и безобразие прошлого, но ненависть не ослепляет его: он видит и красоту, и поэзию прошлого» (Там же. С. 186).

    Связь с прошлым, по мнению Мережковского, многое определяет в психологии и судьбах гончаровских героев. Вспомним, что сам романист «большое время» своей трилогии обозначал как переход от Сна к Пробуждению.495 «При смене двух исторических эпох являются характеры, принадлежащие той и другой, нецельные, раздвоенные. Их убеждения, верования принадлежат новому времени; привычки, темперамент — прошлому. Побеждает в большинстве случаев не разум, а инстинкт; не убеждения, а темперамент; отжившее торжествует над живым, и человек гибнет жертвой этой борьбы, так гибнет в пошлости Александр Адуев, в апатии — Обломов, в дилетантизме — Райский» (Там же. С. 182). А торжество темперамента над убеждениями несет смертельную угрозу духовному началу личности. Вот почему «трагизм пошлости, спокойный, будничный трагизм — основная тема „Обломова”» (Там же. С 176). Гончаров без иллюзий смотрит на жизнь, в которой общечеловеческий смысл «обыкновенной истории» сменяется духовной анемией обыденного существования.

    Если трактовать Александра Адуева как «первообраз Обломова», то, считал Мережковский, хотя у Ильи Ильича уже нет «напускного байронизма и фразерства», все же чувствуется его связь с героями Лермонтова и Пушкина. Эта генетическая сцепленность двух гончаровских героев позволяет осмыслить родство Обломова с Онегиным и Печориным, родство, которое совсем на других основаниях утверждал Добролюбов.

    Сноски

    469  А. Кушелеву-Безбородко, автору скандально известной статьи, в которой утверждалось, что «типы Обломова, Штольца, Ольги — вообще неправдоподобны», ибо представляют собой «какие-то оживленные философские умозаключения» (см.: К. Б. <Кушелев-Безбородко Г. А.> «Обломов») // Рус. слово. 1859. № 7. Отд. «Критика». С. 14, 34; возражения анонимного рецензента «Отечественных записок», озаглавленные «Убийственная критика. (Посвящается К. Б., знаменитому критику г. Гончарова в «Русском слове»)», см.: ОЗ. 1859. № 10. Отд. «Русская литература». С. 118—121; о «несомненном воздействии на Кушелева-Безбородко Ап. Григорьева» см.:  Б. Ф. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л., 1982. С. 111). О любви Агафьи Матвеевны к Илье Ильичу в статье «Русского слова» сказано так: «Постепенность развития этой страсти простой женщины <...> неимоверно искусно передана. <...> Это одно из самых лучших мест всего романа, потому именно, что тут застигнута и понята природа. Здесь не вымысел, а истина, притом очерченная художником» ( Б. <Кушелев-Безбородко Г. А>. О значении романа нравов в наше время. (По поводу нового романа г. Гончарова «Обломов»). С. 25).

    470  3—38. Под названием «Русская апатия и немецкая деятельность» вошла в кн.:  А. П. Отголоски на литературные и общественные явления: Критические очерки. СПб., 1875. С. 1—32.

    471 Этот аргумент будет популярен у критиков, усматривавших в Обломове клевету на «класс». Так, через тридцать лет после Милюкова К. Ф. Головин, споря с худо понятым Добролюбовым (в интерпретации которого герой романа будто бы «лишь очень односторонний представитель дореформенного поместного дворянства»), напишет: «Странно было бы <...> подводить под мерку Обломова целый многочисленный класс в то самое время, когда в лице мировых посредников он выставил столько энергичных деятелей переустройства крестьянского быта и лишь несколько лет после того, как из его рядов вышло столько защитников Севастополя» (Головин К. Ф.  А. Гончаров. (Литературная характеристика) // Ист. вестн. 1891. № 5. С. 374).

    472 Рассвет. 1860. № 4. Это была первая критическая статья будущего народника. Вспоминая свой дебют, Михайловский с юмором писал, что тогда он «женщин не только не знал, а почти что и не встречал. Оторванный волею судеб с 14-ти лет от всякой семейной обстановки, заключенный в четырех стенах закрытого заведения и долго не имея в Петербурге никаких знакомых, я только перед самым своим выходом из корпуса, можно сказать, увидал женщин. Отсюда следует заключить, что в статейку о Софье Николаевне Беловодовой едва ли вложено особенно глубокое понимание, хотя тогда я, разумеется, был совершенно иного мнения об этом своем первенце» (Михайловский Н. К. Литературная критика и воспоминания. М., 1995. С. 216).

    473  А. Гончаров в русской критике: Сб. статей. М., 1958. С. 185.

    474

    475  М. Нечто о подводных камнях и утесах в нашей литературе // Рус. речь. 1861. № 28. 6 апр. С. 450.

    476 Битюгова И. А.  А. Гончарова «Обломов» в художественном восприятии Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1976. Т. 2. С. 191—199; Розенблюм Л. М.

    477 В апрельском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. Достоевский, говоря о достижениях русской литературы 1840-х гг., наряду с «Мертвыми душами» и «Записками охотника» называет и роман «Обломов». При этом выделяет «лучший из него эпизод „Сон Обломова”, который с восхищением прочла вся Россия» (Достоевский 105). И это, и другие упоминания «Обломова» свидетельствуют о том, что главу IX части первой Достоевский воспринимал не только как часть романа, но и как самостоятельное художественное произведение, причем произведение замечательное, обладающее особой поэтической природой. Как свидетельствовал доктор С. Д. Яновский, он еще в 1849 г. с интересом читал и «цитировал с увлечением» быстро ставший знаменитым отрывок из будущего романа ( С. Д. Воспоминания о Достоевском // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 238). «Сон Обломова» долго будет жить не только в памяти, но и в творческом сознании Достоевского. Судя по подготовительным материалам, писатель собирался включить в «Преступление и наказание» (1866) главу, которая должна была иметь особое поэтическое звучание: «Глава „Христос” (как «Сон Обломова») кончается пожаром» (Достоевский. Т. VII. С. 166). А вот строки из «Плана для рассказа (в «Зарю»)» 1869 г.: «Она » (Там же. Т. IX. С. 117). Словосочетание «сон Обломова» в этом наброске воспринимается не как отсылка к каким-то мотивам сюжета гончаровской главы, а, скорее, как обозначение жанрово-стилевых особенностей планируемой главы рассказа. В набросках к роману о стареющем писателе 1870 г. есть такой пункт: «...поэтическое представление вроде „Сна Обломова”, о Христе...» (Там же. Т. XII. С. 5).

    478 Эпоха. 1864. № 8. Отд. VIII. С. 9.

    479 В письме Достоевского к А. Н. Майкову от 25 марта (6 апреля) 1870 г. есть принципиально важное противопоставление: собираясь в задуманном романе (будущие «Бесы») вывести «величавую, положительную», писатель замечает: «Это уже <...> не немец (забыл фамилию) в „Обломове”» (. Т. XXIX, кн. 1. С. 118). Анонимно, как «немец в „Обломове”», фигурирует Штольц и в подготовительных материалах к «Подростку» (1875) (Там же. Т. XVI. С. 329).

    480 «Братьям Карамазовым» (1879): «Напиши что хочешь дурное про русского человека — великим человеком тебя вознесут. Напиши, что ленив русский (Обломов), русский ли народ не работает» (Там же. Т. XV. С. 252).

    481 Викторович В. А., Краснов Г. В.  Н. А. Собр. соч.: В 3 т. Т. II. С. 768—769, а также: Бочаров С. Г.  172—173.

    482 Мнение Достоевского о романе с годами менялось. Так, в письме к А. Н. Майкову от 12 (24) февраля 1870 г. Достоевский ставит «Обломова» «по силе» в один ряд с «Мертвыми душами», «Дворянским гнездом» и «Войной и миром» (Достоевский 106). Достоевский отошел и от жесткой трактовки гончаровского героя. Образ Обломова в сознании Достоевского словно двоится. Он может быть осмыслен и как «самозванец», не имеющий права представлять русского человека, и как герой, несущий в себе «народный дух». В воспоминаниях типографского работника М. А. Александрова, относящихся к середине 1870-х гг., приводится такой диалог его с писателем: «...однажды в разговоре коснулись И. А. Гончарова, и я с большою похвалою отозвался об его „Обломове”. Федор Михайлович соглашался, что „Обломов” хорош, но заметил мне:

    — Как это, Федор Михайлович? — спросил было я, но тотчас спохватился. — Ах да! ведь в обоих романах герои — идиоты.

    — Ну да! Только мой лучше гончаровского... Гончаровский идиот — мелкий, в нем много мещанства, а мой идиот — благороден, возвышен» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 296).

    Существенное для понимания точки зрения Достоевского высказывание находим в февральском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. Заговорив о «народных типах» в литературе, Достоевский, имея в виду Обломова и Лаврецкого, пишет: «Тут, конечно, не народ, но все, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, — все это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному» (. Т. XXII. С. 44); ср. еще более определенное суждение в черновике «Дневника»: «Обломов разве народ? Не народ, но черты-то в нем основные принадлежат народному духу» (Там же. Т. XXII. С. 185).

    Еще в начале 1860-х гг. под влиянием А. А. Григорьева Достоевский пришел к мысли о том, что поворот русской литературы к народу начался с пушкинского Белкина. И теперь достижения Тургенева и Гончарова как создателей образов Лаврецкого и Обломова он объясняет тем, что романисты восприняли пушкинский опыт. С идеями этого рода связана и запись в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» 1876 г.: «А целое есть. Оно уже схвачено. <...> Недалеко ходить, у Пушкина, Каратаев, Макар Иванов (Герой «Подростка». — Ред.), Обломов, Тургенев, ибо только положительная красота и останется на века» (Там .же Т. XXII. С. 153).

    483 «Русская беллетристика в 1863 году. Г-н Помяловский» (1863).

    484 «детей», «прямого, ближайшего» сына Ильи Ильича, «героя эпохи Пробуждения», «проснувшегося» Обломова видел в Райском, герое романа «Обрыв» («Лучше поздно, чем никогда»).

    485 В этом принципиальное отличие Обломова, как он понят Анненковым, от типа «слабого человека», о котором он написал специальную работу («Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской „Аси”», 1858), явившуюся полемическим откликом на статью Н. Г. Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» (1858). «Слабый человек», в понимании Анненкова, есть — при всех его недостатках — «единственный нравственный тип, как в современной жизни, так и в отражении ее — текущей литературе», «образование наградило его способностью живо понимать страдание во всех его видах и чувствовать на самом себе беды и несчастия другого», он «несет в руках своих образование, гуманность и, наконец, понимание народности» (Анненков 157, 169, 170).

    486 В письме к И. С. Тургеневу от 26 сентября (8 октября) 1861 г. Анненков, только что прочитав роман «Отцы и дети» в рукописи, назвал Базарова «монголом», «Чингиз-ханом», «звериная, животная» сила которого «не только не пленительна, но увеличивает отвращение к нему и поражена бесплодием» (Переписка И. С. Тургенева: В 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 533).

    487  И. Соловьев в статье «Вопрос об искусстве. Сочинения Н. А. Добролюбова» (1865) резко противопоставил этих героев: «Обломов, как бы то ни было, человек. Базаров же считает чуть ли не за честь и высший либерализм выдавать себя за животное» («Обломов» в критике 172).

    488 Сухих И. Н. Тургенев, Базаров и критики // Роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» в русской критике. Л., 1986. С. 16.

    489  А. П.  201, 202; ср.: Там же. С. 421.

    490 С. Я. Елпатьевский вспоминал, как Чехов «несколько раз старался» убедить его в том, что «Гончаров — устарелый и скучный писатель, и никак не мог понять, почему я, перечитавши Гончарова незадолго до нашего разговора, продолжаю находить его интересным и талантливым» (Елпатьевский С. Я. Антон Павлович Чехов // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 574).

    491  М. О. Без воли и совести // Книжки «Недели». 1899. № 1. С. 204. В исследовательской литературе высказывалось мнение, что Чехов в пьесе «Иванов» «воспроизвел заново ситуации, пережитые Обломовым» (см.: Полоцкая Э. А. Илья Ильич в литературном сознании 1880—1890-х годов // И. А. Гончаров: (Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года). Ульяновск, 1992. С. 45); Т. Б. Зайцева предположила, что литературным прототипом героини рассказа «Душечка» явилась Агафья Матвеевна Пшеницына (см.:  Т. Б.  П. Чехов и И. А. Гончаров: Проблемы поэтики: Автореф. дис. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. СПб., 1996. С. 13—14); ср. также: наст. изд., т. 1, с. 715; т. 3, с. 538.

    492 См.: Труд. 1890. № 24. С. 588—612. Мережковский включил эту работу в книгу «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (СПб., 1893. С. 133—160; отзывы см.: Волынский А. Л.  133—134;  Н. К.  61), а затем в книгу «Вечные спутники (Портреты из истории всемирной литературы)» (СПб., 1897. С. 381—413), неоднократно впоследствии переиздававшуюся. О статье Мережковского также см.: наст. изд., т. 1, с. 747—749. Своеобразным послесловием к статье можно считать следующий рассказ Мережковского: «Я видел его (Гончарова. — Ред.) при жизни. Это был полуслепой дряхлый старик. Лицо его тогда казалось безжизненным, равнодушным и ленивым, выражало только суетную и скучную поверхность жизни, а свое заветное он слишком глубоко таил от людей, этот одинокий, нелюдимый художник. И вот теперь, заветное и глубокое его сердца, то, что создало Веру и голубиную чистоту Обломова, выступило, освобожденное смертью, на бледном, помолодевшем и успокоенном лице. И я почувствовал вдруг, как я всегда любил этого чужого и незнакомого человека, самою чистой и бескорыстной любовью, как только можно любить на земле, не как отца, не как брата, не как друга, даже не как учителя, а как человека, чья душа открывала моей душе великое и прекрасное, и за то он был мне ближе, чем брат, отец, друг, учитель. Мне не было его жалко, не было печально, я не чувствовал страха смерти; напротив, мне было радостно за него, что тишина и примирение, которые были его творческою силою, охватили теперь все существо его. И я думал: неужели это восьмидесятилетний старик? Детская чистота, невинность и успокоение делали это мертвое лицо таким молодым и прекрасным, что нельзя было оторвать от него глаза: так тихо спят только дети. И мне становилось все легче и легче, и хотелось плакать. Я подошел к нему и стал на колени, и быстро перекрестился три раза, как в детстве, не рассуждая, не думая о том, что делаю, и без молитв, без слов, без мыслей, чувствуя радость о том, что Бог есть; и прикоснулся губами к этой маленькой, белой, холодной руке, написавшей Обломова и Обрыв» ( Д. С. Записная книжка 1891 г. / Публ. М. Ю. Кореневой // Пути и миражи русской культуры. СПб., 1994. С. 352—353). О своей встрече с Гончаровым, «тогда уже слепым стариком», Мережковский упомянул и в автобиографической заметке 1914 г. (см.: История русской литературы XX века. (1890—1910) / Под ред. С. А. Венгерова. М., 1914. Т. 1. С. 292).

    493 Бухаркин П. Е. «Образ мира, в слове явленный»: (Стилистические проблемы «Обломова») // От Пушкина до Белого. Проблемы поэтики русского реализма XIX—начала XX века: Межвуз. сб. / Под ред. В. М. Марковича. СПб., 1992. С. 124—126.

    494 «Размышления о Дон Кихоте» (1914): «В целом для греков поэтическим является все существующее изначально. <...> Гомер и не собирается сообщать что-либо новое. <...> Поэтическая тема дана заранее, раз и навсегда, речь идет лишь о том, чтобы оживить ее в наших сердцах, придать полноту присутствия. Вот почему вполне уместно посвятить четыре стиха смерти героя и не менее двух — закрыванию двери» (Ортега-и-Гассет Х. Размышления о Дон Кихоте. СПб., 1997. С. 121—123).

    495 О «Сне Обломова» в связи со следующим пассажем из входящего в трилогию романа «Антихрист. Петр и Алексей»: «...воспоминания царевича Алексея о его детских годах в Кремле, о постоянной заботе, теплом покровительстве нянь, о каком-то золотом веке нежного ухаживания и любви» — см.: . С. 181. В других художественных произведениях Мережковского его размышления о творчестве Гончарова также оставили свой след — ср. упоминание Обломова в поэме «Вера» (1890):

    Но кончен курс. Теперь бы жить, трудиться,
    А он, Обломов в двадцать лет, скучал,
    ( Д. С. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья, сост., подгот. текста и примеч. К. А. Кумпан. СПб., 2000. С. 285. («Б-ка поэта»; Большая сер)).

    Обломов, роман
    Рукописные редакции
    Примечания
    1. История текста: 1 2 3
    2. История текста (продолжение)
    1 2 3
    4. Литературная родословная: 1 2
    5. Понятие обломовщина в критике
    6. Проблема идеальной героини
    7. Чтения романа
    1 2 3 4 5 6
    9. Темы и мотивы в литературе
    10. Инсценировки романа
    11. Переводы романа
    12. Реальный комментарий: 1 2 3 4 5 6
    Список условных сокращений