|
ПРИМЕЧАНИЯ
ОБЛОМОВ
8
Критические отзывы о романе
Страница 6
С. Мережковский, в отличие от большинства критиков XIX в., попросту не обсуждавших штольцевскую философию любви, писал об этом в уже упоминавшейся статье 1890 г., где категорически отказал этому герою (как и Петру Адуеву и Марку Волохову) в способности такой объединяющей людей любви. «У всех троих, — писал критик, — есть общая черта: рассудок у них преобладает над чувством, расчет над голосом сердца. <...> Штольц, Марк Волохов, дядя Александра только разумом понимают преимущество нравственного идеала, как понимают устройство какой-нибудь полезной машины, но сердцем они мало любят людей и не верят в божественную тайну мира, — вот почему в их добродетели есть что-то сухое, жестокое и самолюбивое» (Там же. С. 182, 184).
По мысли Мережковского, Штольц, как образ деятельного, предприимчивого человека, был «обречен» на антипатию русских читателей, потому что они не могли не чувствовать явно не выраженную, но угадываемую неприязнь к нему самого романиста. В статье «А. С. Пушкин» (1896) критик с сожалением говорил о том, что русские писатели XIX в. не унаследовали пушкинскую традицию прославления героического, деятельного начала, «наиболее полное историческое воплощение» которого автор «Медного всадника» дал в образе Петра.548 «Если бы, — говорится в статье, — иностранец поверил Гоголю, Тургеневу, Гончарову, то русский народ должен бы представиться ему народом, единственным в истории отрицающим самую сущность исторической воли».549 У Тургенева, по мысли критика, — бесконечная галерея «героев слабости, калек, неудачников» и «единственный сильный русский человек — нигилист Базаров». Но автор «Отцов и детей» не может простить ему силы. «Гончаров, — пишет Мережковский, — пошел еще дальше по этому опасному пути. Критики видели в „Обломове” сатиру, поучение. Но роман Гончарова страшнее всякой сатиры. Для самого поэта в этом художественном синтезе русского бессилия и „неделанья” нет ни похвалы, ни порицания, а есть только полная правдивость, изображение русской действительности. В свои лучшие минуты Обломов, книжный мечтатель, неспособный к слишком грубой человеческой жизни, с младенческой ясностью и целомудрием своего глубокого и простого сердца, окружен таким же ореолом тихой поэзии, как „живые мощи” Тургенева, Гончаров, может быть, и хотел бы, но не умеет быть несправедливым к Обломову, потому что он его любит, он, наверное, хочет, но не умеет быть справедливым к Штольцу, потому что он втайне его ненавидит. Немец-герой (создать русского героя он и не пытается — до такой степени подобное явление кажется ему противоестественным) выходит мертвым и холодным. Искусство обнаруживает то сокровенное, что поэт чувствует, не смея выразить: не в тысячу ли раз благороднее отречение от жестокой жизни милого героя русской лени, чем прозаическая суета героя немецкой деловитости? От Наполеона, Байрона, Медного Всадника — до маленького, буржуазного немца <...> — какая печальная метаморфоза, какое падение пушкинского полубога!».550
Н. Овсянико-Куликовским в «Истории русской интеллигенции» Штольц трактуется как особый общественно-психологический тип, связанный родовыми чертами с людьми 1840-х и 1860-х гг. Подобно людям 1840-х гг., он «эпикуреец», в том смысле, что для него «личная жизнь с ее вопросами любви, счастья, умственных интересов» остается на первом плане (Там же. С. 260). Но — с другой стороны — он имеет нечто общее со «стоиками», героями 1860-х гг., которые пришли на смену «эпикурейцам»; среди людей этого типа — «стоиков» — Овсянико-Куликовский называет Чернышевского, Добролюбова, Елисеева (см.: Там же). Штольц «человек положительный, натура уравновешенная, чуждая излишеств рефлексии, бодрая, деятельная»; по складу ума он — «позитивист», главное в нем — воля. В ряду общественно-психологических типов («эпикурейцы» — «стоики») Штольц — «представитель третьего, тогда нарождавшегося типа — либерала и практического деятеля...» (Там же). «Его „программа” — либерально-буржуазная и просветительная...» (Там же. С. 259).
Гончаровскую пару Обломов — Штольц Овсянико-Куликовский рассматривает как параллель гоголевской: Тентетников — Костанжогло. По его мнению, Штольц более жизнен и художественно более убедителен, чем положительный герой второго тома «Мертвых душ» (Там же. С. 257, 259, 261).
Отделяя Штольца от «стоиков», Овсянико-Куликовский делает вывод: такой деятель «должен быть признан явлением в свое время прогрессивным» (Там же. С. 263). Но меру прогрессивности Штольца исследователь не преувеличивал. Продолжая мысль Добролюбова, он писал о Штольце: «...одной энергии мало, — нужно еще, чтобы она была направлена на выработку общественного самосознания, на общественное дело, на продолжение новых путей внутреннего развития России» (Там же. С. 261).
Н. И. Коробка время от времени цитирует Д. Н. Овсянико-Куликовского, но поправляет и вульгаризирует своего предшественника. Так, например, он считает, что к характеристике Штольца, данной Овсянико-Куликовским, надо прибавить «жадность, эксплуатацию, тогда образ получится полным». Для Коробки, уже использующего классовые критерии в анализе произведений искусства, вопроса о «сердце» Штольца вообще не существует. Точнее: он легко снимается. «Идеализм Штольца, — пишет критик, — нарушает цельность типа дельца-предпринимателя и самую психологическую вероятность типа Штольца. Если, однако, вычесть этот навязанный Штольцу идеализм, то получится довольно характерная для эпохи фигура представителя чуть-чуть нарождавшейся у нас в это время просвещенной буржуазии европейского типа». Агрессивную наивность метода, который «в руках» Коробки уже воспринимается как «вульгарный», убедительно иллюстрирует следующее его утверждение: «Неумолимый ход жизни создавал необходимость смены добродушно-ленивых Обломовых энергично-хищными Штольцами, которые расчистили дорогу лучшему будущему».551
Наиболее глубокое сопоставление Штольца и Обломова, ярко выражающих собой две противоположности, которые составляют единство, принадлежит В. Ф. Переверзеву.552
«домосед», «воплощение душевного равновесия и покоя», не имеет ничего общего с «духовными скитальцами», «героями онегинской и рудинской складки» (. С. 670); более того, он (как и близкие ему герои — Александр Адуев, Райский) никогда не был подлинным дворянином («поместной психики с ее обыденным деревенским тоном Гончаров не сумел дать своему герою, потому что он не знал этой психики» — Там же. С. 668), это «буржуа, споткнувшийся в процессе европеизации российской жизни» и «повернувший оглобли назад к патриархальности» (Там же. С. 734, 665). Поскольку Илья Ильич не имеет никакого отношения к онегинскому типу, замечает Переверзев, добролюбовская концепция — «грубая ошибка», которая «приобрела характер предрассудка» (Там же. С. 670). В Обломове Переверзев видит одного из гончаровских «неудачников». А в романном мире автора «Обломова» рядом с «неудачником» всегда есть «делец». Переверзев пишет (и в этом проявляется оригинальность мысли исследователя) о «психологической новизне» образа «дельца», в частности об умении Штольца «владеть» страстями: «Он в самом зародыше подавит такую страсть, которая не обещает успеха, и свободно отдается такой, которая сулит успех. Он не кипит и не бушует, как пламень костра или пожара, в котором чувствуется что-то стихийное, а горит ровным огнем электрической лампы с точным расчетом силы накаливания» (Там же. С. 740). Пожалуй, за семьдесят лет после выхода романа никто не нашел более яркого и точного образа для характеристики штольцевского мира чувств.
Переверзев видит в Штольце антипода Обломова: «...принципом жизни Штольца является экономия жизни и сокращение бесполезных движений» (Там же. С. 739); «...основная особенность штольцевской натуры — это дисциплинированность и строгая расчетливость, которая проникает во все поры его существа» (Там же. С. 741).
В противопоставлении «неудачника» «дельцу» еще не было ничего необычного. Непривычным (здесь исследователь упоминает своего предшественника Н. Д. Ахшарумова) было утверждение их психологической близости, стремление показать, что Штольц «сродни» Обломову. «Это заключение, — пишет Переверзев, — на первый взгляд кажется эффектным парадоксом. <...> Обманутые полярным различием этих образов, олицетворяющих антитезу инерции и деятельности, мы совсем не спрашиваем себя: а нет ли какого-либо сходства в этом различии? <...> полярная противоположность не только не исключает сходства, но даже непременно предполагает диалектическое единство, тождество противоположностей» (Там же. С. 743—744).
«поэзии», другой — силой разума и воли) стремятся преодолеть противоречие, заложенное в природе человека.
Оба героя, по выражению Переверзева, «пронизаны семейным началом».553 У них одинаковое по сути своей понимание любовных отношений: «Расположенный к тихому идиллическому течению жизни, флегматичный и тяжелый на подъем, Обломов не восхищается бурными проявлениями страсти, старается ввести ее в ровное русло „законной любви”. Но и вовсе не флегматичный и вечно кипящий деятельностью Штольц о бурях страсти думает и рассуждает совсем по-обломовски, почти дословно повторяя Илью Ильича. Перед нами — великолепный пример того, как полярные различия разрешаются в тождество, обнаруживают себя разными сторонами одной медали. Такие диаметрально противоположные психологические установки, как обломовская пассивность и штольцевская активность, укладываются в одинаковую форму отношений к женщине и страсти» (Там же. С. 745).
Современные исследователи творчества писателя чаще всего пишут о неудаче замысла Гончарова создать образ идеального героя. «„Прямой” путь Штольца, который с юных лет больше всего боялся „воображения” и „всякой мечты”, привел его все же, как ни отрицал это декларативно автор, к филистерству. Ведь это тоже обломовщина, правда всячески окультуренная, комфортабельная, без паутины и неодолимой тяги ко сну, окруженная картинами, нотами, фарфором...».554 В. Страда говорит о центральном, фундаментальном конфликте в романе мечтательности, высокого утопического потенциала (кульминация: «Сон Обломова» — «амнеотический сон») и «штольцевщины», «активного практицизма современного общества».555 Эре полагает, что «Штольц, несмотря на все усилия Гончарова гуманизировать его, остается механической фигурой».556 А Ю. М. Лощиц рассуждает о Штольце с нескрываемым раздражением, буквально клеймит этого негоцианта из немцев, новоявленного Мефистофеля (см.: Лощиц. С. 177—180).
Суждения Лощица предельно пристрастны, почти памфлетны. Другие критики и исследователи, как правило, пишут о Штольце гораздо осторожнее. Так, Е. М. Таборисская пытается шире взглянуть на «неудачу», постигшую Гончарова в его попытке создать образ гармоничного и положительного героя: «Анализ рукописи позволяет проследить процесс отыскания духовного облика этого персонажа — перебор вариантов, к которому прибегал писатель, наделяя Штольца то чертами энтузиаста прогресса, то скептика, то романтика в жизни, то осмотрительного эгоиста. И в окончательном тексте романа остались не сведенными некоторые, казалось бы, взаимоисключающие черты героя, которые и выявляют невозможность для Гончарова привести к общему знаменателю умозрительную модель „гармонического человека” и пластический образ весьма ограниченного в своей прогрессивности и далекого от гармонии буржуа. <...> Штольц беден чувством, эмоциональная ущербность не позволяет видеть в этом персонаже положительного героя».557 Очевидны желание понять как замысел автора, так и причины, определившие его эволюцию и эклектичность героя, стремление преодолеть традиционный взгляд на Штольца; в конечном счете, однако, Таборисская приходит к знакомым уже безоговорочным оценкам-приговорам.
Сечкарев. Он, отталкиваясь от содержания беседы между Штольцем и Ильинской (глава VIII части четвертой), пишет о неизбежности «экзистенциальной скуки, охватывающей человека как раз в тот момент, когда он пребывает в состоянии абсолютной удовлетворенности. Это „Пустота”, ощущаемая современными интеллектуалами, — им доступны все материальные блага, но они неспособны найти ответы на самые главные, глубинные вопросы бытия; их пугает очевидная бессмысленность жизни».558 Обломов и Штольц, по Сечкареву, оказываются поразительно близки: их «видение жизни безнадежно пессимистично», они знают, что для них обоих жизнь прекратила свой рост и исчезли все загадки, они живут «без иллюзий, без идеалов, без веры».559 И Штольц в такой интерпретации оказывается не просто дельцом и сухим прагматиком, а человеком, в котором «превосходно уравновешены» разум и чувство, объединенные к тому же «с сильной волей, которая, однако, не столь сильна, чтобы подавлять сущность его личности».560
Высоко оценивает замысел Гончарова и усилия, предпринятые писателем для создания положительного героя, В. А. Недзвецкий: «Это интересно и глубоко задуманная фигура. <...> Разные национальные, культурные и общественно-исторические начала (от патриархального до бюргерского), объединившись в личности Штольца, создали характер, чуждый, по мысли Гончарова, любой крайности и ограниченности» (Недзвецкий 38).
Более «умеренная» оценка принадлежит В. Г. Щукину, который рассматривает Штольца и близких ему по духу и функциям героев «Обыкновенной истории» и «Обрыва» как своеобразных культуртрегеров: «...эти герои трудолюбивы и чрезвычайно активны в деле или на службе (хотя их конкретная деятельность никогда не становится предметом изображения). <...> Девизом этих людей может послужить афоризм Гете: „Ohne Hast, ohne Rast” (без торопливости, без отдыха), выставленный Дружининым в качестве эпиграфа на обложке редактировавшегося им журнала „Библиотека для чтения”».561
***
Е. Евгеньев-Максимов, «чувствуется уже женщина нового времени, стремящаяся в умственном от ношении сравняться с мужчиной. Этой стороной своего характера она напоминает Наталью Ласунскую и Елену Стахову. Идейность ее натуры также роднит ее с тургеневскими героинями».562
Совершенно иначе на эту параллель взглянула Е. А. Колтоновская. В отличие от «идеализированных тургеневских женщин», — пишет она, — героини романов Гончарова «производят естественное, жизненное впечатление»; «Не любовь, этот заколдованный круг женщин, у них на первом плане, — продолжает Е. Колтоновская, — а сама жизнь». Именно поэтому в романах Гончарова обломовщине противостоят прежде всего и главным образом не герои типа Штольца и Тушина, а женщины.563 Обаяние и сила гончаровских героинь в том, считала Колтоновская, что писатель «сумел передать в их основе вечно женственное и своеобразно-национальное и те особенности, которые привнесены временем».564
А. Ляцкий. «Если расположить женские типы в определенной последовательности, — писал он, — то можно сказать, что Гончаров проследил на них, конечно в самых общих чертах, историю женского вопроса в нашей общественности, от еле заметных признаков пробуждения сознания личности в себе и самостоятельного права на жизнь до первых попыток решить этот вопрос компромиссом между „старой” и „новой” правдой» (Ляцкий 1912. С. 264—265).
По мнению М. Новиковой, в романах Гончарова мы находим «последовательное развитие женской личности» (в этом она видит отличие его от Тургенева, который дает «разновидность женских характеров»). Наденька в «Обыкновенной истории» — «средний женский тип». В «Обломове» Гончаров «выдвигает цельную и глубоко интересную личность Ольги Ильинской». И наконец, Вера, которая удивляет и притягивает «своей смелостью, своим дерзанием».565
Интересную, хотя и не бесспорную, мысль высказал об Агафье Матвеевне, героине «Обломова», Е. А. Ляцкий. Вневременная женская суть этой героини такова, считал он, что «ее можно поместить в какой угодно век, и она в любую эпоху будет на своем месте, с своей доброй наивностью и детским равнодушием ко всему, что выходит из сферы домашних и социально-хозяйственных интересов» (. С. 270). Но далее эта характеристика становится лишь звеном в схеме, которую предлагает исследователь. Идея о решающем влиянии культурно-исторической среды на формирование характера получает у него несколько механистическое применение. Если Агафья Матвеевна — это олицетворение вневременной женской сути, то Ольга — это Агафья Матвеевна плюс «сознательность». «Отнимите, — пишет Ляцкий, — у Ольги ее сознательность, делающую ее человеком своего века, да опустите классом пониже, и вы получите <...> ни больше ни меньше, Агафью Матвеевну Пшеницыну» (Там же). И далее в соответствии со схемой: Татьяна Марковна Бережкова — это, по Ляцкому, Агафья Матвеевна плюс опыт помещичьей жизни: «Если бы перенести Агафью Матвеевну в условия крепостного помещичьего быта, у нее развились бы те же феодальные привычки» (Там же. С. 273).
***
Критики второй половины XIX в. — 1910-х гг. пытались выявить черты, характерные для Гончарова-художника. В связи с этим возникал вопрос о мировоззрении писателя.
Стремясь «проникнуть в самую суть <...> идеи» Гончарова — автора «Обломова», К. Ф. Головин придет к такому выводу: «Либеральные симпатии, которыми пользовался Гончаров, были, очевидно, лишь симпатиями по недоразумению», так как «идея» эта убогая, мещанская: «не что иное, как недоверие ко всякому увлечению, ко всем порывам души, к чему-либо высокому, дальнему, выходящему из пределов обыденной жизни».566
В упоминавшейся статье 1891 г. М. А. Протопопов писал: «Гончаров объективен как художник и равнодушен как мыслитель и человек...». Суть жизненных воззрений романиста, которые критик назвал «философией положительных и благоразумных людей», была передана так: «Поменьше романтизма и побольше практичности и деловитости», «не об идеалах, а о нормах следует заботиться» («» в критике. С. 193).
Из издания в издание книги А. М. Скабичевского «История новейшей русской литературы», начиная с 1891 г., переходила фраза, которой критик «заклеймил» романиста: «Гончаров <...> в качестве мыслителя остался все тем же бюрократическим оппортунистом и средневековым дуалистом».567
Ю. Н. Говоруха-Отрок в статье 1892 г. так охарактеризовал автора «Обломова»: «Он был доктринер-западник, но западник довольно узкий <...> своим романтизмом — понимая это слово в очень широком значении — европейская цивилизация прошла мимо Гончарова <...> „гамлетовские вопросы” не коснулись его» (Говоруха-Отрок 332, 333, 334).
В получившей широкую известность книге «История русской общественной мысли» (1907) Р. В. Иванов-Разумник сделал категоричный вывод о том, что герои Гончарова «мещане», т. е. люди обыденных интересов, что «между ним и его мещанскими героями можно с уверенностью поставить знак равенства», что «сам он такой же мещанин, как Адуев, Штольц и Тушин вместе взятые».568
О том, что «Обыкновенная история» «польстила требованию <...> морального мещанства», в свое время писал еще А. А. Григорьев (. С. 332). Но именно после книги Иванова-Разумника эта характеристика укрепилась в сознании некоторых критиков.
В. Иванов-Разумник — яркий представитель народничества в критике и публицистике начала XX в. Очень характерен подзаголовок книги «История русской общественной мысли», в которой он говорит о творчестве Гончарова, — «Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX века».
«Мещанство» критик понимает очень широко. В осмыслении им этого явления явно чувствуется оглядка на Герцена, который писал о «мещанской жизни Запада» в книге «Былое и думы». Мещанство, по Иванову-Разумнику, это сила, враждебная интеллигенции, это «трафаретность», «сплошная посредственность», «узость формы, плоскость созерцания и безличность духа».
Он считает, что Обломов — это сочетание мещанских и антимещанских начал. Основная мещанская черта «растительной жизни Обломова — пассивность, переходящая в апатию» («Обломов» в критике. С. 266). Таков «первый этап на пути мещанства», Илья Ильич «стоит на рубеже между растительностью и мещанством» (Там же. С. 267), в нем «тщетно что-то пробивается из-под коры растительной жизни, и если горе его не от ума, то, конечно, от сознания». Но при всем при этом Обломову «до лишних людей как до звезды небесной далеко» (Там же).
«лучший образец добродетельного мещанства» (Там же). Он «верный и истинный сын эпохи официального мещанства» (так в книге обозначаются николаевские времена. — Ред.), «на нем легче всего проследить, как кроила людей по своему шаблону эта убивающая личность эпоха» (Там же. С. 267—268).
Хотя Штольц «является одним из наименее антипатичных героев мещанства», его положительные качества («сила, энергия, активность») направлены на отрицательную цель — «деньги и комфорт», «„проклятые вопросы” отскакивают от него как горох от стены», а «величайшие социальные движения» могут занимать его «только теоретически». Гончаровский герой в рассуждениях Иванова-Разумника оказывается в одном ряду с Молчалиным, т. е. все сводится к некоему архетипическому ядру, которое активизируется во всякую мещанскую, т. е. антиличностную, эпоху (Там же. С. 270—271).
«Идея, — писал о Гончарове А. А. Измайлов, — которая обобщает весь жизненный путь его, есть тусклая и теплохладная идея, не возбуждающая к жизни, но осаживающая и ограничивающая жизнь».569 «Говорить о его мещанстве или, как выражались в его время, о его „филистерстве” значило бы ломиться в открытую дверь», — замечал о писателе А. Ачкасов.570
в. привычной и даже расхожей. Автор «Обломова» «не задавался отвлеченными, мировыми „проклятыми вопросами”»,571 у него нет «постановки широких обобщающих проблем жизни и духа»,572 — суждения такого типа присутствуют в целом ряде статей 1912 г. Только популярностью тезиса о мещанстве Гончарова можно объяснить то, что наиболее трезвым и объективным исследователям приходилось доказывать, казалось бы, очевидное для любого внимательного читателя: «...интеллектуальные интересы играли в его жизни выдающуюся роль».573
Представление о Гончарове-художнике, с точки зрения критики, предполагало и постановку вопроса об особенностях типов, созданных писателем. В. В. Розанов в своей ранней работе «О понимании» (1886) писал, что типы Гончарова — результат объективного изображения человека. Такой способ изображения человека «присущ художникам-наблюдателям» и требует чрезвычайно тонкого чувства меры. Кроме «объективного, наблюдательного» первого способа существует, по мнению Розанова, и «второй способ» изображения — «психологический, субъективный». Он состоит в «воспроизведении человека через то, что он думает и чувствует, — здесь за совершаемым человеком виднеется совершающееся в нем. Этот способ присущ художникам-психологам что в последнем главное — это именно внутренний мир, и его внешность, всегда своеобразная, редко может быть наблюдаема. Поэтому в характере, когда за его изображение берется сильный художник-наблюдатель, как бы он ни был прекрасен, всегда есть что-то недоконченное, непонятное. Таков характер Веры в „Обрыве” Гончарова. Он дорог нам и знаком — так велика художественная сила нашего писателя, что он смог сделать это вопреки самой природе своего дарования, — но он неясен, необъясним для нас, как неясен для самого художника, потому что от нас скрыт его внутренний мир. Мы видим только его поступки и слова, но откуда вытекают они, можем только догадываться».574
В других литературах, по мысли Розанова, нет такой резкой разделенности этих двух способов «познания и изображения» человека. Критик говорит, с одной стороны, об исключительности «таких совершенных психологов, как Л. Толстой и Достоевский», а с другой — о том, что нигде, ни в одной литературе, «нет ни одного столь чистого, беспримесного художника, как <...> Гончаров», мастерство которого проявлялось при обрисовке типов. Розанов пишет: «В типе внутренний мир несложен и неглубок, и именно потому, что он тип, этот мир всем знаком или известен до некоторой степени. То же, что типично в типе, что составляет в нем неуловимые характерные черточки, сказывается именно в словах и в поступках, часто таких же, как и у всякого другого человека, но иначе сказанных и иначе сделанных. Подметить эту типичность, уловить это „иначе” в словах и поступках, незаметных, незначащих, для этого необходим чудный дар наблюдения, любовь к внешней причудливо волнующейся жизни, любовь к самому человеку, такому, каков он есть. Здесь именно требуется художник, с его созерцательною душою, с его спокойным наблюдением, который любит всматриваться в жизнь, а не размышлять о ней и длинным взглядом, с интересом артиста, следить за какою-нибудь убегающею и прихотливо изменяющеюся черточкою ее; подобно тому как, смотря на волнение реки, некоторые любят не столько наслаждаться общею картиною ее, сколькоследить за одною какою-нибудь волною, далеко-далеко, пока она не потеряется из виду, и потом снова привязываться взглядом, опять к чему-нибудь одному, частному, но не ко всему, не к общему. Так и в нашей литературе, столь богатой и прекрасной в изображении типов, несравненные по законченности типы даны именно Гончаровым, которому чужд психологический анализ, но который взамен этого одарен глубокою артистичностью и теплою любовью к жизни и к человеку, к тому, что есть незаметного и незначащего в них, но в чем сказываются они. Таков бессмертный тип Обломова — лучшее, что до сих пор создала литература типов. Это имя не только стало нарицательным — таково свойство всякого типа как собирательной личности, что его имя становится названием целого класса людей, тех именно, которые собраны в одно и отражены в нем художником, — но оно дало еще свое название целому явлению жизни, или, точнее, — одному определенному ее состоянию, что, насколько нам известно, не было еще сделано ни одним типом».575
Исследователи и критики не раз обращали внимание еще на одну особенность гончаровских образов — их символичность. Об этом писал В. В. Чуйко.576 Д. С. Мережковский подчеркивал, что символы органично входят в художественную систему Гончарова. Он говорил о «непроизвольном, глубоко реальном символизме» автора «Обломова» и о том, что Гончаров «из всех наших писателей обладает вместе с Гоголем наибольшей способностью символизма»: «...типы Гончарова, — говорится в работе Мережковского, — весьма отличаются от <...> Это не только Илья Ильич, которого вы, кажется, вчера еще видели в халате, но и громадное идейное обобщение целой стороны русской жизни. <...> И такого поэта, — иронически замечает критик, — наши литературные судьи считали отживающим типом эстетика, точным, но неглубоким бытописателем помещичьих нравов» (Мережковский. С. 46, 47).
Идеи Чуйко и главным образом Мережковского577 помогли избавиться от инерции в трактовке Гончарова, согласно которой он всего лишь «жанрист», «фламандец», выдающийся бытописатель. Как известно, о «фламандстве» Гончарова писал еще А. В. Дружинин, но он не сводил к этому смысл его творчества. С. А. Венгеров отмечал «необычайный интерес к мелочам ежедневной жизни, сделавший из Гончарова первоклассного жанриста».578 В. Розановым расценивалось как избыточное. «Вечный быт у Гончарова», — вырвалось у него.579 Довольно категорично высказывался на эту тему Ю. И. Айхенвальд. «Гончаров, — читаем в его статье, — несравненный мастер жанра, и в этой сфере заключается его главная сила. <...> В русской литературе он является художником фламандской школы: его тешит ее „пестрый сор”».580 А. М. Скабичевский в духе всех предшествующих критиков утверждал: «Он <Гончаров> не столько анализирует жизнь, старается заглянуть в глубь ее, сколько созерцает ее во всем ее наружном, внешнем разнообразии».581 На этом фоне несколько особняком стоит одна из многочисленных статей, появившихся сразу после смерти Гончарова, автор которой предпринял попытку осмыслить гончаровскую философию быта: «Не умея „идти от идеи”, Гончаров, в противоположность Тургеневу, не старался идти за современностью. Он был убежден, что „творчество требует , а новая жизнь слишком нова; она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам. Нынешние герои не похожи на завтрашних и могут отражаться только в зеркале сатиры, легкого очерка, а не в больших эпических произведениях”. Оттого-то он и не останавливался на взволнованной поверхности общества, а уходил в глубь, туда, где спокойно и медленно совершается органическое нарастание традиционного быта, где стоят его устои, медленно поддающиеся изменениям. Он шел туда не затем, чтобы судить и карать этот быт или превозносить его, а просто затем, чтобы рисовать или „отчеканивать” его, как он есть, предоставляя другим делать из этих образов выводы и строить на них теории. Такое отношение автора „Обломова” к русскому быту вызвало со стороны некоторых критиков упреки в „филистерстве”; отсутствие опре-деленной тенденции показалось „отсутствием идеалов”. Замечательно, что этими упреками в особенности осыпал Гончарова Аполлон Григорьев — тот самый Аполлон Григорьев, который, захлебываясь от восторга, не находил слов для похвалы Островскому за совершенно такое же миросозерцание, какое резко осуждал в Гончарове».582 И далее автор развивал свою мысль о «совершенно таком же миросозерцании» Гончарова и Островского: «...Островский и Гончаров — таланты, родственные по самой своей сущности: оба они, каждый в своей излюбленной и до дна изученной среде, подходят к русскому быту прямо и просто, не становясь на заранее теоретически определенную точку зрения, не делая преднамеренного выбора типов и явлений; оба они относятся к этому быту широко, сво бодно и с любовию, одинаково изображая и светлые, и темные его стороны; оба берут предметом наблюдения и воссоздания „установившиеся и успокоившиеся формы жизни”, медленно подвигаясь вперед по ее ровному течению и почти не отзываясь на мимолетную накипь момента. Краски, положенные на картину сонного царства Обломовки, — те же ровные и мягкие краски, какими нарисовано темное царство Замоскворечья. У обоих писателей — и у эпика, и у драматурга, мы видим одинаковую простоту вымысла, отсутствие „выдумки”, эффекта, сложной интриги, и у обоих ярко выступает тонкое и прочувствованное психологическое мастерство в изображении выводимых ими лиц, раскрывающих пред нами всю свою душу до последнего уголка. Наконец, оба они являются великими художниками сердца в изображении характеров положительной красоты».583
Рассуждения о Гончарове-художнике в критике естественно включали также вопросы стиля.
Прочитав резко отрицательную статью Л. Н. Антропова о Гончарове,584 Н. Леонтьев так высказался в письме к Н. Н. Страхову от 12 марта 1870 г.: «Как можно нападать на писателя, который по крайней мере по манере, по приемам (если не по идеалу, не по сюжетам) менее груб, чем другие?.. Один язык его благороден до того, что заслуживает изучения. Объяснюсь примером. Откройте и посмотрите, как в иных местах он говорит о чувствах Обломова. Какой полет, какая теплота, какая трезвая и вместе с тем лирическая, воздушная образность».585
С. А. Венгеров утверждал, что гончаровский стиль излишне ровен, безындивидуален, «без сучка и задоринки».586 «Нет в нем, — писал он, — меланхолических тонов Тургенева, колоритных словечек Писемского, нервного нагромождения первых попавшихся выражений Достоевского. Гончаровские периоды округлены, построены по всем правилам синтаксиса, и нет у него своего синтаксиса, своей грамматики...».587 Д. Н. Овсянико-Куликовский увидел в таком стиле, в «медлительности душевных процессов» и созерцательности повествования проявление «нормальной, здоровой обломовщины» (Овсянико-Куликовский 1912б. С. 200—201).
В связи с плавной, спокойной манерой повествования Гончарова о нем писали как об ученике Гомера и Гете. Говоря об объективном стиле Гончарова, его сближали с Флобером.588
Ценным представляется замечание, сделанное В. Лобановым: «Можно удачно или неудачно подражать слогу Достоевского, Гоголя или Тургенева, но нельзя подражать слогу Гончарова».589 590 и речь героев у Гончарова находятся в постоянном взаимодействии. В его романах почти невозможно вычленить «чистое» авторское слово. В повествовании через стилевую диффузность дается одновременно не одна, а, по крайней мере, две точки зрения на событие, поступок героя. Ни один из представленных стилей не может претендовать на то, что именно он наиболее адекватно отражает жизнь, что именно он представляет высший, объективный взгляд на изображенный мир.
Историки и критики, как правило, говорили о стиле Гончарова в самом общем плане. Чуть ли не единственное исключение — замечание П. Д. Боборыкина об особом стиле «Сна Обломова»: «Когда в нашей литературно-художественной критике, — писал он, — будут заниматься детальным изучением того, что представляет собою письмо, т. е. стиль, язык, пошиб, ритм, — тогда ценность гончаровского письма будет установлена прочно. И такое единственное в своем роде как „Сон Обломова”, останется крупнейшей вехой в истории русского художественного письма».591
В авторской речи Гончарова, сориентированной на стиль героя, как правило, есть доля иронии. Возникают и совпадение, и расхождение, столкновение стилей, точек зрения, что дает комический эффект и позволяет достичь объемности изображения.
Критики упоминали об особой роли комического в художественной системе Гончарова неоднократно, хотя и вскользь. Первым в этом ряду стоит А. В. Дружинин, еще в 1859 г. с удивлением отметивший в рецензии на «Обломова»: «...какими простыми, часто какими комическими средствами достигнут такой небывалый результат» («Обломов» в критике 118).
Судя по всему в случае с Гончаровым у критиков были все основания говорить именно о юморе. В юморе, как особой форме комического, обнаруживается своеобразное диалектическое единство утверждения и отрицания. Внешняя комическая трактовка объекта сочетается в таком искусстве с внутренней серьезностью. Юмор — неоднозначное, противоречивое отношение и к изображаемой жизни, и к субъекту повествования. Юмор не отказывается судить мир, но он обнаруживает что-то положительное, какие-то элементы идеала в самом объекте, в комически изображаемой действительности.
По мнению Д. С. Мережковского, автор «Обломова» — «первый <...> великий юморист после Гоголя и Грибоедова» (Мережковский. С. 140). Ю. И. Айхенвальд писал о «затаенном, но сказывающемся в юморе борении двух моментов, центростремительного и центробежного»; характер же гончаровского юмора он передавал так: «...вы чувствуете себя с Гончаровым свободно и легко <...> он сам имеет слабости и признает их в другом <...> сам причастен к тем грехам, над которыми посмеивается, сам привязан душой и телом к той Обломовке, которую выставил на всенародное посмешище».592 А. Ляцкий отметил, что «в ней нет злости, нет и оттенка желчи и раздражения, порождающего сарказм» (. С. 178). Попытку определить своеобразие гончаровского юмора предпринял и В. Е. Евгеньев-Максимов: «Это не юмор Грибоедова, брызжущий желчью, исполненный пламенного негодования против людей, пытающихся воскресить к новой жизни „прошедшего житья подлейшие черты”. Это не юмор Гоголя, который, смеясь сквозь слезы, изображал своих порочных героев <...>. В светлом, иногда наивном юморе Гончарова мы напрасно стали бы искать чего бы то ни было потрясающего; в нем все дышит снисходительностью, добродушием...».593
Пытаясь уяснить смысл творчества Гончарова, критики нередко сопоставляли его с другими писателями, как русскими, так зарубежными, правда зачастую весьма поверхностно. «Гончаров, — писал, например, А. В. Круковский, — иначе понимает народность, чем Тургенев. У него вообще нет определенных симпатий ни к душевным страданиям интеллигенции, как в „Рудине”, ни к подвигам деятельного добра, как в „Накануне”, ни к крестьянскому миру, ни к разнообразным проявлениям психологии современников, как в „Стихотворениях в прозе”. Он не сторонник теории Достоевского о народе-богоносце. Гончаров не преклоняется перед представителями роевой правды в лице Платона Каратаева».594 Если говорить о русских писателях, то, по мнению П. Н. Медведева (он называет Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского), Гончаров не похож ни на одного их них, ибо он вообще писатель не русский. «Русский писатель, — рассуждает критик, — всегда сводит счеты с конечными вопросами Космоса и Логоса <...>. Он страшно чуток к голосу совести и внутреннего, религиозного решения, и поэтому ему всегда присуще бунтарство, душевный мятеж». По отношению к такому русскому писателю Гончаров — антипод. Медведев далее пишет: «Гончаров психологически — писатель не русский; это европеец средней полосы культурного спектра; это буржуа, одаренный, правда, огромным талантом <...>. Он и русский читатель — чужие люди, иностранцы, которые плохо друг друга понимают...».595
«поэзию прошлого». «В прошлом находится для Гончарова, — писал Д. С. Мережковский, сближавший Гончарова с Вальтером Скоттом, — источник света, озаряющего созданные им характеры. Чем ближе к свету, тем они ярче» (Мережковский. С. 152).596
Сходство Гончарова и Льва Толстого В. С. Соловьев увидел в том, что «оба они воспроизводят русское общество, выработанное веками (помещиков, чиновников, иногда крестьян), в его бытовых, давно существующих, а частью отживших или отживающих формах».597
Сопоставление с творчеством С. Т. Аксакова, по своему смыслу очень плодотворное, впервые было сделано Ю. Н. Говорухой-Отроком. Прошлое, каким оно предстает в «Сне Обломова», это, по мнению критика, не настоящая жизнь, а «мертвое царство». В этом отличие романа Гончарова от произведений С. Т. Аксакова и «Капитанской дочки» Пушкина: «У них, — пишет критик, — мы видим живых людей, своеобразный склад быта, у них мы видим и то начало, которое проникает изображаемую ими жизнь, но ничего этого мы не видим в „Сне Обломова”...» (Говоруха-Отрок. С. 340). Такой взгляд отличает Говоруху-Отрока от А. А. Григорьева, который хотя и осуждал авторскую иронию в «Сне Обломова», но признавал, что в этой главе представлен «полный, художнически созданный мир, влекущий вас неодолимо в свой очарованный круг...» (Григорьев 329). Говоруха-Отрок в «Сне Обломова» ни поэзии, ни тепла не почувствовал.
Сноски
548 Мережковский Д. С. А. С. Пушкин // А. С. Пушкин: Pro et contra. СПб., 2000. Т. 1. С. 243.
549 Там же. С. 258. Ср. рассуждения на эту тему с упоминанием Гончарова в статье В. В. Розанова «Возле русской идеи» (1911; В. В. Соч. М., 1990. С. 323).
550
551 Коробка Н. И. Опыт обзора истории русской литературы для школ и самообразования. Ч. 3: Эпоха реалистического романа. С. 199.
552 «Социальный генезис обломовщины» (1923) и «К вопросу о монистическом понимании творчества Гончарова» (1928).
553 Что касается Ильи Ильича, которому «гораздо доступнее», чем философские и гражданские мотивы романтизма, оказалась его «эстетическая сторона» (Там же. С. 680), то этим «семейным началом» окрашена его утопическая по своей сути поэтическая мечта, его идеал: «Любовь, дружба, поэзия, играющие значительную роль в жизни романтических героев, хорошо знакомы и обломовцу, хотя и не в таких блестящих проявлениях, как у этих героев. На этих мотивах и останавливается внимание обломовца, ими он и любуется в романтической поэзии. Но и здесь далеко не все понятно Обломову. От него совершенно ускользает индивидуалистический характер всех этих чувств у романтиков. Он перерабатывает их в своей психике на патриархальный лад, вкладывает в них семейное, а не индивидуалистическое содержание. Под влиянием поэтов гончаровский герой вырабатывает весьма своеобразный и, в сущности, утопический идеал, в котором старомодный семейный уют наполняется изяществом, одухотворенностью, поэзией.
» (Там же).
554 Сквозников В. Золотое сердце Обломова //
555 Strada V. Le veglie della ragion: Visione della spirito russo. Torino, 1986. P. 7—8.
556 Ehre M. Leben, Werk und Wirkung. S. 207.
557 Таборисская Е. М. А. Гончарова «Обломов»: (Герои, художественное пространство, авторская позиция): Автореф. дис. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. Л., 1977. С. 10.
558 V. Andrei Štolc in Gonçarov’s «Oblomov»: An attempted reinterpretation // To Honor Roman Jakobson: Essays on the occasion of his seventieth birthday. The Hague; Paris, 1967. Vol. 3. P. 1802. Сечкарев развивает здесь мысли, высказанные о герое романа «Обрыв» Райском В. Ремом (W. Rehm) в его известной работе «Gontscharov und Jacobsen oder Langeweile und Schwermut» (Göttingen, 1963).
559 Ibid. P. 1805.
560
561 Щукин В. Г. 80.
562 Максимов В. Е. 177.
563 У героинь Гончарова есть сознательное отношение к своей «миссии». Как написал в одной из своих ранних работ Ю. И. Айхенвальд об Ольге и Вере, «обе они не столько любят, сколько спасают» (Альд Ю. < Ю. И.> Несколько слов памяти И. А. Гончарова // Рус. мысль. 1901. № 9. Отд. II. С. 236).
564 Колтоновская Е. А. Женские образы Гончарова // Неделя «Современного слова». 1912. № 216. 28 мая. С. 1820—1822.
565 Новикова М. 17—21.
566 Головин К. Ф. И. А. Гончаров: (Литературная характеристика). С. 370, 387—388.
567 Скабичевский А. М. гг. 7-е изд. С. 147.
568 Р. И. История русской общественной мысли. 3-е изд. СПб., 1911. Т. 1. С. 223.
569 Измайлов А. А.
570 А.
571 <Без подписи> А. Гончаров // Рижский вестн. 1912. № 128. 5 июня.
572 Котляревский Н. Странности большого таланта // Биржевые вед. 1912. № 12973. 6 июня.
573 В. < Е.> И. А. Гончаров // Жизнь для всех. 1912. № 6. С. 931.
574 Розанов В. В. О понимании: Опыт исследования природы границ и внутреннего строения науки как цельного знания. М., 1996. С. 459—460. О «недостаточно проникающем» анализе человеческой души в прозе Гончарова Розанов скажет и в статье «Эстетическое понимание истории» (1892; см.: В. В. О писательстве и писателях. С. 7).
575 Розанов В. В. О понимании. С. 460—461. Розанов был склонен преувеличивать степень отрешенности Гончарова от изображаемого им мира. В статье «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» (1891) он писал: «Вот задумчивый сквозь сон Гончаров, с его артистическою любовью к человеку, при ярком освещении солнца, среди безграничного мира Божия следит, не замечая ни этого солнца, ни этого мира, один уголок его и медленно рисует свой узор» ( В. В. 59).
576 См. выше, с. 349—352.
577 Сходные соображения см. у В. Е. Евгеньева-Максимова («Склонность к широким обобщениям, переходящим иногда в символы, чрезвычайно типична для гончаровского реализма. <...> Не только типы, но даже отдельные сцены в романах Гончарова могут быть истолкованы символически» — В. Е. Очерки по истории русской литературы 40-х—60-х годов: Натуральная школа. С. 180—181) и В. Г. Короленко, который высоко ценил «художественно-бессознательный» символизм Гончарова («» в критике. С. 272). Эта тема затрагивалась и современными исследователями (см.: M. Oblomov and his Creator: The Life and Art of Ivan Goncharov. Princeton (New Jersey): Princeton University Press, 1973. P. 195—219; Бухаркин П. Е. «Образ мира, в слове явленный»: (Стилистические проблемы «Обломова»). С. 130—131).
578 Л. Венгеров С. А. Иван Александрович Гончаров: (Литературный портрет) // Новь. 1885. Т. 4. № 13. С. 111.
579 Розанов В. В. Семья как религия (1898) // Розанов В. В. В мире неясного и нерешенного. М., 1995. С. 69.
580 Ю. <Айхенвальд Ю. И.> Несколько слов памяти И. А. Гончарова. С. 230.
581 Скабичевский А. М. гг. 7-е изд. С. 142.
582 П. О. И. А. Гончаров // Книжки «Недели». 1891. № 10. С. 199—200.
583 Там же. О традиции утверждения русского быта и бытоборчестве в русской литературе XIX . и о причастности Гончарова к обеим этим линиям см.: К. И. Пушкин как учитель жизни // А. С. Пушкин: Pro et contra. СПб., 2000. Т. 2. С. 20—21.
584 «талант г. Гончарова чисто внешний и сводится почти на одну художественную технику, беллетристическую виртуозность», что роман «Обломов» — «пространная, хотя и очень мелкая, сатира на русскую жизнь», что «ложь и утрировка Обломова для многих стала очевидна» ( Н. <Ан-тропов Л. Н.> «Обрыв», роман И. А. Гончарова // Заря. 1869. № 11. С. 132, 134, 137).
585 Леонтьев К. Избранные письма: 1854—1891. СПб., 1993. С. 70.
586 Л. < С. А.> Иван Александрович Гончаров: (Литературный портрет) // Новь. 1885. Т. 4. № 13. С. 112.
587 Там же.
588 См.: <Герцо-Виноградский П..Т.> Гончаров // Приазовский край. 1912. № 148. 6 июня. С. 2. К этой параллели время от времени возвращались и последующие исследователи (см., например: Л. Я. 95).
589 Лобанов В. Загадочный писатель // Саратовский листок. 1912. № 121. 6 июня. С. 2.
590 К. Фаворин, авторская речь у Гончарова и монолитна, и разнообразна. Монолитна потому, что «элементы языка персонажей необыкновенно искусно вплетаются в авторский контекст», разнообразна потому, что «формы этого проникновения многосторонни»: от «едва уловимых, зачаточных форм — через различные виды несобственно-прямой речи — к внутренним монологам или непосредственно к репликам персонажей» (Фаворин В. К. 352).
591 Боборыкин П. Д. «Обломова»: (Памяти И. А. Гончарова) // Рус. слово. 1912. № 129. 6 июня. С. 2.
592 Айхенвальд Ю. И. Гончаров. С. 209, 212.
593 В. Евгеньев-Максимов В. Е. А. Гончаров. С. 955.
594 Круковский А. В. Гончаров и его творчество // ЖМНП. 1912. № 9. Отд. III. С. 99.
595 П. За траурной тафтой // Бессарабская жизнь. 1912. № 128. 6 июня. С. 2. Увлеченный своей идеей о, так сказать, отрицательной исключительности Гончарова, Медведев приходит к выводу о том, что автору «Обломова» «чужд был глубокий психологический анализ», и в силу этого главный герой романа «интересен как колоссальное явление русской жизни, а не сам по себе, не как тип, не как личность» (Там же). Соображение об отсутствии психологического анализа у Гончарова высказывалось и ранее. А. М. Скабичевский, не отличавшийся тонким художественным чутьем и не очень склонный к анализу собственно текста произведений, о которых писал, находил множество изъянов в романах Гончарова по части психологизма и правдоподобия. «Обломов, — утверждал он, например, — <...> в качестве героя романа такой девушки, как Ольга, является вопиющей натяжкой» (Скабичевский А. М. История новейшей русской литературы: 1848—1908 гг. 7-е изд. С. 148, 151). Отметим, что и Ю. И. Айхенвальд не обнаруживал у Гончарова «истинного психологического анализа». По мнению этого критика, почти все лица у Гончарова «несколько напоминают того безличного Алексеева или Андреева, который приходил в гости к Обломову...» ( Ю. И. 211).
596 См. также: Черепнин Н. П. А. Гончаров // Родник. 1912. № 6. С. 645; Измайлов А. 2.
597 Соловьев В. С. 294.
|