Обломов: Примечания. 9. Темы и мотивы романа в русской и зарубежной литературе.

ПРИМЕЧАНИЯ

ОБЛОМОВ

9
Темы и мотивы романа в русской и зарубежной литературе

«Обломова» в критике и вообще у читающей публики своеобразно отразился прежде всего в русской художественной литературе.

А. Мазон (см.: Mazon. P. 124) высказал предположение, что история с письмом Филиппа Матвеевича Радищева («Сон Обломова»), вызвавшая такой переполох в Обломовке, отчасти повторилась в комедии А. Н. Островского «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» (1861), где кухарка Матрена (д. 1, явл. 2), подобно героям романа Гончарова, предлагает избавиться от принесенного почтальоном письма: «Нет, право, лучше назад отдадим от греха. Кто к нам письма писать станет? Кому нужно! Ведь письма-то пишут, коли дела какие есть али знакомство; а у нас что!».⁵⁹⁸

А. Ф. Писемский в главе VII «Окончательная перемена» части пятой романа «Взбаламученное море» (1863), рассуждая об успехе, который имели произведения Пушкина, Тургенева, Островского, Гончарова у «прекрасного пола» (в отличие от его собственных «слабых творений»), с некоторой иронией рассказывал о восторженной, экзальтированной читательнице, покоренной образами Ильи Ильича Обломова и Ольги Ильинской: «„Ольга” Гончарова, на наших глазах, произвела на одну очень милую, умную и молодую даму такое впечатление, что она зажала себе глаза рукой, закачала головой и произнесла: „О, как бы я хотела встретить Обломова, полюбить его и влюбить в себя”».⁵⁹⁹

Ф. М. Достоевский в повести «Записки из подполья» (1864) воспользовался формулой «жалкие слова» из романа Гончарова, устранив комическую тональность, но подчеркнув факт «заимствования» курсивом и кавычками. «Жалкие слова» в повести Достоевского — это риторические упражнения в садистско-мазохистском стиле подпольного героя, увлеченного жестокой «игрой»; он упрекает жертву своего мстительного красноречия в том, что та не смогла распознать «игры»: «Ты пришла потому, что я тебе тогда говорил. Ну вот ты и разнежилась, и опять тебе „жалких слов” захотелось. Так знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И теперь смеюсь. <...> Меня унизили, так и я хотел унизить, меня в тряпку растерли, так и я власть захотел показать...» (Достоевский. Т. V. С. 173). Но героиня разглядела в «жалких словах» истинное чувство и настоящую, хотя и подпольную, трагедию, чего Парадоксалист, навечно раздавленный собственным подлым жестом, не может не сознавать: «...я уж до того успел растлить себя нравственно, до того от „живой жизни” отвык, что давеча вздумал попрекать ее тем, что она пришла ко мне „жалкие слова” слушать; а и не догадался, что она пришла вовсе не для того, чтоб жалкие слова слушать, а чтоб любить меня...» (Там же. С. 176).

К образному определению Захара Достоевский будет обращаться во многих своих публицистических и художественных произведениях и позднее (в том числе и в романе «Братья Карамазовы», 1879—1880).

«Преступление и наказание», 1866) в творческом сознании Достоевского соседствовала с Пшеницыной, — очевидны не только явное фонетическое созвучие имен героинь, но и психологическая соотнесенность; вот как живописует Разумихин комфортно-кулинарное царство Зарницыной, которая была «застенчива до судорог»: «Тут, брат, этакое перинное начало лежит, — эх! Да и не одно перинное! Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом!» ( Достоевский. Т. VI. С. 161).

Вообще выражение «жалкие слова» вошло как в повседневную речь, так и в литературные произведения современников Гончарова, тем самым разделив судьбу метких слов его любимых писателей — Крылова и Грибоедова. К примеру, оно встречается в сатирическом цикле М. Е. Салтыкова-Щедрина «В среде умеренности и аккуратности». А И. С. Тургенев бумерангом возвращает его Гончарову, полемизируя с литературной исповедью «Лучше поздно, чем никогда» (1879)⁶⁰⁰ в статье «Предисловие к романам» (1880): «Всем известно изречение: поэт ; это изречение совершенно неоспоримо и верно; но на каком основании вы, его критик и судья, дозволяете ему образно воспроизводить картину природы, что ли, народную жизнь, цельную натуру (вот еще жалкое слово!), а коснись он чего-нибудь смутного, психологически сложного, даже болезненного — особенно если это не частный факт, а выдвинуто из глубины недр своих тою же самой народной, общественной жизнью, — вы кричите: стой!» (Тургенев. Соч.  396).

«Голые локти» Агафьи Пшеницыной фигурируют в небольшом комическом шедевре Н. С. Лескова («фантазия» на «спиритические темы») «Дух госпожи Жанлис» (1881); героиня рассказа усмотрела тут явную непристойность и пропаганду безнравственности: «Неужто вы не помните... как его этот... герой где-то... там засматривается на голые локти своей... очень простой какой-то дамы?». Там же с мягкой душевной симпатией отзывается Лесков о своем старшем современнике: «Чем он мог, при его мягкости отношений к людям и обуревающим их страстям, оскорбить чье бы то ни было чувство?».⁶⁰¹

Еще при жизни Гончарова появилась откровенная литературная спекуляция на мотивы знаменитого произведения — тоже своего рода свидетельство его широкой популярности — роман Л. Ф. Привольского «Внук Обломова» (СПб., 1871).⁶⁰² Анонимный критик «Вестника Европы» с недоумением и иронией встретил выход этого курьезного «продолжения» романа Гончарова: «...судя по внешним приемам г-н Привольский желал устроить хитрую штуку, именно состязание с г-ном Гончаровым. В самом деле, отчего г-ну Привольскому не написать „Внука Обломова”, когда г-н Гончаров написал „Обломова”? Для этого надо только досуг, и ничего больше. У Обломова был человек Захар; у внука Обломова — Авдотьюшка, нечто вроде Захара; по крайней мере, она подражает Захару, как Лялин, внук Обломова, подражает Обломову. У Обломова был доктор — и у Лялина есть доктор; у Обломова была Ольга, у Лялина — Рая; у Обломова Агафья Матвеевна, у Лялина — Феклуша.⁶⁰³ Все эти лица обязаны копировать⁶⁰⁴ но будет еще правнук Обломова, ибо г-н Привольский заявляет: „читатели увидят своих знакомых в другом романе, на новой дороге”» (ВЕ. 1872. № 2. Отд. «Хроника. — Новые книги». С. 850).

Совсем иного рода, понятно, было обращение к роману Гончарова (точнее, к «Сну Обломова») И. А. Бунина в рассказе «В хлебах» (1904), который позднее писатель переименовал в «Сон Обломова-внука» (1915),⁶⁰⁵ и — что очень важно — в несколько сокращенном виде опубликовал его в 1937 г. с новым заглавием («Восемь лет») и ав-торским примечанием: «Жизнь Арсеньева. Вариант первого наброска». Как частое обращение художника к столь памятному для него рассказу, так и отчетливо указанная связь между главным произведением Бунина и романом Гончарова — все это представляется необыкновенно значимым и вносящим существенные коррективы в суждения критиков о творческом освоении Буниным художественного опыта Гончарова. Безмятежные и солнечно-радостные воспоминания восьмилетнего мальчика (отсюда и название «отрывка») перекликаются с поэтическими и идиллическими картинами «Сна Обломова»; особенно характерно такое место, может быть, самое безмятежное в творчестве Бунина: «Сладко пахнет васильками. И, щурясь от солнца, я, как в забытьи, слежу за облаком, похожим на пуделя, которое, медленно тая, плывет в светозарной сини неба, слушаю, как сипят в траве кузнечики, а над головою на тысячу ладов сонно звенит жалобными дискантами воздушная музыка насекомых, неумолчно воспевающих дали, млеющие в мареве зноя, радость и свет солнца, беспричинную, божественную радость жизни».⁶⁰⁶

И эта беспричинная, божественная радость есть счастье, органично вырастающее из слияния с мирной и полной, многоцветной и просторной жизнью, окружавшей автобиографического героя в детстве: «Ах, когда я вырасту, я буду самым счастливым человеком в мире! <...> Но и теперь чудесно. Я дышу полевым ветром, слушаю хохлатых жаворонков, распевающих над полями, в облаках, в бесконечном просторе. Степь вокруг, куда ни кинь взгляд, — зеленая, ровная, вольная. И ни души в степи, ни кустика, ни деревца, — только далеко впереди машет, как утопающий руками, какая-то мельница...».⁶⁰⁷ «Жизни Арсеньева» — воспоминание о бескрайних степных просторах, драгоценный сон детства: «Светлый лес струился, трепетал, с дремотным лепетом и шорохом убегал куда-то... Куда, зачем? И можно ли было остановить его? И я закрывал глаза и смутно чувствовал: все сон, непонятный сон! <...> Грустный ли, тяжелый ли? Нет, все-таки счастливый, легкий...».⁶⁰⁸ С картинами быта Обломовки созвучны и другие детские воспоминания героя «Жизни Арсеньева» о размеренно-тихой, изобильной, «сонной» жизни усадьбы: «И я помню веселые обеденные часы нашего дома, обилие жирных и сытных блюд, зелень, блеск и тень сада за раскрытыми окнами, много прислуги, много гончих и борзых собак, лезущих в дом, в растворенные двери, много мух и великолепие бабочек... Помню, как сладко спала вся усадьба в долгое послеобеденное время...».⁶⁰⁹ Бунин подчеркивает, что то были приметы особенной, «неевропейской», жизни, — естественной жизни в «благословенном уголке земли»: «Я родился и рос <...> совсем в чистом поле, которого даже и представить себе не может европейский человек. Великий простор, без всяких преград и границ, окружал меня: где в самом деле кончалась наша усадьба и начиналось это беспредельное поле, с которым сливалась она?».⁶¹⁰

***

Мировая литература вобрала в себя многие образы, детали и словечки из популярного «русского органического романа».⁶¹¹ Чрезвычайно важно отметить здесь одно обстоятельство: постепенно уточнялось и — в конце концов — радикальнейшим образом изменилось представление о романе Гончарова как о произведении в высшей степени старомодном, консервативном, скучном, герои которого принадлежат истории и мало интересуют людей новой динамичной эпохи, фабула замедленна, а повествовательная манера автора вызывала нарекания еще современников писателя.⁶¹²

«Обломова»,⁶¹³ поразила Р. Роллана, записавшего в своем студенческом дневнике: «„Обломов” Гончарова. — Классический тип реалистического романа. Он начинается в 8 час. утра и оканчивается в 4 час. 30 мин. вечера, не выходит из маленькой комнатки — и насчитывает 300 страниц. — При этом он очень интересен, хотя герой проводит весь день в разговорах о том, что он сейчас встанет с постели, и не решается это сделать. Рой смутных мечтаний, прерываемых визитами. Заметьте, что Обломов — и читатель вместе с ним — нетерпеливо ждет, начиная с первых же страниц, своего друга сердца и что этот друг так и не появляется. — Очень правдиво».⁶¹⁴ Таким образом «Обломов», в глазах студента Эколь Нормаль, является образцом реалистического искусства, несколько даже утрированного, но тем-то и интересного, оставляющего впечатление высшей правдивости; понравилось Роллану и то, что по произволу переводчика (этого будущий писатель не знал) Штольц так и не появился в романе.

В конце XIX — начале XX в., когда установилась репутация «Обломова» как одного из самых значительных и репрезентативных произведений золотого века русской литературы, в творчестве европейских художников появились характерные вариации на мотивы романа, а в отзывах западных критиков большое место заняла тема: «Роман Гончарова и его герой в контексте мировой литературы».

Венгерский литератор А. Карпати в эссе 1914 г. сравнивал героя стихотворения Шандора Пётефи «Господин Пал Пато» (1847) с Обломовым. Характерные черты лениво-созерцательного жизнеощущения Обломова лежат и в основе сюжета стихотворения венгерского поэта Т. Фалу «Письмо к Обломову» (1928).⁶¹⁵  Бабич, сравнивая «Обломова» с произведениями Г. Флобера и И. С. Тургенева в своей «Истории европейской литературы» (1935), приходил к заключению, что Гончаров даже в большей степени, чем они, обновляет поэтику европейской прозы, освобождая роман от фабулы.⁶¹⁶

Л. Штильман считает, что Обломов «имеет больше общего с невротическими личностями нашего времени, чем с романтическими искателями приключений, разочарованными Дон Жуанами или потенциальными общественными реформаторами своего».⁶¹⁷

С Обломовым сопоставляли Аугусто Переса, главного героя («маленького Гамлета») экзистенциалистского романа («румана») «Туман» (1914) М. де Унамуно.⁶¹⁸ Вспоминает Обломова как антипода Гамлета и Орасио Оливейра, персонаж романа Х. Кортасара «Игра в классики» (1963): «Что делать? — с этого вопроса и началась его бессонница. — Обломов, cosa facciamo? <что будем делать? — um.> ” <„Гамлет, отомсти!” — англ.>. Будем мстить, Гамлет, или удовольствуемся чиппендейловским креслом, тапочками и старым добрым камином?».⁶¹⁹

Ж. Бло сопоставляет Обломова не только с Гамлетом и Дон Кихотом (в плоскости литературной мифологии, где они уже не просто национальные типы, но принадлежат универсальной, мировой литературе), но и со Сваном из «В поисках утраченного времени» (1913—1927) М. Пруста и Блумом из «Улисса» (1922) Дж. Джойса.⁶²⁰ А. Бурмейстер полагает, что повествовательные приемы Гончарова, позиция автора, сохраняющего «внешнее бесстрастие», отчасти предвещают поэтику «Фальшивомонетчиков» (1925) А. Жида и «Контрапункта» (1928) О. Хаксли.⁶²¹

Прочтение романа, во многом родственное суждениям М. Пришвина, М. М. Бахтина, Ж. Бло,⁶²² явственно выразилось в миниатюре «Обломов» (из цикла «Случаи из моей жизни») польского писателя Р. Брандштеттера (автора высоко оцененной о. Александром Менем прозаической трилогии «Иисус из Назарета», 1967—1972): «Ансельм испытывал к Обломову симпатию, поскольку в этом полном молодом человеке жила вера в человеческое бессилие. Во времена заносчивых, уверенных в себе гордецов, которым кажется, будто они способны всего достичь и все завоевать, бесплодные размышления Обломова, лежащего на диване, содержат почти страстный протест против безумия людей, одержимых идеей всемогущества».⁶²³

Эти и другие мнения писателей и критиков XX в. дали основание Ю. В. Манну в статье «Гончаров как повествователь» утверждать: «Поэтика „объективнейшего из всех русских реалистов”, типичного представителя классического романа, оказывается, скрывала в себе зерна художественных форм будущего» (Leben, Werk und Wirkung

Возможно, что самым убедительным доказательством справедливости этих слов служит отношение к «Обломову» С. Беккета,⁶²⁴ прочитавшего роман Гончарова задолго до работы над пьесой «В ожидании Годо» (1952), в которой один из наиболее абсурдистских персонажей драматурга носит русское имя Владимир. Восхищение романом Гончарова отразилось как в творчестве, так и в личной жизни Беккета. В некотором смысле «обломовские» отношения сложились между ним и Пегги Гугенхейм. Она получает в январе 1938 г. от писателя письмо, в котором тот поздравляет ее с успешным открытием музея в Париже и подписывается «Oblomov». П. Гугенхейм так комментирует это письмо: «Когда я впервые встретилась с ним, то обнаружила живого Обломова. Я дала ему прочесть роман, и, конечно, он сразу же увидел сходство между собой и пассивным героем, у которого нет даже силы воли встать с кровати <...> Когда я спрашивала, что он намерен предпринять с нашей жизнью, он неизменно отвечал: „Ничего”».⁶²⁵ По мнению А. Михайловича, П. Гугенхейм несколько стилизует свои отношения с Беккетом в духе романической линии «Обломов — Ильинская».⁶²⁶

О сложном преломлении в творчестве Беккета различных психологических и стилистических граней романа Гончарова существует целый ряд исследований и эссе, — очень показательно уже само название статьи ирландского писателя и критика В. С. Притчета «Ирландский Обломов».⁶²⁷ «В ожидании Годо» с ее «русским» пластом исследователи обращаются к прозаической трилогии («Моллой» (1947—1951), «Мэлоун умирает» (1951), «Безымянный» (1953)), пьесе «Эндшпиль» (1957) и другим произведениям Беккета.⁶²⁸

Однако прямыми высказываниями Беккета о романе Гончарова и его герое мы не располагаем, что же касается П. Гугенхейм, то ее взгляд на Обломова в основных чертах традиционен: он представляется ей олицетворением гипертрофированной лени и пассивности.

***

В силу ряда обстоятельств наибольший интерес роман Гончарова вызвал в Германии, Австрии, Швейцарии. Еще при жизни Гончарова литературный критик Е. Цабель назвал роман «совершенно необходимым произведением», увидев в нем «характеристику нашего восточного соседа».⁶²⁹ «Штольц является восхвалением немецкого прилежания, типом, созданием которого Гончаров на все времена заслужил нашу (немцев) благодарность».⁶³⁰ Позднее такой наивный и утилитарный взгляд на роман уступил место более взвешенным и глубоким оценкам, хотя, естественно, интерес к Штольцу (как и вообще к немцам и полунемцам — героям произведений русских писателей) в немецкоязычных литературах нисколько не уменьшился. «Обломов» занял свою и почетную нишу среди других прозаических шедевров XIX в.

О художественных открытиях Гончарова писал С. Цвейг, откликаясь на выход первого полного перевода «Обломова» (в издательстве «Wiener Verlag») в статье «Торжество инертности» («Der Triumph der Tragheit»), опубликованной в газете «Prager Tagblatt» (26 июня 1902 г.): «...перед нами обыкновенная история, и она ужасна, как сама жизнь, если постичь ее в ее глубинах. И Гончаров упрямо следует материалу, как все русские, которые в своем аналитическом устремлении растворяют самое малое и самое невзрачное действие в тончайших потоках повествования. <...> Никогда никем не были изображены с такой психологической педантичностью те небольшие удобства, которыми окружил себя герой, вялость его пробуждения, его искусство самооправдания и самовнушения во имя лености...» (цит. по: ЛН Гончаров. С. 13).⁶³¹

 Лессинг в работе «Шопенгауэр. Вагнер. Ницше» (1906) сравнивал Ф. Ницше с Обломовым, рассуждая о типичном для человека нового времени душевном конфликте:⁶³² «Может быть, этот душевный конфликт (который типичнее всего для русской культуры, ибо в ней наиболее интенсивно и без органического развития самые древние влечения столкнулись с самыми современными интеллектуальными ценностями, самые древние инстинкты — с самыми современными формами жизни) наиболее удачно показал Гончаров в образе Обломова. Черты Обломова присутствуют и в Ницше».⁶³³

Р. Люксембург в статье «Душа русской литературы» (1918) писала, что «Гончаров возвысился в своем „Обломове” до такого изображения пассивности человека, которое заслуживает места в галерее великих литературных образов всеобщего значения».⁶³⁴

 Гессе в свою сокровищницу мировых шедевров из произведений русских писателей включил «Мертвые души» Гоголя, роман «Отцы и дети» Тургенева, романы Достоевского и Толстого и «Обломова» Гончарова (эссе «Библиотека всемирной литературы», 1929).⁶³⁵

Т. Манн в «Размышлениях аполитичного» (1915—1918), раздумывая над национальными особенностями русской и немецкой литератур, их историческими и психологическими различиями, писал: «Но оставим в покое российское государство, общество, политику. Обратимся к литературе, содержащей в некотором роде убийственную критику русского человека, обратимся к „Обломову” Гончарова! И в самом деле, какая прискорбная и безнадежная фигура! Какая неуклюжесть, инертность, рыхлость и дряблость, какое безволие к жизни, какая безалаберная меланхолия: несчастная Россия, таков твой сын! И все же... можно ли Илью Обломова, это распухшее отрицание человека во плоти, не любить? <...> Несчастная Россия? Счастливая, счастливая Россия, если она при всем убожестве и безысходности сознает себя настолько прекрасной и достойной любви, что, понужденная совестью своей литературы к созданию сатирического автопортрета, ставит на ноги, например, Обломова, или, скорее, укладывает его на кушетку! Что касается Германии, то сатирическая самокритика, каковую она передоверяет своему литератору, не оставляет сомнения в том, что она чувствует себя скверной страной и страной скверных: это есть выражение ее „духа”...».⁶³⁶

Эти суждения Т. Манна только на первый, поверхностный взгляд кажутся неожиданными и парадоксальными. Бесспорно, они тесно связаны с его мыслями о русском «комизме» (в сравнении с европейским): «Нет на свете комизма, который был бы так мил и доставлял столько счастья, как этот русский комизм с его правдивостью и теплотой, с его фантастичностью и его покоряющей сердце потешностью — ни английский, ни немецкий, ни жанполевский юмор не идут с ним в сравнение, не говоря уже о Франции, которая — sec <суха — >; и когда встречаешь что-либо подобное вне России, например у Гамсуна, то русское влияние тут очевидно».⁶³⁷ Сказанное о Гамсуне в эссе о «святой русской литературе» (1921),⁶³⁸ пожалуй, еще в большей степени справедливо по отношению к самому Т. Манну, и, в частности, к «славяно-евразийским» мотивам романа «Волшебная гора» (1924), главный герой которого в некотором роде соотносится с Обломовым.

Т. Манн, который сам обращал внимание на это обстоятельство («Введение к „Волшебной горе”. Доклад для студентов Принстонского университета», 1939), прерывает работу над романом, перейдя в годы войны к злободневной публицистике — «Размышлениям аполитичного», и затем, после длительного перерыва, так сказать, высказавшись и «очистившись», завершив «кропотливый, стоивший мне огромных усилий труд, плод самопознания и вживания в европейские противоречия и спорные проблемы, книгу, ставшую для меня непомерно затянувшимся, поглотившим целые годы периодом подготовки к моему следующему художественному произведению, которое потому только и смогло стать произведением искусства, то есть игрой, пусть очень серьезной, но все же игрой, что предшествовавшая ему аналитико-полемическая работа разгрузила его от излишне трудного идейного материала»,⁶³⁹ «европейскому» (в отличие от «немецкого») роману.⁶⁴⁰ Понятно, что в «европейский» роман с некоторым скифско-монгольским завораживающим акцентом (мадам Шоша) вошло и «русское», литературное — Достоевский, Толстой, Гончаров.

О гончаровских аллюзиях в «Волшебной горе» дает представление большое эссе Т. Манна «Путешествие по морю с Дон Кихотом» (1934). Там он вспоминает Гончарова и его книгу «Фрегат „Паллада”», с которой, видимо, был знаком по переводу А. Лютера: «Я вырос на берегу Балтийского моря, провинциального внутреннего моего водоема; в крови у меня традиции старинного города средней величины, умеренная цивилизация, которой свойственна нервозная сила воображения, знающая благоговейный ужас перед стихией, но и иронически ее не приемлющая. Во время шторма в открытом море капитан корабля, на котором плыл Иван Александрович Гончаров, пришел к нему в каюту: он — писатель, он должен посмотреть это грандиозное зрелище. Автор „Обломова” поднялся на палубу, огляделся кругом, сказал: „Безобразие, беспорядок!” — и снова спустился к себе».⁶⁴¹

В эссе явственно звучат вариации на темы книги Гончарова: «Друзья, странствующие виртуозы, рассказывали мне о комических ужасах подобного переезда, которым и мне, мол, по всей вероятности, когда-нибудь придется подвергнуться. Волны? Не волны, а горы! Гауризанкары! Выходить на палубу запрещено, раздосадованного Гончарова не вытащили бы наверх, лучше на все это смотреть в наглухо закрытый иллюминатор».⁶⁴² Как и автора-повествователя во «Фрегате „Паллада”», Т. Манна страшат «категории архистихийного — пустыни, моря, высокие горы».⁶⁴³ «Сна Обломова», особенно с теми фрагментами, которые приводит в своей статье Мережковский.

Вспоминает Т. Манн в том же эссе и героя «Волшебной горы» Ганса Касторпа: «Вчера после полудня и вечером под музыку в голубом зале я прочел кое-что из „Дон Кихота”, а сейчас, расположившись в палубном кресле, представляющем собою транспозицию — в другую крайность — удобнейшего шезлонга Ганса Касторпа, хочу продолжить это занятие».⁶⁴⁴ Палубное кресло и удобный шезлонг — атрибуты созерцательной жизни, покоя, комфорта («призванного банализировать стихийное»⁶⁴⁵). Отсутствует, но явно подразумевается текстом и контекстом эссе еще один атрибут, безупречно замыкающий «комфортную» триаду, — диван, на который «укладывает» своего героя Иван Александрович Гончаров (вполне возможно, что Т. Манн обратил внимание и на рассуждения во «Фрегате „Паллада”» о комфорте и роскоши).⁶⁴⁶

Г. Бёлль, классик немецкой литературы второй половины XX в., относил Гончарова в эссе «Попытка приближения» (предисловие к роману Л. Толстого «Война и мир», 1976), наряду с Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым, Чеховым (Достоевский и Толстой — кумиры писателя — ни в какой «ряд» не помещались), к «звездам первой величины» русской литературы.⁶⁴⁷

 Бёллю, что именно в столице Ирландии («Ирландский дневник», 1957), ритм жизни которой напомнил ему Россию времен Гончарова, его «взгляд упал на книгу, затерявшуюся среди брошюр. Белая ее обложка с красной каймой уже порядком испачкалась; продавалась эта древность за один шиллинг, и я купил ее. Это был „Обломов” Гончарова на английском языке. Я знал, что Обломов — из тех мест, которые находятся на четыре тысячи километров восточнее Ирландии, и все-таки мне подумалось, что ему самое место в этой стране, где так не любят рано вставать».⁶⁴⁸

Гончаров и главный герой «Обломова» становятся участниками своеобразной литературной игры в романе «Групповой портрет с дамой» (1971), самом «русском» произведении Бёлля: славист, доктор Хенгенс, «пьяница и вообще опустившийся тип, но страстный поклонник Тургенева и особенно Чехова», заносит в ведомости некоей фирмы «Шлемм и сын» знаменитых русских писателей и их героев: «...Лермонтов — подневольный немецкой строительной индустрии в Дании! Пушкин, Толстой, Разумихин и Чичиков месят бетон и хлебают баланду! Гончаров с Обломовым копают землю лопатами».⁶⁴⁹ Новую «аферу с мертвыми душами» разоблачает другой славист, доктор Шольсдорф (он «мог точно сказать, сколько квадратных метров было в каморке Раскольникова и по скольким ступенькам лестницы он спускался, чтобы выйти на улицу»), следующим образом упрекавший коллегу на судебном заседании: «Всех, всех ты предал, кроме своих любимцев — Чехова и Тургенева», вынуждая прокурора пресечь эти потешные «препирательства насчет русских имен».⁶⁵⁰ Комическое состязание двух немецких славистов свидетельствует о постоянном, глубоком и интимном отношении писателя к классической русской литературе.

«Обломов» стал своего рода моделью для ряда произведений (романов и пьес) современной немецкоязычной литературы, «привлек к себе внимание различных <...> авторов, которые разрабатывают тему этого главного произведения Гончарова в своих романах или пьесах, актуализируют ее, делают попытки собственных трансформаций».⁶⁵¹

 Низона «Штольц»⁶⁵² — реакция на стремительные темпы нового времени, на экономический бум. В романе повествуется о коротком жизненном пути студента Ивана Штольца, который, однако, гораздо больше напоминает Обломова. Герой отказывается от активной жизни, им овладело безволие («Willenlosigkeit»), более того, «он сам состоял из отдельных, еще не соединенных воедино обломков»,⁶⁵³ не хочет быть разбуженным и постепенно угасает.

Эпиграфом к роману У. Грюнинга «На Выборгской стороне»⁶⁵⁴ писатель взял две цитаты из «Обломова», которые подчеркивают (как и название) ориентацию на роман Гончарова. В трансформированном виде это история немецких Обломова и Ильинский «в ситуативном контексте бывшей ГДР».⁶⁵⁵

 Рюккера «Отто Бломов: История одного квартиранта».⁶⁵⁶ вернувшись в Лейпциг из плена, переезжает с одной квартиры на другую, меняя диваны и женщин. Его (и автора) ангелом-хранителем является создатель «Декамерона» Д. Боккаччо, что обнажает иронически-плутовской характер произведения. Его любимый философ — А. Шопенгауэр, а жизнь — постоянный вызов утилитарной и ханжеской социалистической морали (девиз героя «Слава постели!» — явная насмешка над везде господствующим лозунгом «Слава труду!»).

Детективный сюжет романа немецкого писателя Б. Вагнера «Клуб Обломов» переплетен с литературными беседами и политической хроникой Берлина, в центральной части которого и расположился клуб, носящий имя одного из самых популярных героев русской литературы XIX в.⁶⁵⁷

Сноски

⁵⁹⁸ Островский А. Н.  316. В той же пьесе Бальзаминова, вспоминая закончившееся провалом сватовство сына (в первой части трилогии о Бальзаминове «Праздничный сон — до обеда»; 1857), называет его виновника «обломком».

⁵⁹⁹ Писемский А. Ф. Полн. собр. соч. СПб., 1910. Т. IV. С. 433.

⁶⁰⁰ См. об этом: Никонова Т. А. РЛ. 1970. 2. С. 96—101.

⁶⁰¹ Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. VII. С. 85. Ср.: Амфитеатров А.  63. О личных и творческих отношениях Гончарова и Лескова см.: Туниманов В. А. Гончаров и Лесков // Leben, Werk und Wirkung. S. 399—418.

⁶⁰² «дедушку»: «Я окончательно погибший человек, — рассуждал Лялин. — Что я и кто я? „Обломов”, — подсказывал ему какой-то внутренний голос; но Лялин не доверял этому голосу, а голос в свою очередь не верил ему. В памяти Лялина воскресло далекое и близкое прошлое; голос шептал ему: „Что, не Обломов ты? Не Илья Ильич? <...> От колыбели и до могилки, — шептал враждующий голос. — Портрет его, вылитый портрет, как две капли воды”» (Указ. соч. С. 61).

⁶⁰³ К этой простой и неграмотной женщине неодолимо влечет героя: «...невольно посмотрел на ее руки, по самый локоть обнаженные из-под засученных рукавов платья»; «...украдкой посматривал, как работали руки Феклуши, подбрасывая и ловя подушки, и когда при этом колыхалась ее здоровая грудь от усиленного дыхания»; «Да какая аккуратная, — подумал Лялин, невольно заметив чистые, белые, нитяные чулки, плотно обрисовавшие икры ее ног, в то время, когда она, наклонившись, заправляла края простыни под перину»; фигура этой героини «отличалась какой-то упругой плотностью и дышала цветущим здоровьем» (Привольский Л. Ф. Внук Обломова. С. 230—231).

⁶⁰⁴ Копируются и отдельные яркие детали из романа Гончарова: «...в чернилице не оказалось даже и чернильной пыли, которую в таком экстренном случае можно было бы развести водой...» (Там же. С. 2).

⁶⁰⁵ «Далекое» (1926) напечатан в девятитомнике писателя (Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1965. Т. II. С. 285—291).

⁶⁰⁶ Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1966. Т. VI. С. 302. Даже имя отрока в рассказе (Иля), видимо, навеяно «Сном Обломова» (в «романной» редакции «Восемь лет» оно, разумеется, исчезает, вытесненное «Я»).

⁶⁰⁷

⁶⁰⁸ Там же. С. 54—55.

⁶⁰⁹ Там же. С. 25.

⁶¹⁰ Там же. С. 40. В 1929 г. Бунин опубликовал в очень сокращенном и переработанном виде другой свой ранний рассказ «У истока дней» (1907) под новым названием «Зеркало» и с подзаголовком «Из давних набросков „Жизни Арсеньева”» (Там же. С. 292—299), мотивы которого отразились в главе 17 первой книги романа. Этот рассказ также заключает в себе давние детские воспоминания, но совсем другого рода, чем в «наброске» «Восемь лет»; в нем доминирует тема смерти и тайны смерти, ужас которой впервые потряс сознание мальчика, когда он «пытался хоть глазком заглянуть в неведомое и непонятное, всю жизнь сопутствующее мне от самого истока дней моих» (Там же. С. 299). На этот раз давний «набросок» ассоциируется уже не со «Сном Обломова» Гончарова, а с произведениями Л. Толстого, с постоянной и главной темой обожаемого Буниным писателя.

⁶¹¹ Пруцков Н. И.  143.

⁶¹² Такая перемена закономерна и понятна. Ведь еще Добролюбов, в свое время отмечавший, что многим читателям (среди них, между прочим, Герцену, Салтыкову-Щедрину, Чернышевскому) роман показался скучным, невыносимо растянутым, бессобытийным, и не отрицавший справедливости таких упреков, вместе с тем считал, что «обвинители» Гончарова не учитывают специфических черт поэтики писателя, которые создают его индивидуальный реформаторский стиль, в самом чистом виде выразившийся именно в «Обломове»: «У него есть изумительная способность — во всякий данный момент остановить летучее явление жизни во всей его полноте и свежести и держать его перед собою до тех пор, пока оно не сделается полной принадлежностью художника»; «Мелкие подробности, беспрерывно вносимые автором и рисуемые им с любовью и с необыкновенным мастерством, производят, наконец, какое-то обаяние» («Обломов» в критике. С. 37, 38—39). Но Гончаров в концепции Добролюбова менее всего жанрист, каким он часто представлялся другим критикам (см. об этом выше, с. 398); он обращал особое внимание на «необычайно тонкий и глубокий психологический анализ» «фламандца», на смелые эксперименты художника, в романе которого, «по самому характеру героя, почти вовсе нет действия», «многие вещи как будто не оправдываются строгой необходимостью, как будто не соображены с вечными требованиями искусства», но именно они составляют душу произведения («Обломов» в критике 34—35, 38).

⁶¹³

⁶¹⁴ Роллан Р. Из дневников и писем // Иностр. лит. 1955. № 1. С. 130. То был период страстного увлечения Роллана русской литературой, отразившийся и в его педагогической практике в лицее Луи-ле-Гран; ср. запись в дневнике от 2—10 апреля 1889 г.: «Я занимаюсь русской пропагандой». В основном он читает лицеистам своего любимого Л. Н. Толстого, но не забывает и о Гончарове: «В классе философии — отрывки из Обломова » (Там же. С. 131).

⁶¹⁵ См.: Зельдхейи-Деак Ж. Восприятие «Обломова» в Венгрии до второй мировой войны //

⁶¹⁶ Ibid. S. 442—443.

⁶¹⁷ Stilman L.  63.

⁶¹⁸ См.:  B. El «heroe» indeciso: Augusto Perez y Oblomov // Papeles de Son Armandas. Palma de Mallorca, 1969. Vol. 79. P. 7—27.

⁶¹⁹  Х. Собр. соч.: В 4 т. СПб., 1992. Т. II. С. 28.

⁶²⁰ См.:  J. éalisme. Paris, 1986. P. 89—91.

⁶²¹ Bourmeyster A. Поэтика Гончарова: бесстрастие и насмешливость // Leben, Werk und Wirkung

⁶²² И целого ряда других писателей и критиков, в том числе Р. Нойхойзера: Neuhäuser R. Nachwort // Gontscarov I. Oblomov. München, 1980.

⁶²³  Р.  232. Сопоставлялся с Обломовым и главный герой романа Б. Пруса «Кукла» (1887—1889) Вокульский (см.: Giergiewicz M. Prus and Gončarov // American contributions to the International Congress of Slavists. The Hague, 1963. P. 134—136, 144). Ранний период рецепции творчества Гончарова в Польше (польская печать о Гончарове, указатель польской литературы о Гончарове за 1862—1902 гг.) освещен в обзорной статье Т. Шишко:  T. Ivan Gonczarov // Pisarze i Krytycy: Z recepcji novoїytnej literatury rosyjskiej w Polsce. Wrocław. 1975. S. 197—210.

⁶²⁴  Беккетом (и Р. Ролланом) романа Гончарова см.: Гуськов С. РЛ. 2002. № 3. С. 44—52.

⁶²⁵ Guggenheim P.  J. Dammed to Fame: The Life of Samuel Beckett. New York, 1996. P. 271.

⁶²⁶ См.: Mihailovich A. «That Blessed state»: Western and Soviet Views of Infantilism in Oblomov // Goncharov’s «Oblomov»: A Critical Companion / Ed. by G. Diment. Evanston: Northwestern University Press, 1998. P. 61.

⁶²⁷ Pritchett V. S. «Обломова» «Великое отсутствие» («The great Absentee») (см.: The Living Novel: Later Appreciations. New York, 1947) и рецензии (неподписанной) на перевод романа, принадлежащий Д. Магаршаку (The New Statesman and Nation. 1954. 20 nov. P. 661); в обеих публикациях он рассматривает Обломова как великого литературного персонажа, благодаря которому реабилитируется подсознательное начало в человеке.

⁶²⁸ Hoffman F. J. Samuel Beckett: The Language of Self. Carbondale, 1962. P. 13—19;  G. The Precocious Talent of Ivan Goncharov // Goncharov’s «Oblomov»: A Critical Companion. P. 4, 18.

⁶²⁹  E. Literarische Streifzüge durch Rußland. Berlin, 1985. S. 252.

⁶³⁰

⁶³¹ С. Цвейг относил Обломова к тем «обобщающим символическим образам», которыми русская литература одарила мировую, называя героя романа Гончарова рядом с Карамазовыми, Левиным и Каратаевым (см.: Цвейг С.  С. Статьи; Эссе; Вчерашний мир: Воспоминания европейца. М., 1987. С. 88). Знакомясь с новой Россией (в 1928 г.), с грандиозными проектами тотальной перестройки жизни, с наивными во многом усилиями по ускоренному приобщению еще недавно пребывавшего во «тьме невежества» народа к мировой культуре, к произведениям Бетховена и Вермеера, Цвейг вспоминает роман Гончарова, и у него закономерно возникают такие вопросы: «И я посмеивался, восхищаясь, и восхищался, улыбаясь про себя; до чего же замечательный одаренный и добрый большой ребенок эта Россия, думал я постоянно и спрашивал себя: сможет ли она и в самом деле выучить этот невероятный урок так скоро, как решила? Воплотится ли этот план с еще большим великолепием или увязнет в старой русской обломовщине? Временами я был уверен в успехе, порою сомневался. Чем больше я видел, тем меньше понимал суть происходящего» (Там же. С. 383).

⁶³² «Каждая вышедшая из консервативных традиций и жизненной сферы старших поколений душа неизбежно должна прежде всего „воспринять какие-то черты Гамлета”, которые придадут „врожденной окраске решения бледность мысли”» ( Т. Шопенгауэр. Вагнер. Ницше // Культурология. XX век: Антология. М., 1995. С. 404—405).

⁶³³ Там же. С. 405.

⁶³⁴ Люксембург Р.  137. В письме к К. Цеткин она вспоминает о своем первом впечатлении от чтения романа на языке оригинала: «С огромным интересом узнала, что ты читаешь „Обломова” и в восторге от него; Бог ты мой, какие старые воспоминания он во мне пробуждает! Уже в восьмидесятых годах роман входил в железный фонд „радикальной” молодежи России и теперь, наверное, совершенно забыт там. Во всяком случае, я прочла бы его с удовольствием, хотя бы для того, чтобы проверить давнее впечатление. Я совершенно не помню содержания и сохранила лишь общее представление о герое — человеке, прожившем жизнь без надежд, лишенном всякой способности чего-либо добиться. Если можешь, пришли мне, пожалуйста, книгу на несколько дней» (Там же. С. 258—259). Но роман в немецком переводе разочаровал Р. Люксембург, о чем она писала К. Цеткин 24 ноября 1917 г.: «Прости меня, но я смогла дочитать роман только до 25 страницы. В прежние времена я читала его по-русски и была от него в восторге. Теперь же он показался мне невыносимо многословным и бесцветным, и прежде всего потому, что уже на первой странице видишь настолько завершенный и в такой крайней форме выраженный характер, что просто не представляешь себе, как же он может развиваться дальше; всякое развитие, а вместе с ним и интерес к книге уже вначале обрываются. Так что большое спасибо, но прочитать роман выше моих сил» (Там же. С. 261). Любопытно, что на языке оригинала читал роман и Р.-М. Рильке, о чем он писал М. Цветаевой 17 мая 1926 г.: «...еще 10 лет назад я почти без словаря читал Гончарова...» (Небесная арка: Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке. СПб., 1992. С. 74).

⁶³⁵ Гессе Г. Письма по кругу: Художественная публицистика. М., 1987. С. 158.

⁶³⁶ . Betrachtungen eines Unpolitschen. Frankfurt am Main, 1991. S. 283.

⁶³⁷  Т. Русская антология // Манн Т. Художник и общество: Статьи и письма. М., 1986. С. 36.

⁶³⁸  Манн признавался неоднократно. В письме к Б. Фучику от 15 апреля 1932 г. он говорил: «В молодости я вобрал в себя многое из духовного и художественного мира русского Востока...» (Там же. С. 248). Русский роман представлялся ему важной органической частью великого европейского искусства XIX в. Он склонен был думать, «что вообще в XX веке размах художественного свершения, личности художника стал меньше, чем он был в XIX веке», и с энтузиазмом перечислял: «Английский, русский, французский роман, французская живопись, немецкая музыка XIX века — нет, неплохое это было время; оглядываясь назад, видишь целый лес великих мужей, почти тропическое изобилие великолепия, рядом с которым мы со всеми нашими крохами утонченности ничего равного поставить не можем» (Там же. С. 380; письмо М. Флинкеру от 14 июня 1955 г.). Т. Манн любил афоризм А. Шопенгауэра, который привел в лекции «Искусство романа» (1939): «Задача романиста не в том, чтобы рассказывать о крупном событии, а в том, чтобы сделать интересными мелкие», и далее уточнил: «Тайна повествования — а ведь в данном случае можно говорить о тайне — состоит в том, чтобы сделать интересными вещи, которые, собственно говоря, скучны» (Манн Т. Собр. соч.: В 10 т. М., 1961. Т. X. С. 281). Автор «Обломова», несомненно, этой тайной обладал.

⁶³⁹  Т.  160—161.

⁶⁴⁰ Манн Т. Художник и общество. С. 291 (черновой набросок письма к К. Б. Баутеллу от 21 января 1944 г.).

⁶⁴¹ Манн Т.  175—176. Примечательно, что Т. Манн обратил внимание на то же место в книге, что и Д. С. Мережковский в своей статье о Гончарове. Статья всегда высоко ценимого Т. Манном русского символиста, конечно, хорошо была ему известна. Не мог Т. Манн не обратить внимания на содержащиеся в статье мысли о своеобразном символизме Гончарова и о комическом начале его творчества.

⁶⁴² Там же. С. 176—177.

⁶⁴³ Там же. С. 175.

⁶⁴⁴ Там же. С. 182.

⁶⁴⁵

⁶⁴⁶  Манне см.: Hoffman A. Thomas Mann und die Welt der russischen Literatur. Berlin, 1967. S. 162—200, 261—284, 285—295;  Э. М. Лейтмотив у И. А. Гончарова и параллели в произведениях Томаса Манна // Russian literature. 1974. № 6. P. 101—119;  M. Thomas Mann und Ivan Gončarov // . S. 419—432.

⁶⁴⁷ Бёлль Г.  714.

⁶⁴⁸

⁶⁴⁹ Там же. Т. IV. С. 300, 301.

⁶⁵⁰ Там же. С. 298, 300, 302.

⁶⁵¹ Тирген П. Гончаров. Материалы 1998. Реминисценции из романа Гончарова могут быть отмечены в рассказе Г. Веспера «Обломовский день» (1966), в котором ностальгически прочерчены волжские реалии — воспоминания повествователя (Vesper G.

⁶⁵²  P. Stolz. Frankfurt am Main, 1975 (переиздан в 1983 г.).

⁶⁵³ Ibid. S. 66.

⁶⁵⁴ Grüning U.

⁶⁵⁵ Тирген П.  50.

⁶⁵⁶ Rücker G.

⁶⁵⁷  B. Club Oblomov. Berlin, 1999.