Обломов. Рукописные редакции. Часть 2. Глава 5.

РУКОПИСНЫЕ РЕДАКЦИИ

Первоначальная редакция
начала главы V части второй

Гл<ава>

[«Теперь или никогда!» — являлись грозные слова, как Бальтасару на пиру.¹⁷⁸² [Все<часно?>] [Ежечасно и утром] Утром он читал их на своих брошенных в угол книгах, на пыльных стенах и занавесках,¹⁷⁸³ [в пустых] [в пустой чернильн<ице>] на [своем] изношенном халате, на [апат<ичном> тупом лице Захара. Ночью они огнем горели в его воображении, напоминая о¹⁷⁸⁴ пройденной половине жизни¹⁷⁸⁵ и угрожая перспективой тяжелого [и горь<кого>], пустого существования, без горя и без радости, без дела и без отрадного отдыха, без цели, без желаний. «Что ты делал, что делаешь, что будешь делать? — снилось ему беспрестанно, — вставай — теперь или никогда!»

Никогда так живо не начертались ему эти слова, как в одном доме, куда¹⁷⁸⁶ вечером завез его Штольц, где он прожил четыре-пять часов тою жизнию, какою некогда жил в Кудрине, в дни своей молодости, где под животворным огнем женской сферы]

«Теперь или никогда!» — явились Обломову грозные слова.¹⁷⁸⁷ Он встал с постели, прошелся [по комнате] три раза по комнате, заглянул в гостиную: Штольц сидит и пишет.¹⁷⁸⁸ [Он] Обл<омов> подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, [по<макал>] обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги, ее не было. Он [подумал] задумался и машинально пальцем по пыли написал:¹⁷⁸⁹ «Обломовщина».¹⁷⁹⁰ Это слово снилось ему ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтасару на пиру. Вошел¹⁷⁹¹ «Обломовщина!» «Одно слово, — думал он, — а какое... ядовитое! А что в нем: ничего такого нет!...» Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку и полотенце и подошел было причесывать его.¹⁷⁹²

— Поди ты к черту! — сердито сказал Обломов и вышиб из рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку.¹⁷⁹³

— Не ляжете, что ли, опять? — спросил Захар. — Так я бы поправил постель.

— Принеси мне чернил и бумаги, — отвечал Обломов.

Он, [приподнял] приподнимая голову, прислушивался с содроганием, [с содроганием] с беспокойством к этому отчаянному последнему зову разума и силы, [сидел, по<грузившись>] тотчас погружался в глубокое раздумье и снова взвешивал и приводил,¹⁷⁹⁴ что у него осталось еще в остатке силы воли и куда он понесет, во что положит этот скудный остаток некогда богатого капитала. После [болезненной и] мучительной думы [голова его снова тяжело падала на подушки, и [гл<аза>] [и влаж<ные>] только влажные глаза свидетельствовали] как мучительна была исповедь его перед самим собою и как неудовлетворителен оказывался, после поверки, итог сил и воли. «Боже! — говорил он, — что я сделал с собой!» [пошли мне вновь «Ангела наставника, хранителя душ и телес наших».] Он хватался за волосы, рвал рубашку и [торопил] сжимал в руках полы халата...¹⁷⁹⁵

«Воротиться или падать глубже,¹⁷⁹⁶ [разве это не гамлетовский] забываясь в животном сне, покое и неге?»¹⁷⁹⁷ Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского.¹⁷⁹⁸ «Воротиться¹⁷⁹⁹ — это значит вдруг [стряхнуть с] сбросить [с] [хала<т>] [замасленный] широкий халат, сбросить его¹⁸⁰⁰ с души, с ума, вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть! [Воротить<ся> — значит... как воротиться?] Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не могу... Нет... <л. 73> лукавлю: знаю и...¹⁸⁰¹ кажется, могу... Но как? "А вот как, — говорил ему вдруг какой-то бодрый голос,¹⁸⁰² — в неделю набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли [оброчных], послать [к] план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть на водах¹⁸⁰³ лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом,¹⁸⁰⁴ посмотреть на процесс деятельной жизни в Париже и Лондоне, [взглянуть на] взглянуть [ум<ным> разумным взглядом и полюбить порядок, тишину, правильное, невозмутимое отправление жизни в мыслящей и хозяйственной Германии,¹⁸⁰⁵ потом... потом... ехать в Обломовку,¹⁸⁰⁶ приложить свой ум и глаз к рукам крестьян, свои мысли смешать с их трудовым потом и, деля время между глубоко деловой, заботливой жизнью на нивах, на мельницах, в лесу, [потом в] на [городских] выборах и [между] среди новых и старых писателей, не прерывать связи с миром, не бегать где-то сильно разыгрывающегося и будто чужого нам, но занимающего других людей вопроса... жить, жить долгие годы, [не] с вечным клеймом заботы на лице, с вечной, ни на минуту не угасающей мыслью, с вечно поднятой рукой на [тр<удЮ] [деятельность] труд, с вечно бьющимся perpetuum mobile в целом организме, во всей нравственной природе... и [пр<иготовлять?>] готовить к такой же жизни семью..." Вот что значит воротиться!¹⁸⁰⁷

[А не воротиться, а падать] Остаться — значит [прожить] надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье Захаровых ног с лежанки, значит утопить всякую живую мысль [в], убить чувство наедине с Тарантьевым и с Алексеевым,^{1808 1809} на квартире у кумы Тарантьева, опротиветь всем...¹⁸¹⁰ "Теперь или никогда, быть или не быть"».

Обломов приподнялся было [с постели], встал одной ногой с постели,¹⁸¹¹ но не попал сразу¹⁸¹² в туфлю и [при<лег>] сел опять. <л. 73 об.>

Через неделю¹⁸¹³ Штольц уже уехал в ненавистную для Обломова Австрию,¹⁸¹⁴ взяв с него слово приехать [в Пар<иж>] прямо в Париж. У Ильи Ильича уже и паспорт был готов, он уже заказал себе дорожное пальто, купил фуражку¹⁸¹⁵ и не поленился¹⁸¹⁶ написать, что взять с собой и что оставить на квартире. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы. Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а третьи с каким-то испугом, говорили: «Едет, представьте, Обломов сдвинулся с места!»¹⁸¹⁷

Но Обломов не... уехал ни через месяц, ни через три.¹⁸¹⁸

Вот уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма и получает каждый раз ответ, но не с робким оправданием, а в каком-то торжественном тоне, то с необыкновенным, то тревожным, то возвышенным настроением.¹⁸¹⁹

Послания эти повергали [Ан<дрея>] Штольца в совершенное недоумение; наконец он потребовал¹⁸²⁰ объяснения и получил в ответ такое письмо:

«Ты мучаешься, бедный мой Андрей, догадками, что со мной: удивляюсь тебе! Ты, такой проницательный, ты [не] по десяти письмам не догадываешься, что... Совестно сказать: мне тридцать семь лет — как я выговорю? Я влю... не могу, договори сам. Договорил? Ну и я повторю: я влюблен, следовательно, цель твоя увенчана успехом. [Да я] Ты не узнал бы теперь своего друга: во-первых, я живу на даче, в двенадцати верстах от города, у меня хорошенькая квартира, без паутины, без пыли, [с] вся в зелени, в цветах; я не в халате, а в элегантном летнем пальто, письменный стол, этажерка завалены книгами<вышли, пожалуйста, Гейне [последнее] [новое] сочинение да Мишле второй том, а если еще что-то появилось, так и то; да нет ли новых порядочных романов, английских или франц<узских>, — не для меня>, перья, бумага, чернила — всё в порядке, окна все настежь, Тарантьев был во всё лето всего один раз попросить денег "на содержание моей мебели на квартире у его кумы", Алексеев бывает часто для переписки моих (слышишь, моих бумаг) и для отправления их в деревню. Захар... только Захар неизменен [в своей наружности]: ни бакенбард остричь, ни серого жилета скинуть не соглашается и на мое предложение мыть руки [твердит] уверяет, что они чистые. Зато — подивись — он женился на Анисье, кухарке, не знаю, что за перемена, разрыв ли с soi-disante*¹⁸²¹ кумой или внезапный пламень к Анисье, только однажды утром, еще в городе, — он угрюмо, она усмехаясь и стыдясь, — пришли ко мне и попросили благословения и денег на свадьбу. Вот отчего у меня теперь больше порядка в доме. <л. 74> Но я не о Захаре хотел писать к тебе. Я влюблен, следовательно, проснулся и воскрес. Но это только половина и самая неважная. Другая половина дела лучше, хотя мне еще труднее сказать тебе... Fatuité¹⁸²² не к лицу мне, но перед тобой я являюсь без маски и потому скажу: я... любим! Понял ли ты, отчего я теперь не в Париже, а в окрестностях Петербурга? Но цель твоя достигнута, ты творец моего превращения, потому что я узнал ее через тебя: ты познакомил меня в доме, ты потрудился¹⁸²³ открыть немного перед ней грубую завесу, под которой, правду сказать, ничего и не таилось особенного, кроме¹⁸²⁴ неизменно любящего тебя, а теперь и ее — сердца.

¹⁸²⁵ вечер, и [воротясь к себе] на другой никогда и нигде так ясно не звучали мне твои слова "теперь или никогда". "Теперь, теперь", — повторяло мне сердце, — да, нужно было, Андрей, чтобы не ум, даже твой, а сердце или, лучше сказать, чтоб ее взгляд сказал мне: "Теперь!". И он сказал так повелительно, так неотразимо, что [я, уснув] [для меня] я мгновенно проснулся и вот уже стою на возвратном пути с моей темной тропинки — опять к свету, к блеску, к счастью, к жизни. Я знаю, ты обрадуешься: что тебе за дело, что я начал не с того конца, что иду в храм с боковой двери, или [лучше] что они вдруг все открылись передо мной. Вот мой план: мы женимся и поедем вместе за границу.

Я опять принялся за Винкельмана [и Рим<ские>], твержу "Римские элегии", письма из Рима, не знаю, за что схватиться, — и, бросив всё, бегу туда, в парк, в голубой павильон, там в известные часы никого нет, мы одни. Тетка ее часто уезжает зачем-то в Кроншта<д>т: она добра, [ласкова со м<ной>], ты ее знаешь, ласкова со мной, но я, кажется, не кажусь ей выгодной партией. Она прочит Ольгу за какого-то барона,¹⁸²⁶ но это не пугает меня, Ольга — олицетворенная [лю<бовь>] энергия, воля, любовь. Она то покорна (мне, то есть любви своей), как пансионерка, то непреклонна и властолюбива,¹⁸²⁷ естественна, проста, как... [цвето<к>] полевой цветок, — кажется, только и умеет [дышать], что [ей] указано природой: дышать теплым воздухом, питаться росой и окрашиваться лучами и скромно свертываться в сумрак, — а иногда она ужасает меня [здрав<ым смыслом?>] глубиной ума, верностью и разумностью понимания... Но прощай: я слышу ее шаги по дорожке — и это она...¹⁸²⁸ она...»¹⁸²⁹ <л. 74 об.>

Сноски

— Что он там один-то будет делать? — [ворчал] говорил он в лавочке. — Там, слышь, служат господам всё девки. Где девке сапоги стащить? а как она станет чулки натягивать на голые ноги барину... — Он даже усмехнулся и покачал головой.