|
XVIII
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых, крепких зубов. В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он всё это вместе со шляпой положил на стул.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфиньки, хотя Марфинька отдернула свою, но вышло так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. — сказал он. — Вот я принес вам...
— Что это вы пропали: вас совсем не видать? — с удивлением, даже строго, спросила Бережкова. — Шутка ли, почти три недели!
— Мне никак нельзя было, губернатор не пускал никуда; велели дела канцелярии приводить в порядок... — говорил Викентьев так торопливо, что некоторые слова даже не договаривал.
— Пустяки, пустяки! не слушайте, бабушка: у него никаких дел нет... сам сказывал! — вмешалась Марфинька.
— Ей-богу, ах, какие вы: дела по горло было! У нас новый правитель канцелярии поступает — мы дела скрепляли, описи делали... Я пятьсот дел по листам скрепил. Даже по ночам сидели... ей-богу...
— Да не божитесь! что это у вас за привычка божиться по пустякам: грех какой! — строго остановила его Бережкова.
— Как по пустякам: вон Марфа Васильевна не верят! а я, ей-богу...
— Опять!
— Правда ли, Татьяна Марковна, правда ли, Марфа Васильевна, что у вас гость: Борис Павлович приехал? Не он ли это, я встретил сейчас, прошел по коридору? Я нарочно пришел...
— Вот видите, бабушка? — перебила Марфинька, — он пришел братца посмотреть, а без этого долго бы пропадал! Что?
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у губернатора — не пускает: говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить — и то пустил только вчера, ей-богу...
— Здорова ли маменька? Что, у ней лишаи прошли?
— Проходят, покорно благодарю. Маменька кланяется вам, просит вас не забыть день ее именин...
— Мы без вас, бабушка, не поедем, — сказала Марфинька, — я тоже боюсь переезжать Волгу.
— Не стыдно ли трусить? — говорил Викентьев. — Чего вы боитесь? Я за вами сам приеду на нашем катере... Гребцы у меня все песенники...
— С вами ни за что и не поеду, вы не посидите ни минуты покойно в лодке... Что это шевелится у вас в бумаге? — вдруг спросила она. — Посмотрите, бабушка... ах, не змея ли?
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел — вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков...
— Не надо, вы обещали без меня не рвать — а вот теперь слишком две недели не были, васильки все посохли: вон какая дрянь!
— Пойдемте сейчас нарвем свежих!..
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфинька, поди узнай, не хочет ли тот... Маркушка... чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать...
— Нет, нет, ничего не хочу, — заторопился Викентьев, — я съел целый пирог перед тем, как ехать сюда...
— Видите, какой он, бабушка! — сказала Марфинька, — «пирог съел»!
И сама пошла исполнить поручение бабушки, потом воротилась, сказав, что ничего не надо и что гость скоро собирается уйти.
— А здесь не накормили бы вас! — упрекнула Татьяна Марковна, — что вы назавтракались да пришли?
Викентьев сунулся было к Марфиньке.
— Заступитесь за меня! — сказал он.
— Не подходите, не подходите, не трогайте! — сердито говорила Марфинька.
Он не сидел, не стоял на месте, то совался к бабушке, то бежал к Марфиньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых от торопливости его говора или от смеха иногда вскакивал и пропадал пузырь.
— Я ведь съел пирог оттого, что под руку подвернулся. Кузьма отворил шкаф, а я шел мимо — вижу пирог, один только и был...
— Вам стало жаль сироту, вы и съели? — договорила бабушка. Все трое засмеялись.
— Нет ли варенья, Марфа Васильевна: я бы поел...
— Вели принести — как не быть? А битого мяса не станете? Вчерашнее жаркое есть, цыплята...
— Не давайте ему, бабушка: что его баловать? не стоит... — Но сама пошла было из комнаты.
— Нет, нет, Марфа Васильевна, и точно не надо, вы только не уходите; я лучше обедать буду. Можно мне пообедать у вас, Татьяна Марковна?
— Нет, нельзя, — сказала Марфинька.
— А ты не шути этим, — остановила ее бабушка, — он, пожалуй, и убежит. И видно, что вы давно не были, — обратилась она к Викентьеву, — стали спрашивать позволения отобедать!
— Покорно благодарю-с!.. Марфа Васильевна! куда вы? Постойте, постойте, и я с вами!..
— Не надо, не надо, не хочу! — говорила она. — Я велю вам зажарить вашего сазана и больше ничего не дам к обеду.
Она двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и вперед, она с криком «Ай, ай!» выронила ее на пол и побежала по коридору.
Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано, с топотом ног над головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились в сад, сначала Марфинька, за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
— Хороши оба: на что похожи! — упрекала бабушка.
— Это всё он, — жаловалась Марфинька, — погнался за мной! Прикажите ему сидеть на месте.
— Нет, не я, Татьяна Марковна: они велели мне уйти в сад, а сами прежде меня побежали: я хотел догнать, а они...
— Он мужчина, а тебе стыдно, ты не маленькая! — журила бабушка.
— Вот видите, что я из-за вас терплю! — сказала Марфинька.
— Ничего, Марфа Васильевна, бабушки всегда немного ворчат — это их священная обязанность...
Бабушка услыхала.
— Что, что, сударь? — полусерьезно остановила его Татьяна Марковна, — подойдите-ка сюда, я, вместо маменьки, уши надеру, благо ее здесь нет, за этакие слова!
— Извольте, извольте, Татьяна Марковна, — ах, надерите, пожалуйста! Вы только грозите, а никогда не выдерете...
— Надерите, бабушка, побольнее, чтоб неделю красные были! — учила Марфинька.
— Ну, вы надерите! — сказал он ей, подставляя голову.
— Когда вы провинитесь передо мной, тогда надеру.
— Постойте еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу, что вы сказали теперь... А еще любимец его! — говорила Татьяна Марковна.
Викентьев сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил бороду в галстух, сморщился, поднял палец вверх и дряблым голосом произнес: «Молодой человек! твои слова потрясают авторитет старших!..»
Должно быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потому что Марфинька закатилась смехом, а бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно засмеялась и стала трепать его по плечу.
— В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик да на всё гораздый? — ласково говорила она.
— Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
— Ах, Марфа Васильевна, — заговорил Викентьев, — я достал вам новый романс и еще журнал, повесть отличная... забыл совсем...
— Где же они?
— В лодке у Ивана Матвеича оставил, всё из-за того сазана! Он у меня трепетался в руках — я книгу и ноты забыл... Я побегу сейчас — может быть, он еще на речке сидит — и принесу...
Он побежал было и опять воротился.
— Я дамское седло достал, Марфа Васильевна: вам верхом ездить; графский берейтор берется в месяц вас выучить — хотите, я сейчас привезу...
— Ах, какой вы милый, какой вы добрый! — не вспомнясь от удовольствия, сказала Марфинька. — Как весело будет... ах, бабушка!
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго заметила бабушка. — А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
— А Марья Васильевна, а Анна Николаевна — как же ездят они?..
— Ну им и отдайте ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока жива, не позволю. Этак, пожалуй, и до греха недолго: курить станет.
Марфинька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом, вместо того чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой — сейчас прибегу...» — и исчез.
Марфинька хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.
Марфинька подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и глядела на нее, как мать, любуясь ею.
— Что вы, бабушка? — вдруг спросила Марфинька, с удивлением вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.
— Ты у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки... не то что Верочка...
— Верочка тоже уважает вас: напрасно вы на нее...
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы, молодые, — лучше понимаем, много учились, всё знаем, всё читаем. Как бы она не ошиблась... Не всё в книгах написано!
Бережкова задумчиво вздохнула.
— Что же вы хотели сказать мне? — с любопытством спросила Марфинька.
— А вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь немножко пооглядчивее...
— Как это пооглядчивее, бабушка?
— Погоди, не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься...
— Разве я всё бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай, хозяйством занимаюсь...
— Опять перебила! Знаю, что ты умница, — ты клад, дай Бог тебе здоровья, — и бабушки слушаешься! — повторила свой любимый припев старушка.
— Так за что же вы браните меня?
— Погоди, дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты была посерьезнее...
— Как, уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец говорит...
— Что он говорит?
— Что я слишком уж... послушная, без бабушки ни на шаг...
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек: те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним...
— Нет, бабушка, не говорите, — он рассердится, что я пересказала вам...
— Разве я девочка? — обидчиво заметила Марфинька. — Мне четырнадцать аршин на платье идет... Сами говорите, что я невеста!
— Правда, ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай Бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
— А зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста, мила... что я хороша и умна как есть, что я...
Она остановилась.
— Ну, что еще?
— Что я «естественная»!..
Татьяна Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение этого слова. Но оно почему-то ей не понравилось.
— Братец твой пустяки говорит, — сказала она.
— Ведь он умный-преумный, бабушка.
— Ну, да — умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.
— Господи! ужели я дура такая?
— Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц... — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, — да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать...
— Зачем же, бабушка?
— А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого...
— Не всё же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо говорит...
— И Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю Борюшку с этой козой, а хочу только сказать — острота остротой, а ум умом! Вот ты и поумней настолько, чтоб знать, когда твой братец говорит с остротой, когда с умом. На остроту смейся, отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу. Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не видят или видят не то...
— За что же вы, бабушка, браните меня? — с нетерпением спросила Марфинька.
У ней даже навернулись слезы.
— Вы говорите: нехорошо бегать, возиться с детьми, петь — ну, не стану...
— Так за что же браните?
— Не браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем...
Марфинька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун, такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь...
— Не прикажите ему приходить! — сердито заметила Марфинька. — Я с ним теперь слова не скажу...
— Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним...»
Марфинька вспыхнула.
— Ты не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну что надулась: поди сюда, я тебя поцелую!
Бережкова поцеловала Марфиньку, опять поправила ей волосы, всё любуясь ею, и ласково взяла ее за ухо.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфинька, — а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я всё могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфинькой.
— Вот теперь уж... — торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, — пожалуйте ручку! Как бежал — собаки по переулку за мной, чуть не съели...
Он хотел взять Марфиньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с большим достоинством произнесла:
— Je vous remercie, m-r Викентьев: vous êtes bien aimable.90
— Марфа Васильевна, — заговорил он, — пойдемте в залу, к террасе — смотреть: сейчас молодые проедут...
— Нет, — важно сказала она, — merci, я не пойду: девице неприлично высовываться на балкон и глазеть...
— Ну, пойдемте же разбирать новый романс...
— Нет, благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке...
Он взял книгу.
— Как это можно! — строго сказала Марфинька и взглянула на бабушку, — дитя, что ли, я?..
— Что это такое, Татьяна Марковна? — говорил растерянный Викентьев, — житья нет от Марфы Васильевны!
Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом вдруг вышел на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил немного вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку.
érangée,91 — говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не шли в них. — Sacrebleu! çа n’entre pas — oh, mille pardons, mademoiselle...92
— Полно вам, проказник, принеси ему варенья, Марфинька!
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grâce!93 — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфиньке, которая пошла было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des visites à faire... Ah, diable, ça n’entre pas...94
— Вот он какой, бабушка, — жаловалась она, — теперь m-r Шарля представляет: как тут утерпеть!
— А что, похоже? — спросил Викентьев.
— Полно вам, божьи младенцы! — сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. — Подите, Бог с вами, делайте, что хотите!
Сноски
90 фр.).
91 — Тысяча извинений, мадемуазель, за беспокойство (фр.).
92 Проклятье! не лезут — о, простите, мадемуазель... (фр.)
93 — О! Мадам, я вам очень признателен. Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.)
94 Право, я не могу: я должен сделать несколько визитов... Ах, черт, не лезут... (фр.)