• Приглашаем посетить наш сайт
    Зощенко (zoschenko.lit-info.ru)
  • Обрыв. Часть 3. Глава 16.

    Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    19 20 21 22
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    19 20 21 22 23
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14
    Часть 5: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    19 20 21 22 23 24 25

    XVI

    Викентьев вызвал Марфиньку в сад, Райский ушел к себе, а бабушка долго молча сидела на своем канапе, погруженная в задумчивость. Уже книга не занимала ее: она отрезвилась от печатной морали и сама внутренно стыдила себя за пошлое средство. Взгляд ее смотрел уже умнее и сознательнее. Она что-то обдумывала, может быть, перебирала старые, уснувшие воспоминания. На лице ее появлялось, для тех, кто умеет читать лица, и проницательная догадка, и умиление, и страх, и жалость.

    Между тем Марина, Яков и Василиса по очереди приходили напоминать ей, что ужин подан.

    — Не хочу! — отвечала она задумчиво.

    Марина пошла звать к ужину барышень.

    — Не хочу! — сказала и Вера.

    — Не хочу! — сказала, к изумлению ее, и Марфинька, никогда без ужина не ложившаяся.

    — Я в постель подам, — предложила она.

    — Не хочу! — был ответ.

    — Что за чудо! Этого никогда не бывало! Надо барыне доложить, — сказала Марина.

    Но, к изумлению ее, Татьяна Марковна не удивилась и в ответ сказала только:

    — Убирайте!

    Марина ушла, а Василиса молча стала делать барыне постель.

    Пока Марина ходила спрашивать, что делать с ужином, Егорка, узнав, что никто ужинать не будет, открыл крышку соусника, понюхал и пальцами вытащил какую-то «штучку» — «попробовать», как объяснил он заставшему его Якову, которого также пригласил отведать.

    Яков покачал головой, однако перекрестился, по обыкновению, и тоже пальцами вытащил «штучку» и стал медленно жевать, пробуя.

    — А вот отведайте этого, Яков Петрович, — говорил Егорка, запуская пальцы в заливных стерлядей.

    — Смотри, как бы барыня не спросила! — говорил Яков, вытаскивая другую стерлядь, — и когда Марина вошла, они уже доедали цыпленка.

    — Слопали! — с изумлением произнесла она, ударив себя по бедрам и глядя, как проворно уходили Яков и Егорка, оглядываясь на нее, как волки. — Что я утром к завтраку подам?!

    И постель сделана, всё затихло в доме, Татьяна Марковна наконец очнулась от задумчивости, взглянула на образ и не стала, как всегда, на колени перед ним, и не молилась, а только перекрестилась. Тревога превозмогала молитву. Она села на постель и опять задумалась.

    «Как остеречь тебя? “Перекрестите!” говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. — Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу...» — подумала потом.

    Но ей не суждено было уснуть в ту ночь. Только что она хотела лечь, как кто-то поцарапался к ней в дверь.

    — Кто там? — спросила она с испугом.

    — Я, бабушка, — отворите! — говорил голос Марфиньки. Татьяна Марковна отворила.

    — Что ты, дитя мое? Проститься пришла — Бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? — сказала она. Но взглянув на Марфиньку, испугалась.

    — Что ты, Марфинька? Что случилось? На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? — посыпались вопросы.

    — Нет, нет, бабушка, ничего, ничего... я пришла... Мне нужно сказать вам... — говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.

    — Сядь, сядь... на кресло.

    — Нет, бабушка — я сяду к вам, а вы лягте: я всё расскажу — и свечку потушите...

    — Да что случилось — ты меня пугаешь...

    — Ничего, бабушка, — ляжем поскорей: я всё вам на ушко расскажу...

    Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфинька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения, в саду. А случилось вот что.

    Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфиньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.

    — Пока вы там читали — я всё слушал: ах, как поет, как поет — пойдемте! — говорил он.

    — Теперь темно, Николай Андреевич, — сказала она.

    — Одна боюсь, а с вами нет.

    — Так пойдемте! А как хорошо поет — слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать — и тот замолчал. Пойдемте.

    Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.

    — Какая темнота: дальше не пойду, не трогайте меня за руку! — почти сердито говорила она, а сама всё подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викентьев выпустил ее руку.

    — Поближе, сюда! — шептал он.

    Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.

    — Еще, еще, не бойтесь!

    Она подвигалась еще шаг: сердце у ней билось и от темноты, и от страха.

    — Темно, я боюсь... — говорила она.

    — Да полноте, чего бояться — здесь никого нет. Вот сюда, еще: смотрите, здесь канава, обопритесь на меня — вот так!

    — Что вы, оставьте, я сама!.. — говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.

    Они вошли в рощу.

    — Я дальше не пойду ни шагу...

    А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.

    — Вот станемте здесь — тише... — шептал он, — слышите?

    Соловей лил свои трели. Марфиньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.

    — Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! — говорил он.

    Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.

    — Марфа Васильевна, — шептал он чуть слышно, — со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал... точно всё шевелится во мне...

    — Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало... Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону... А с вами, ничего?

    Она вздрогнула.

    — Что вы, испугались?

    — Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится...

    — Ах нет — еще минуту, ради Бога... — умолял он.

    Она остановилась как вкопанная. Соловей всё заливался.

    — О чем он поет? — спросил он.

    — Не знаю!

    — А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает...

    — Мы — слушаем... — шепнула Марфинька — и слушала.

    — Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна... — шепнул Викентьев и задумался.

    — Где вы, Николай Андреич? — спросила она. — Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?

    — Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею...

    — Ну, говорите по-соловьиному... — сказала она смеясь. — Почем вы знаете, что он поет?

    — Знаю.

    — Ну, говорите.

    — Он поет о любви.

    — О какой любви? Кого ему любить?

    — Он поет о моей любви... к вам.

    В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, взбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.

    Он бросился за ней.

    — Ни шагу дальше — не смейте! — сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. — Идите домой!

    — Марфа Васильевна! ангел, друг...

    — Как вы смеете меня так называть: что я — сестра вам или кузина!

    — Ангел! прелесть... вы всё для меня! Ей-богу...

    — Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! — повелительно прибавила она, не переставая дрожать.

    — Послушайте, скажите, отчего вы стали не такие... с некоторых пор дичитесь меня, не ходите одни со мной?..

    — Мы не дети: пора перестать шалить, — говорила она, — и то бабушка...

    — Что бабушка?

    — Ничего. Вы слышали, что сейчас читали в книге о Ричарде и Кунигунде: что им за это было? Как же вы позволили себе...

    — Этого ничего не было, Марфа Васильевна! Эту книгу сочинил, должно быть, Нил Андреич...

    — Идите домой! Бог знает, что люди говорят о нас...

    — Вы разлюбили меня, Марфа Васильевна? — уныло сказал он и даже не поерошил, против обыкновения, волос.

    — А разве я вас любила? — с бессознательным кокетством спросила она. — Кто вам сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке скажу!

    — Я и сам скажу!

    — Что вы скажете? Ничего вы не можете сказать про меня! — задорно и отчасти с беспокойством говорила она. — Что вы это сегодня выдумали! Нашло на вас?..

    — Да, нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна... На коленях прошу...

    Он встал на колени.

    Он встал, решительно подошел к ней, взял ее за руку и почти насильно увел в аллею.

    — Я не хочу, не пойду... вы дерзкий! забываетесь... — говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая у него руку, и против воли шла. — Что вы делаете, как смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!

    — Не соловья, а меня слушайте! — сказал он нежно, но решительно. — Я не мальчик теперь — я тоже взрослый: выслушайте меня, Марфа Васильевна!

    Она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать, и с бьющимся сердцем и напряженным любопытством послушно окаменела на месте.

    — Вы или бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не дитя...

    Она было рванула опять свою руку, но он с тихой силой удержал ее.

    — Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано — да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я...

    — Я уйду: вы что-то опять страшное хотите сказать — как в роще... Пустите! — говорила шепотом Марфинька и дрожала, и рука ее дрожала. — Уйду, не стану слушать, я скажу бабушке всё...

    — Непременно, Марфа Васильевна, и сегодня же вечером. Поэтому не бойтесь выслушать меня. Я так сроднился, сблизился с вами, что если нас вдруг разлучить теперь... Вы хотите этого, скажите?

    Она молчала.

    — Марфа Васильевна, хотите расстаться?

    Она молчала, только сделала какое-то движение в темноте.

    — Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же... — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду... ей-богу, не буду... Марфа Васильевна!

    Она молчала.

    — Вы скажите только слово, можно мне любить вас? Если нет — я уеду — вот прямо из сада и никогда...

    Вдруг Марфинька заплакала навзрыд и крепко схватила его за руку, когда он сделал шаг от нее.

    — Видите, видите! разве вы не ангел! Не правду я говорил, что вы любите меня? Да, любите, любите, любите! — кричал он, ликуя, — только не так, как я вас... нет!

    — Как вы смеете... говорить мне это? — сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня, да темнота. При свечке или днем — я умерла бы, а не заплакала бы... Я вас любила, может быть, да не знала этого...

    — И я почти не знал, что люблю вас... Всё соловей наделал: он открыл наш секрет. Мы так и скажем на него, Марфа Васильевна... И я бы днем ни за какие сокровища не сказал вам... ей-богу, не сказал бы...

    — Весело! и вам весело, ей-богу, весело — вы так только... Дай Бог здоровья соловью!

    — Вы гадкий, нечестный!

    — Нет, нет, — перебил он и торопливо поерошил голову, — не говорите этого. Лучше назовите меня дураком, но я честный, честный, честный! — Я никому не позволю усомниться... Никто не смеет!

    — А я смею! — задорно сказала Марфинька. — Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже Богу, отцу Василью, не высказала бы... А теперь, Боже мой, какой срам!

    И этот «божий младенец», по выражению Татьяны Марковны, опять залился искренними слезами раскаяния.

    — Нечестно! нечестно! — твердила она в тоске, — я вас уже теперь не люблю. Что скажут, что подумают обо мне? я пропала...

    — Друг мой, ангел!..

    — Опять вы за свое?

    — Вспомните, что вы не дитя! — уговаривал ее Викентьев.

    — Как вы странно говорите! — вдруг остановила она его, перестав плакать, — вы никогда не были таким, я вас никогда таким не видала! Разве вы такой, как давеча были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за моим котенком на крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муке, чтоб рассмешить меня? Отчего вы вдруг не такой стали?

    — Какой же я стал, Марфа Васильевна?

    — Дерзкий — смеете говорить мне такие глупости в глаза...

    — А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!

    — Отчего же это вдруг случилось?

    — Соловей всё объяснил нам: мы оба выросли и созрели сию минуту, вот там, в роще... Мы уж не дети...

    — Оттого и нечестно было говорить мне, что вы сказали. Вы поступили, как ветреник, — нечестно дразнить девушку, вырвать у ней секрет...

    — Не век же ему оставаться секретом: когда-нибудь и кому-нибудь сказали бы его...

    Она подумала.

    — Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь... одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату: какое у меня лицо — бабушка сейчас заметит...

    — Прочь, прочь! — повторила она, убегая снова на крыльцо, — вы опять за дерзости! А я думала, что честнее и скромнее вас нет в свете, и бабушка думала то же. А вы...

    — Как же было честно поступить мне? Кому мне сказать свой секрет?

    — На другое ушко бабушке, и у ней спросить, люблю ли я вас?

    — Вы ей нынче всё скажете.

    — Это всё не то будет. Я уж виновата перед ней, что слушала вас, расплакалась. Она огорчится, не простит мне никогда, — а всё вы...

    — Простит, Марфа Васильевна! обоих простит. Она любит меня...

    — Вам кажется, что все вас любят: какое сокровище!

    — Она даже говорит, что любит меня как сына...

    — Это она так, оттого что вы кушаете много, а она всех таких любит, даже и Опенкина!

    — Нет, я знаю, что она меня любит — и если только простит мне мою молодость, так позволит нам жениться!..

    — Какой ужас! До чего вы договорились!

    Она хотела уйти.

    — Марфа Васильевна! сойдите сюда, не бойтесь меня, я буду как статуя...

    Она медлила, потом вдруг сама сошла к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в лицо с строгой важностью.

    — Ваша маменька знает о том, что вы мне говорите теперь здесь? — спросила она, — а? знает? говорите, да или нет?

    — Нет еще... — тихо сказал он.

    — Нет! — со страхом повторила она.

    Несколько минут они молчали.

    — Как же вы смели говорить мне это? — спросила она потом. — Даже до свадьбы договорились, a maman ваша не знает! Честно ли это, сами скажите!

    — А если не благословит?

    — Я не послушаюсь!

    — А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, m-r Викентьев, — вот что!

    Она быстро отвернулась от него плечом и пошла прочь.

    — И надо было после ее согласия заставить меня плакать!..

    — Ужели вы так уйдете, не простите меня за это увлечение?..

    — Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан...

    — Все грешны: простите, — сегодня в ночь я буду в Колчине, а к обеду завтра здесь — и с согласием. Простите... дайте руку!

    И только он потянулся к ней, она в ужасе отдернула.

    — Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь — и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня бабушка не простит, вы и глаз не кажите, — я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!

    Она ушла, и он проворно бросился вон из сада.

    «Господи! Господи! что скажет бабушка! — думала Марфинька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. — Что мы наделали! — мучилась она мысленно. — И как я перескажу... что мне будет за это... Не сказать ли прежде Верочке... Нет, нет — бабушке! Кто там теперь у ней?..»

    — Не хочу! — сказала она из-за двери.

    Марина пришла.

    — Не хочу! — с тоской повторила она. — Что бабушка делает?

    — Барыня не ужинали, спать ложатся, — сказала Марина.

    Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфиньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.

    Ложась осторожно подле спящей Марфиньки, бабушка перекрестила ее опять, а сама подумала:

    «Добро бы Вера, а то — Марфинька, как Кунигунда... тоже в саду!.. Точно на смех вышло: это “судьба” забавляется!..»

    Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    19 20 21 22
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    19 20 21 22 23
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14
    Часть 5: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    19 20 21 22 23 24 25
    Раздел сайта: