• Приглашаем посетить наш сайт
    Брюсов (bryusov.lit-info.ru)
  • Обыкновенная история. Часть 1. Глава 4.

    Часть 1: 1 2 3 4 5 6
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6
    Эпилог
    Примечания: 1 2 3 4 5
    Примечания - сноски
    Варианты

    ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    IV

    Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.

    Тогда Александр опрокидывался на спинку стула и уносился мысленно в место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега и прохлада, где в изящно убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает попугай, а в саду качают ветвями березы и кусты сирени. И царицей всего этого — она...

    Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал на одном из островов, на даче Любецких, а вечером присутствовал там видимо, всей своей особой. Бросим нескромный взгляд на его блаженство.

    Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали людей. Люди ходили медленно, повесив головы, собаки — высунув языки. Город походил на один из тех сказочных городов, где всё, по мановению волшебника, вдруг окаменело. Экипажи не гремели по камням; маркизы, как опущенные веки у глаз, прикрывали окна; торцовая мостовая лоснилась, как паркет; по тротуарам горячо было ступать. Везде было скучно, сонно.

    Пешеход, отирая пот с лица, искал тени. Ямская карета, с шестью пассажирами, медленно тащилась за город, едва подымая пыль за собою. В четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам.

    Александр выбежал, как будто в доме обрушился потолок, посмотрел на часы — поздно: к обеду не поспеет. Он бросился к ресторатору.

    — Что у вас есть? скорей!

    — Суп julienne и à la reine; соус à la provençale, à la maître d’hôtel; жаркое индейка, дичь, пирожное суфле.

    — Ну, суп à la provençale, соус julienne и жаркое суфле, только поскорее!

    Слуга посмотрел на него.

    — Ну, что же? — сказал Александр с нетерпением.

    Тот бросился вон и подал, что ему вздумалось. Адуев остался очень доволен. Он не дожидался четвертого блюда и побежал на набережную Невы. Там ожидала его лодка и два гребца.

    как солнечным блеском. Он отличил у решетки сада знакомое платье; вот там его узнали, махнули платком. Его ждут, может быть давно. У него подошвы как будто загорелись от нетерпения.

    «Ах! если б можно было ходить пешком по воде! — думал Александр, — изобретают всякий вздор, а вот этого не изобретут!»

    Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он уже два раза, в забытьи, заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.

    — Живее! — сказал он, — полтинник на водку.

    Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка — что скользнет, то саженей трех как не бывало. Махнули раз десяток — и корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Надинька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега, Надинька засмеялась.

    — Полегче, барин, погодите-ка, вот я руку подам, — промолвил один гребец, когда Александр был уже на берегу.

    — Ждите меня здесь, — сказал им Адуев и побежал к Надиньке.

    Она нежно улыбалась издали Александру. С каждым движением лодки к берегу грудь ее поднималась и опускалась всё сильнее.

    — Надежда Александровна!.. — сказал Адуев, едва переводя дух от радости.

    — Александр Федорыч! — отвечала она.

    Они бросились невольно друг к другу, но остановились и глядели друг на друга с улыбкой, влажными глазами и не могли ничего сказать. Так прошло несколько минут.

    Нельзя винить Петра Иваныча, что он не заметил Надиньки с первого раза. Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания.

    Но если кто пристально вглядывался в ее черты, тот долго не сводил с нее глаз. Ее физиономия редко оставалась две минуты покойною. Мысли и разнородные ощущения до крайности впечатлительной и раздражительной души ее беспрестанно сменялись одни другими, и оттенки этих ощущений сливались в удивительной игре, придавая лицу ее ежеминутно новое и неожиданное выражение. Глаза, например, вдруг бросят будто молнию, обожгут и мгновенно спрячутся под длинными ресницами; лицо сделается безжизненно и неподвижно — и перед вами точно мраморная статуя. Ожидаешь вслед за тем опять такого же пронзительного луча — отнюдь нет! веки подымутся тихо, медленно — вас озарит кроткое сияние взоров как будто медленно выплывшей из-за облаков луны. Сердце непременно отзовется легким биением на такой взгляд. В движениях то же самое. В них много было грации, но это не грация Сильфиды. В этой грации много было дикого, порывистого, что дает природа всем, но что потом искусство отнимает до последнего следа, вместо того чтоб только смягчить. Эти-то следы часто проявлялись в движениях Надиньки. Она иногда сидит в живописной позе, но вдруг Бог знает вследствие какого внутреннего движения, эта картинная поза нарушится вовсе неожиданным и опять обворожительным жестом. В разговорах те же неожиданные обороты: то верное суждение, то мечтательность, резкий приговор, потом ребяческая выходка или тонкое притворство. Всё показывало в ней ум пылкий, сердце своенравное и непостоянное. И не Александр сошел бы с ума от нее; один только Петр Иваныч уцелеет: да много ли таких?

    — Вы меня ждали! Боже мой, как я счастлив! — сказал Александр.

    — Я ждала? и не думала! — отвечала Надинька, качая головой, — вы знаете, я всегда в саду.

    — Вы сердитесь? — робко спросил он.

    — За что? вот идея!

    — Ну, дайте ручку.

    Она подала ему руку, но только он коснулся до нее, она сейчас же вырвала — и вдруг изменилась. Улыбка исчезла, на лице обнаружилось что-то похожее на досаду.

    — Что это, вы молоко кушаете? — спросил он.

    — Я обедаю, — отвечала она.

    — Обедаете, в шесть часов, и молоком!

    — Вам, конечно, странно смотреть на молоко после роскошного обеда у дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.

    Она передними зубами отломила несколько крошек сухаря и запила молоком, сделав губами премиленькую гримасу.

    — Я не обедал у дядюшки, я еще вчера отказался, — отвечал Адуев.

    — Какие вы бессовестные! Можно ли так лгать? Где ж вы были до сих пор?

    — Сегодня на службе до четырех часов просидел...

    — А теперь шесть. Не лгите, признайтесь уж, соблазнились обедом, приятным обществом? там вам очень, очень весело было.

    — Честное слово, я и не заходил к дядюшке... — начал с жаром оправдываться Александр. — Разве я тогда мог бы поспеть к вам об эту пору?

    — А! вам это рано кажется? вы бы еще часа через два приехали! — сказала Надинька и быстрым пируэтом вдруг отвернулась от него и пошла по дорожке к дому. Александр за нею.

    — Не подходите, не подходите ко мне, — заговорила она, махая рукой, — я вас видеть не могу.

    — Полноте шалить, Надежда Александровна!

    — Я совсем не шалю. Скажите, где ж вы до сих пор были?

    — В четыре часа вышел из департамента, — начал Адуев, — час ехал сюда...

    — Так тогда было бы пять, а теперь шесть. Где ж вы провели еще час? видите, ведь как лжете!

    — Отобедал у ресторатора на скорую руку...

    — На скорую руку! один только час! — сказала она, — бедненькие! вы должны быть голодны. Не хотите ли молока?

    — О, дайте, дайте мне эту чашку... — заговорил Александр и протянул руку.

    Но она вдруг остановилась, опрокинула чашку вверх дном и, не обращая внимания на Александра, с любопытством смотрела, как последние капли сбегали с чашки на песок.

    — Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, — вдруг перебила Надинька, погруженная в свое занятие, — попаду ли я каплей на букашку, вот что ползет по дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! — сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.

    — Как вас занимает букашка! — сказал он с досадой.

    — Бедненькая! посмотрите: она умрет, — говорила Надинька с грустью, — что я сделала?

    Она несла несколько времени букашку на ладони, и когда та зашевелилась и начала ползать взад и вперед по руке, Надинька вздрогнула, быстро сбросила ее на землю и раздавила ногой, промолвив: «Мерзкая букашка!»

    — Где же вы были? — спросила она потом.

    — Ведь я сказал...

    — Ах да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже отсюда слышу, как пахнет шампанским.

    — Да нет, не у дядюшки! — в отчаянии перебил Александр. — Кто вам сказал?

    — Вы же сказали.

    — Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один час?

    — Вы обедали два — пятый и шестой.

    — А когда же я ехал сюда?

    Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке. Адуев за ней.

    — Куда же вы? — спросил он.

    — Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке.

    — Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим.

    — Нет, ничего.

    Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным всё, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.

    — Куда это, маменька? — спросит Надинька.

    — Как можно: Александр Федорыч хотел быть.

    И коляска откладывалась.

    В другой раз Марья Михайловна усядется за свой нескончаемый шарф и начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в чтение французского романа.

    — Maman, что ж вы не одеваетесь? — спросит Надинька строго.

    — А куда?

    — Да ведь мы пойдем гулять.

    — Гулять?

    — Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли!

    — Да я и не знала.

    — Как этого не знать! — скажет Надинька с неудовольствием.

    Мать покидала и шарф, и книгу и шла одеваться. Так Надинька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и нежная дочь, нельзя сказать — послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.

    — Подите к маменьке, — сказала Надинька, когда они подошли к дверям залы.

    — А вы?

    — Я после приду.

    — Ну так и я после.

    — Нет, идите вперед.

    Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.

    — Она дремлет в креслах, — сказал он шепотом.

    — Ничего, пойдемте! Maman, а maman!

    — А!

    — А!

    — Monsieur Адуев хочет вас видеть.

    — А!

    — Видите, как крепко уснула. Не будите ее! — удерживал Александр.

    — Нет, разбужу. Maman!

    — А!

    — Да проснитесь; Александр Федорыч здесь.

    — Где Александр Федорыч? — говорила Марья Михайловна, глядя прямо на него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец. — Ах! это вы, Александр Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает побаливать — быть дождю. Дремлю да и вижу во сне, что будто Игнатий докладывает о гостях, только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто — не пойму. Тут Надинька кличет, я сейчас же и проснулась. У меня легкий сон: чуть кто скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы?

    — Покорно благодарю.

    — Петр Иваныч здоров ли?

    — Слава Богу, покорно благодарю.

    — Что он не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет — видно, занят?

    — Очень занят, — сказал Александр.

    — И вас другой день не видать! — продолжала Марья Михайловна. — Давеча проснулась, спрашиваю, что Надинька? Спит еще, говорят. Ну пускай ее спит, говорю, целый день на воздухе — в саду, погода стоит хорошая, устанет. В ее лета спится крепко, не то что в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, — не знаю. Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его пью — пью да думаю: «Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?» Потом встала, смотрю, одиннадцатый час — прошу покорнейше! людишки и не скажут! Прихожу к Надиньке — она еще и не просыпалась. Я разбудила ее. «Пора, мол, мать моя: скоро двенадцать часов, что это с тобой?» Я ведь целый день за ней, как нянька. Я и гувернантку отпустила нарочно, чтоб не было чужих. Вверь, пожалуй, чужим, так бог знает что сделают. Нет! я сама занималась ее воспитанием, строго смотрю, от себя ни на шаг, и могу сказать, что Надинька чувствует это: от меня тайком и мысли никакой не допустит. Я ее как будто насквозь вижу... Тут повар пришел: с ним с час толковала; там почитала «Mémoires dudiable»...4 ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает! Там соседка Марья Ивановна зашла с мужем: так я и не видала, как прошло утро, гляжу, уж и четвертый час и обедать пора!.. Ах да: что ж вы к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов.

    — До пяти часов? — сказал Александр, — я никак не мог, Марья Михайловна: служба задержала. Я вас прошу никогда не ждать меня долее четырех часов.

    — И я то же говорила, да вот Надинька: «Подождем да подождем».

    — Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: «Пора, maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду».

    — Смотрите, смотрите! — заговорила Марья Михайловна, качая головой, — ах, какая бессовестная! свои слова да на меня же!

    Надинька отвернулась, ушла в цветы и начала дразнить попугая.

    — Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет, говорит, maman, надо подождать, — он будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Надинька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась». — «Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?

    «Попка, попка! — слышалось из-за цветов, — где ты обедал сегодня, у дядюшки?»

    — Что? спряталась! — промолвила мать, — видно, совестно на свет Божий смотреть!

    — Вовсе нет, — отвечала Надинька, выходя из боскета, и села у окна.

    — И таки не села за стол! — говорила Марья Михайловна, — спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка мне прямо в глаза, сударыня.

    Александр обомлел при этом рассказе. Он взглянул на Надиньку, но она обернулась к нему спиной и щипала листок плюща.

    — Надежда Александровна! — сказал он, — ужели я так счастлив, что вы думали обо мне?

    — Не подходите ко мне! — закричала она с досады, что ее плутни открылись. — Маменька шутит, а вы готовы верить!

    — А где ж ягоды, что ты приготовила для Александра Федорыча? — спросила мать.

    — Ягоды?

    — Да, ягоды.

    — Ведь вы их скушали за обедом... — отвечала Надинька.

    — Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и мне не дала. «Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам». Какова?

    Александр нежно и лукаво взглянул на Надиньку. Она покраснела.

    — Сама чистила, Александр Федорыч, — прибавила мать.

    — Что это вы всё сочиняете, maman? Я очистила две или три ягодки и те сама съела, а то Василиса...

    — Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее, что ты чистила, а не Василиса.

    Надинька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.

    — Не стоите вы! заставить так долго ждать себя! — говорила Надинька, — я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала — вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..

    Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Надинька ушла в сад. Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго пела она ему о том, что делала вчера, сегодня, что будет делать завтра. Им овладела томительная скука и беспокойство. Вечер наступает быстро, а он еще не успел ни слова сказать Надиньке наедине. Выручил повар: благодетель пришел спросить, что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще, чем давеча в лодке. Едва заговорили о котлетах, о простокваше, Александр начал искусно ретироваться. Сколько маневров употребил он, чтоб только отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам, взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то всё неловко — надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово — и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи — на берегу, подле Надиньки.

    — Насилу вспомнили обо мне! — сказала она на этот раз с кротким упреком.

    Надинька показала ему книгу.

    — Вот чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли еще минуту, — сказала она. — Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так много надо сказать вам... ах!

    — И мне тоже... ах!

    И ничего не сказали или почти ничего, так кое-что, о чем уж говорили десять раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве.

    она плеснет легонько волной в берег и замолчит. А там откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой на Надиньку и Александра или принесет им звук дальней песни — и снова всё смолкнет, и опять Нева неподвижна, как спящий человек, который при легком шуме откроет на минуту глаза и тотчас снова закроет; и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки. Потом со стороны моста послышится как будто отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять всё тихо. Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам мелькали огоньки.

    Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно всё настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями... да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят.

    Александр и Надинька подошли к реке и оперлись на решетку. Надинька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Надиньку. Души их были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.

    Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы. В третий раз не отвела.

    Он взял ее за руку — она не отняла и руки; он пожал руку: рука отвечала на пожатие. Так стояли они молча, а что чувствовали!

    Она молчала.

    Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и — не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! — она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.

    «Неприлично! — скажут строгие маменьки, — одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй.

    «О, как человек может быть счастлив!» — сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.

    — Как сон! — шептал Александр.

    Вдруг Надинька встрепенулась, минута забвения прошла.

    — Что это такое? вы забылись! — вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. — Я маменьке скажу!

    Александр упал с облаков.

    Она посмотрела на него и вдруг громко, весело засмеялась, опять подошла к нему, опять стала у решетки и доверчиво оперлась рукой и головой ему на плечо.

    — Так вы меня очень любите? — спросила она, отирая слезу, выкатившуюся на щеку.

    Александр сделал невыразимое движение плечами. На лице его было «преглупое выражение», сказал бы Петр Иваныч, что, может быть, и правда, но зато сколько счастья в этом глупом выражении!

    Они по-прежнему молча смотрели и на воду, и на небо, и на даль, будто между ними ничего не было. Только боялись взглянуть друг на друга; наконец взглянули, улыбнулись и тотчас отвернулись опять.

    — Говорят, есть... — задумчиво отвечал Адуев, — да я не верю...

    — Какое же горе может быть?

    — Дядюшка говорит — бедность.

    — Бедность! да разве бедные не чувствуют того же, что мы теперь? вот уж они и не бедны.

    — Фи! есть! Дядюшка ваш неправду говорит: можно и без этого быть счастливыми: я не обедала сегодня, а как я счастлива!

    Он засмеялся.

    — Да, за эту минуту я отдала бы бедным всё, всё! — продолжала Надинька, — пусть придут бедные. Ах! зачем я не могу утешить и обрадовать всех какой-нибудь радостью?

    — Ангел! ангел! — восторженно произнес Александр, сжав ее руку.

    Но он схватил руку опять и начал целовать с жаром.

    — Как я буду молиться, — продолжала она, — сегодня, завтра, всегда за этот вечер! как я счастлива! А вы?

    Вдруг она задумалась; в глазах мелькнула тревога.

    — Знаете ли, — сказала она, — говорят, будто что было однажды, то уж никогда больше не повторится! Стало быть, и эта минута не повторится?

    Она недоверчиво покачала головой. И ему пришли в голову уроки дяди, и он вдруг остановился.

    «Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его...»

    — Нет, Надинька, нет, мы будем счастливы! — продолжал он вслух. — Посмотрите вокруг: не радуется ли всё здесь, глядя на нашу любовь? Сам Бог благословит ее. Как весело пройдем мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью!

    — Чего же бояться? Неужели нельзя верить самим себе?

    — Нельзя, нельзя! — говорила она, качая головой.

    Он посмотрел на нее и задумался.

    — Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья? кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины...

    — Слышите! — сказала Надинька пророческим тоном, — вот намек судьбы: эта минута не повторится больше — я чувствую...

    Она схватила его за руку, сжала ее, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась в темную аллею.

    Он остался один в раздумье.

    — Александр Федорыч! — раздалось опять с крыльца, — простокваша давно на столе.

    — За мигом невыразимого блаженства — вдруг простокваша!! — сказал он Надиньке. — Ужели всё так в жизни?

    — Лишь бы не было хуже, — весело отвечала она, — а простокваша очень хороша, особенно для того, кто не обедал.

    Счастье одушевило ее. Щеки ее пылали, глаза горели необыкновенным блеском. Как заботливо хозяйничала она, как весело болтала! не было и тени мелькнувшей мгновенно печали: радость поглотила ее.

    Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды, поплевали на руки и начали было по-давнишнему привскакивать на местах, изо всей мочи работая веслами.

    Они поглядели на него, потом друг на друга. Один почесал грудь, другой спину, и стали чуть шевелить веслами, едва дотрогиваясь до воды. Лодка поплыла, как лебедь.

    «И дядюшка хочет уверить меня, что счастье — химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь... бессовестный! зачем он хотел так жестоко обмануть меня? Нет, вот жизнь! так я воображал ее себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет! Иначе нет жизни!»

    Свежий, утренний ветерок чуть-чуть подул с севера. Александр слегка вздрогнул, и от ветерка и от воспоминания, потом зевнул и, закутавшись в плащ, погрузился в мечты.

    Сноски

    4 «Мемуары дьявола» (фр.)

    Часть 1: 1 2 3 4 5 6
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6
    Эпилог
    Примечания: 1 2 3 4 5
    Примечания - сноски
    Варианты
    Раздел сайта: