— Где вы покупаете духи? Какие славные! — сказала Анна Павловна, вдыхая носом запах. — Это блаженство — утопаешь в неге!
— В английском магазине.
— А что стоят?
— Десять рублей, то есть три целковых по-нынешнему.
— Стало быть, десять с полтиной? — примолвила она, — как дороги здесь в мире все удовольствия!
— Зато прекрепкие: вымоют платок, всё еще пахнет. Позволите прислать на пробу скляночку?
— Помилуйте... я так спросила... из любопытства... не подумайте...
— Ничего-с! я вам завтра пришлю. Вы меня обидите, если откажетесь принять такую безделицу.
— Ах да! — сказала она, — вы подарили моей племяннице брошку; я ношу ее, видите?
— Очень приятно, — только мне совестно: это слишком недостойно украшать такую грудь... Если б я знал...
— Чем же вы еще занимаетесь?
— Бываю в театре.
— В театре? Ах, счастливые! что может быть отраднее театра? блаженство! в театре забываешь всякое горе. Читаете, конечно?
— Да-с, да... разумеется.
— Что же, Пушкина? Ах, Пушкин! «Братья разбойники»! «Кавказский пленник»! бедная Зарема, как она страдала! а Гирей — какой изверг!
— Нет-с, я читаю больше философические книги.
— А! какие же? одолжите мне: я никогда не видала философических книг.
— Сочинения Гомера, Ломоносова, «Энциклопедический лексикон»... — сказал он, — вы не станете читать... вам покажется скучно...
жизнь коротка?
— Да-с.
— Прекрасно сказано!
От этого ученого разговора они перешли к предметам более нежным: заговорили о дружбе, о любви.
— Что может быть утешительнее дружбы! — сказала она, подняв глаза кверху.
— Что может быть сладостнее любви? — примолвил Иван Савич, взглянув на нее нежно. — Это, так сказать, жизненный бальзам!
— Что любовь! — заметила она, — это пагубное чувство; мужчины все такие обманщики...
Она вздохнула, а он сел рядом с ней.
— Что вы? — спросила она.
— Ничего-с. Я так счастлив, что сижу подле вас, дышу с вами одним воздухом... Поверьте, что я совсем не похож на других мужчин... о, вы меня не знаете! женщина для меня — это священное создание... я ничего не пожалею...
— В самом деле? — задумчиво спросила она.
— Ей-богу.
Они долго говорили, наконец стали шептать. От нее разливалась такая жаркая атмосфера, около него такая благоуханная. Они должны были непременно слиться и слились. Она уронила платок; Иван Савич бросился его поднять, и она тоже; лица их сошлись, — раздался поцелуй.
— Ах! — тихо вскрикнула она.
— О! — произнес он восторженно, — какая минута!
— Давно ли, — говорила она, закрыв лицо руками, — мы знакомы... и уж...
— Разве нужно для этого время? — начал торжественно Иван Савич, — довольно одной искры, чтобы прожечь сердце, одной минуты, чтоб напечатлеть милый образ здесь навсегда.
Еще поцелуй, еще и еще.
— Вот что значит жуировать жизнию, клянусь Богом! — сказал серьезно Иван Савич. — Всё прочее там, чины, слава...
— Кто тут? — спросил, побледнев, Иван Савич.
— Это моя хозяйка, ничего: она мне предана.
— Ах! да... — сказал вдруг он, — дворник мне говорил, что у вас есть муж... в командировке?
Анна Павловна встрепенулась и покраснела как маков цвет.
— Да... — бормотала она, — его послали... ничего... он долго не будет.
И замяла разговор.
— Как же вы живете одни, без покровителя, без...
Анна Павловна еще больше покраснела.
— У меня есть дядя, он и опекун...
— Он бывает у вас?
— Да, раз в неделю.
— Ну, если он меня увидит здесь?
— Нехорошо, — сказала она, встревожась, — очень нехорошо, остерегайтесь, не показывайтесь при нем. Мы будем с вами читать, заниматься музыкой, гулять вместе. Да, не правда ли? — говорила она.
— О, конечно!
— Вы повезете меня в театр, да?
— Непременно.
— Ах, какое блаженство!
Иван Савич воротился домой вне себя от радости.
— Как я счастлив, Авдей! — твердил он, — а! вот что значит жуировать! Это не то, что Амалия Николавна или Александра Максимовна: те перед нею — просто стыд сказать. К этой так нельзя приступиться. Завтра к Васе — и вспрыски! нечего делать. Ну уж стоило же мне хлопот: не всякому бы удалось! а? как ты думаешь?
С тех пор Иван Савич только и делал, что жуировал. То он у нее, то она у него. В должности он бывал реже. Его видали под руку с дамой прогуливающимся в отдаленных улицах. В театре он прятался в ложе третьего яруса за какими-то двумя женщинами, из которых одна была похожа на ворону в павлиньих перьях. Это была хозяйка и дуэнья Анны Павловны. Дома они были неразлучны. Она чаще бывала у него: обедала, завтракала — словом, как говорят, живмя жила.
— У тебя такие мягкие диваны, — говорила она вскоре после знакомства, — так славно сидеть, нежиться. Я лучше люблю быть здесь. Ах! какая прелесть! жизнь так хороша! это блаженство!
— Знаешь что, мой ангел: возьми пока к себе один диван, вот этот, зеленый, — отвечал Иван Савич. — У меня их два да еще кушетка.
— Зачем... — нерешительно говорила Анна Павловна. — К такому дивану нужен и ковер, а у меня нет... не всем рок судил счастье...
— Возьми один ковер: у меня два.
— Ну уж если ты так добр, так дай на подержание и зеркало, чтобы хоть на время забыть удары судьбы.
— Изволь, изволь, мой ангел! Ах ты, моя кошечка, птичка, цветочек... не правда ли, Авдей, цветочек?
— Не могу знать, — отвечал Авдей, проходя через комнату.
— Да, цветочек! — начала она полугневно, — я так люблю цветы... а ты мне всё еще не собрался купить...
— Завтра же, завтра, дружок, усыплю путь твоей жизни цветами.
— И хорошеньких горшечков от Поскочина, — сказала она, взяв его руками за обе щеки. — Это чистейшее наслаждение: оно не влечет за собой ни раскаяния, ни слез, ни вздохов...
— Непременно, только не растрепли бакенбард: мне в департамент идти; надо же когда-нибудь сходить. Как жаль, что тебя, Анета, нельзя брать туда: я бы каждый день ходил. Ты бы подшивала бумаги в дела, я бы писал... чудо!.. А то начальник отделения, столоначальник... да всё чиновничьи лица... фи!.. Если и придет иногда просительница, так такая... уф!.. К нам всё мещанки да солдатки ходят... ни одной нет порядочной: рожа на роже! пожуировать не думай. Ох, служба, служба, — прибавил он, натягивая вицмундир, — губи свою молодость в мертвых занятиях!
— Долго ты там пробудешь, mon ami?
— Часов до четырех, я думаю... Если можно будет надуть начальника отделения, так удеру около трех.
— Ах, Боже мой! У меня нет часов: я не буду знать, когда ты придешь. Часы мне покажутся веками, а в жизни и так немного радости.
— И, мой друг, — сказал Иван Савич, — помни, что жизнь коротка, по словам философа, и не грусти, а жуируй. Да возьми-ка мои часы столовые: они верны, — сказал Иван Савич.
— Да! а на что я их поставлю? У меня нет такого столика. Не всякому дано...
— Ты и со столиком возьми. Авдей! отнеси!
Прошло месяца два — Иван Савич всё жуировал, Анна Павловна всё вздыхала да распоряжалась свободно им и его добром. Как же иначе? И он распоряжался ею и ее добром: играл локонами, как будто своими, целовал глазки, носик и проч. Наконец продолжительные свидания начали утомлять их: то он, то она зевнет; иногда просидят с час, не говоря ни слова. Иван Савич стал зевать по окнам других квартир.
— Не могу знать.
— Узнай.
Авдей доложил через пять минут, что экипаж принадлежал знатной барыне, что во втором этаже живет.
— Какие славные лошади, как хорошо одеты люди! Она должна быть богата, Авдей?
— Не могу знать.
В другой раз он увидел, что на дворе выбивают пыль из роскошных ковров, и на вопрос, чьи они, получил в ответ от Авдея сначала — не могу знать, потом, что и ковры принадлежали знатной барыне.
— А вон эта собака? — спросил Иван Савич.
— Ее же. Чуть было давеча за ногу не укусила, проклятая!
— Вот бы туда-то попасть! — сказал Иван Савич.
Иван Савич и Анна Павловна всё дружно жили между собой и видались почти так же часто. Только изредка, как сказано, зевали, иногда даже дремали. Дремала и любовь. Горе, когда она дремлет! От дремоты недалеко до вечного сна, если не пронесется, как игривый ветерок, ревность, подозрение, препятствие и не освежит чувства, покоящегося на взаимной доверенности и безмятежном согласии любящейся четы. Впрочем, кажется, ни Иван Савич, ни Анна Павловна не заботились о том. Они смело дремали, сидя на разных концах дивана, иногда переглядывались, перекидывались словом, менялись поцелуем — и вновь молчали. Она задумывалась или работала, он дремал. Однажды дремота его превратилась в настоящий, основательный сон: голова опрокинулась почти совсем на задок дивана. Он даже открыл немного рот, разумеется неумышленно, поднял кверху нос, в руке прекрепко держал один угол подушки и спал. Вдруг ему послышалось восклицание «ах!», потом сильный говор подле него. Он не обратил на это внимания, но говор всё продолжался. Через минуту он открыл глаза. Что же? Перед ним стоит низенький, чрезвычайно толстый пожилой человек, с усами, в венгерке, и грозно вращает очами, устремив их прямо на него. Иван Савич тотчас опять закрыл глаза.
— Какой скверный сон! — сказал он, — приснится же этакая гадость!
И плюнул прямо на призрак.
— Иван Савич! что вы, что вы! — перебила его испуганным голосом Анна Павловна.
— Ничего, мой ангел! Не мешай мне спать. Если б ты видела, какой уродище сейчас приснился мне: наяву такого быть не может.
Анна Павловна упала в обморок и склонила бледную голову на подушку.
— Милостивый государь! — вдруг загремел кто-то басом над самым ухом Ивана Савича.
Он вскочил как бешеный — и что же? Урод, которого он принял за создание воображения, стоит перед ним, сложив руки крестом, как Наполеон.
— Что-с... я-с... извините... я думал... что вы — сон, — бормотал, трясясь от страха, Иван Савич.
— Кто вы? зачем вы здесь? а? по какому случаю? — говорил толстяк, подступая к Ивану Савичу.
— Я с вами разделаюсь, — говорил толстяк, — разделаюсь непременно, — погодите!
Иван Савич ушел в переднюю, оттуда в сени, всё задом. В сенях он остановился и поглядел в дверь. К нему выбежала Анна Павловна, бледная и расстроенная.
— Это мой опекун... и... и... и... дядя! — сказала она.
— Опекун! — говорил Иван Савич, заглядывая в дверь на толстяка, — у вас огромная опека, Анна Павловна!
— И вы можете шутить? Подите к себе и не приходите, пока не позову... О, Боже мой! Чем это кончится? Вот какая туча разразилась над нами: заря нашего блаженства затмилась. Я не ждала его так рано из командировки.
— Так у вас и дядя был в командировке? Я не знал.
— Прощайте, прощайте, — сказала она, — может быть, навсегда.
— И пора, — бормотал Иван Савич, — надоела мне: всё хнычет, а ест, ест так, что Боже упаси!
Иван Савич пришел домой и растянулся в спальне на кушетке досыпать прерванный сон. Через час он услышал над собой опять: «Милостивый государь!», открыл глаза — и тот же толстяк стоит над ним.
— Опять тот же гадкий сон! — сказал он и вскочил с кушетки. — А, это вы! — примолвил он. — Позвольте узнать, с кем я имею честь...
— Я отставной майор Стрекоза, — сказал толстяк, — к вашим услугам.
И сел без церемонии на кресла против кушетки.
«Стрекоза! — думал Иван Савич, — хороша стрекоза! кажется, вовсе не попрыгунья. Мог бы из Крылова же басен заимствовать себе название поприличнее».
— Давно ли вы знакомы с Анной Павловной? — грозно спросил майор.
— Да месяца три будет, а что-с?
Иван Савич хотел было сказать ему что-то колкое, да с языка не сошло.
— Каким образом вы познакомились?
— Через двери, господин... госпожа... господин Стрекоза.
— Знаю, что не чрез окно, но как?
— Да так-с: по соседству. Я ей скажу: «Здравствуйте, Анна Павловна, здоровы ли вы?» Она отвечает: «Здравствуйте, Иван Савич, покорно вас благодарю»... Так и познакомились.
— Но этим, кажется, ваши сношения не ограничивались?.. а?..
— Помилуйте, господин Стрекоза, — начал вкрадчиво Иван Савич. — Неужели вы можете думать, чтобы я, чтобы она, чтобы мы... что-нибудь такое... Да я так скромен, так невинен... могу даже сказать, что ненависть моя к женщинам известна здесь всем в городе... я мизантроп! право-с! Граф Коркин, барон Кизель могут подтвердить, и притом Анна Павловна так любит своего мужа...
— Мужа? — спросил майор.
— Да-с, что в командировке. Только о нем и говорит; скоро ли, говорит, он приедет. Мне, говорит, так скучно без него... я не живу. Помилуйте, господин Стрекоза, вы нас обижаете...
Майор задумался и, по-видимому, смягчился.
— Но что значит сцена, которую я застал? — сказал он, — вы спали, называли ее «мой ангел»! Как могли вы дойти до такой степени короткости? а? Я с вами, милостивый государь, разделаюсь!
— И, господин майор! если б вы знали, как я прост душой, вы бы ничего не заключили дурного из этого. В один день я сойдусь с человеком — и как будто двадцать лет жил вместе. Ты да ты. За что вы нападаете понапрасну на мою простоту и добродетель? обижаете и свою племянницу... ведь вы дяденька ей?
— Да, я опекун ее и... дядя.
— Как лестно носить титул этот при такой прекрасной особе, и кому же вверить это сокровище...как не...
— Я не комплименты пришел сюда слушать, — грубо перервал майор, — а разделаться! Я вам дам! Как вы, милостивый государь, смели, — спрашиваю я вас?
«Медведь! — подумал Иван Савич. — Никакой образованности, никакого тону!»
— Послушайте, милостивый государь, — сказал майор, — вы должны мне дать удовлетворение, или...
— Разумеется, как благородный человек.
Майор указал на пистолеты, висевшие на стене.
— Вон у вас, я вижу, есть и средства к тому, — прибавил он.
— Э! нет-с. Это подарил мне один знакомый, ни он, ни я не знаем для чего: черт знает, зачем они тут висят. Это дурак Авдей развесил.
Он снял их и проворно спрятал под кровать.
— Вот теперь, может быть, узнаете, — сказал майор с выразительным жестом.
Иван Савич покачал головой.
— Ни за что-с! — сказал он решительно. — У меня правило — не стреляться, особенно за женщин. Этак мне пришлось бы убить человек пятьдесят или давно самому быть убитым... так, за недоразумения, вот как теперь. Притом же я и не умею...
— В таком случае вы должны отказаться от знакомства с Анной Павловной... я как опекун... и... и... и дядя ее... требую этого.
— Отказаться! Как же жить в соседстве и не быть знакомым? придется встретиться как-нибудь, согласитесь сами...
— Ни-ни-ни! не придется, если не будете стараться: я ее увезу на другую квартиру...
— Давно бы вы сказали! — воскликнул Иван Савич. — Ух! гора с плеч долой! Знайте, господин Стрекоза, что у меня правило — не переносить знакомства на другую квартиру.
— Э! — сказал, улыбнувшись, майор, — да у вас славные правила! Ну так и дело с концом: мир. Нечего об этом и говорить.
— Не прикажете ли чаю?
— Очень хорошо. Нет ли с ромцом?
— Есть коньяк.
— Ну всё равно.
— Не угодно ли сигары?
— Пожалуйте.
— Какая у вас славная квартира! — сказал майор, оглядываясь кругом, — со всеми удобствами... Что это, мне как будто вдруг что-то на нос капнуло?..
— Ах-с! это вон оттуда, — сказал Иван Савич, указывая вверх. — Это ничего, так, дрянь, пройдет. Майор поднял голову и посмотрел на пятно. Вдруг оттуда полился проливной дождь прямо ему в лицо.
— Милостивый государь! — закричал он, вскочив с места, — что это значит? Я с вами разделаюсь...
— Я не виноват-с: право! Это иногда течет: видно, вверху пролили ушат с водой... Эй, Авдей! Авдей! подставь скорей ведерко...
— Прощайте, — сказал майор, — у вас небезопасно; пойду укрыться... к племяннице от дождя. Странные у вас правила, право, странные: не стреляетесь, не переносите знакомства на другую квартиру, дождь терпите в комнатах... гм!
Он ушел. На другой день, рано утром, от Анны Павловны, от майора и от старухи не осталось никаких следов. В доме и духу их не стало.
Авдей торжественно вышел на средину комнаты.
— Как же, батюшка Иван Савич, — сказал он, — они увезли у нас диван, стол, часы, зеркало, ковер, две вазы, ведро совсем новешенькое да молоток. Не прикажете ли сходить за ними?
— И, нет, не надо! Еще, пожалуй, привяжется Стрекоза: по какому, дескать, поводу эти вещи были там? ну их совсем. Избавились от беды: это главное.
— Ведь говорил я вам, нехорошо будет: шутка ли, чего стало!
— Зато пожуировали! — сказал Иван Савич.
В тот же день Иван Савич кутил с друзьями. Он рассказал им свое приключение.
— За здоровье сироты! — провозгласили друзья.
— Да, друзья мои, лишился, потерял ее! если б вы знали, как она любила меня! Подумайте, всем мне жертвовала: спокойствием, сердцем. Она была... как бы это выразить?.. милым видением, так сказать, мечтой... разнообразила этак тоску мертвой жизни...
— Да, братец, жаль, — сказал, вздохнув и покрутив усы, офицер, — как это ты выпустил из рук такую птичку?.. Ты бы проведал!
— Нельзя, mon cher: честное слово дал! Дядя, опекун: подумай, вышла бы история... повредила бы мне по службе.
— Ты бы мне сказал, — продолжал офицер, — я бы разделался с ним. Я бы показал, что значит обидеть моего приятеля! А ты! вот что значит не военный человек!
— Я, mon cher, и сам намекал ему на пистолеты, даже снял со стены и показал... да он искусно замял речь.
— Подлец! трус! — примолвил офицер, притопывая то той, то другой ногой...
— И не показал, не познакомил, злодей! — сказал Вася. — Нет, я так в горничных счастлив. Какая у меня теперь... а!!
И он рассказал им какая.
— Славно мы живем! — примолвил один из молодых людей, — право, славно: кутим, жуируем! вот жизнь так жизнь! завтра, послезавтра, всякий день. Вон Губкин: ну что его за жизнь! Утро в департаменте мечется как угорелый, да еще после обеда пишет, книги сочиняет; просто смерть!.. чудак!
Иван Савич опять не знал, куда девать свое время, опять зевал, потягивался, бил собаку, бранил Авдея. Однажды он пришел в комнату Авдея и посмотрел в окно. Вдруг лицо его оживилось.
— Голубчик Авдей! — сказал он, — посмотри-ка, какая хорошенькая девушка там, в окне, и как близко: можно разговаривать!
— Не о чем разговаривать-то, — сказал Авдей.
— Какие глазки! — продолжал Иван Савич, — ротик! только нос нехорош. А беленькая, свеженькая — прелесть! Ты ничего мне и не скажешь! Узнай, чья она.
Авдей доложил, что она служит у знатной барыни.
— И девушка-то знатная! — сказал Иван Савич, — право! а?
— Не могу знать! — отвечал Авдей, — известно: девчонка!
— Послушай, порадей-ка мне у ней: поди скажи, что я и добрый, и...
— Полно вам, батюшка Иван Савич, Бога вы не боитесь... — заговорил он с убедительным жестом, — и я-то с вами сколько греха на душу взял.
— Ну! — сказал Иван Савич, — по-твоему, не пожуируй! Поди, поди, говорят тебе.
— Воля ваша, Иван Савич, гневайтесь не гневайтесь, а я больше не намерен.
— Что ж ты пыль не обтираешь нигде, дурак этакой! — сердито закричал Иван Савич, — это что? это что? а? У меня там везде паутина! Давеча паук на нос сел! Ничего не делаешь! А еще метелку купил! К сапожнику опять забыл сходить? Да ты мне изволь новые чашки на свои деньги купить: я тебе дам бить посуду! Что это за скверный народ такой, ленивый... никуда не годится!
Дня через два Ивану Савичу принесли новое платье. Он примерил и велел спрятать. Вдруг Авдей вышел на средину.
— А что, батюшка Иван Савич, — сказал он, — не будет ли вашей барской милости... то есть теперь у вас три сюртука... один-то уж старенький... Не пожалуете ли мне?
Он низко поклонился.
— Не намерен, — сказал Иван Савич сухо.
На другой день он надел на себя серебряные часы, повесил бисерный снурок по всей груди и животу, взял в руки картуз с кисточкой и отправился радеть своему барину.
— Говорил, — сказал он через полчаса, вышедши на средину.
— Что ж ты говорил? — спросил Иван Савич.
— Что, мол, барин у меня и добрый, и хорошенький такой...
— Вот, хорошенький! Зачем же ты врешь?
— Что за вру! вы ведь хорошенькие!..
Оба молчали. Иван Савич гладил бакенбарды.
— Что ж ты не в моем сюртуке ходил к ней? оно бы лучше! — сказал Иван Савич.
— Да как я смею барский сюртук надеть?
— Ты возьми его себе совсем, тот, что просил у меня.
Авдей подбежал, согнувшись, и поцеловал у барина ручку.
— Что ж ты ей еще сказал?
— Что барин мой, мол, молодец: где ни завидит женщину, — тотчас влюбится! У него, мол, немало их было...
— Да кто ж тебя просил об этом говорить? Ну пойдет ли она теперь? Есть ли у тебя рассудок? а? Вечно, вечно подгадишь мне! Что ж она сказала?
— Что мне, говорит, до твоего барина за дело? Он, говорит, мне не ровня: что мне с ним знакомиться? Поди, говорит, отваливай.
— Вот еще! — ворчал Иван Савич, — не ровня. Как же бы это устроить? Ах, славно! выдумал! Часто ли она бывает тут у окна?
— Да целое утро всякий день вертится.
— Там она теперь?
— Там-с.
— На что это вам?
— Дай, дай, я знаю на что. Ну что, впору ли? — спросил Иван Савич, надев сюртук.
— Коротенек. Да что вы хотите делать?
— А вот что: ты скажи ей, что у нас два человека. Ведь она меня не видала?
— Нет-с.
— Ну, я утром буду приходить на полчаса к тебе в комнату, будто убирать что-нибудь. Вот и теперь пойду. Дай мне сапог и щетку.
Иван Савич поместился у самого окна и стал чистить сапог. Авдей спрятался в простенок и прикрыл рот рукой, чтоб не засмеяться вслух, и качал головой.
— Вишь ведь лукавый догадал — чего не выдумает! — бормотал он. — Не так, не так, Иван Савич, на что подошву-то намазали ваксой? И сапога-то не умеет вычистить, а еще барин!
— Здравствуйте! — сказал Иван Савич девушке в окно.
— Здравствуйте! — сказала она и продолжала гладить, не поднимая глаз.
— Какие вы хорошенькие!
— Да не про вас!
— Как не про меня-с? Будто мы уж никуда не годимся? — сказал он. — Чем я хуже моего барина? Он такой худой!
— Всё ж он барин, какой бы ни был! да мне и до него дела нет, — отвечала она и посмотрела на него.
Он послал ей поцелуй. Она улыбнулась и показала ему утюг.
— Как же! не хотите ли вот этого? — сказала она, — как раз обожгу.
— Да вы уж и так обожгли меня глазками.
— Этак она догадается, — шептал Авдей, увлекшийся невольно на этот раз интересами своего барина, которым в другое время противился, — вы больно мудрено говорите-то.
— Можно мне к вам в гости прийти? — спросил Иван Савич.
— Да есть ли такие, как я?
Иван Савич указал на бакенбарды.
— Может, и получше есть.
— Ну, вы пожалуйте ко мне.
— Вот еще! С чего вы это взяли? — сказала обиженным тоном девушка. — Прощайте: некогда мне с вами из пустого в порожнее переливать. Барыня ждет: она у меня там без юбки сидит!
— А кто ваша барыня?
— Известно, баронесса.
Она схватила юбку и понесла было.
— Да постойте же! куда вы? — сказал Иван Савич.
— Нечего стоять; и вы-то чистите не чистите сапог. Смотрите, выйдет барин: он вас за ушко да на солнышко. Так-то!
— Вы будете завтра тут? — спросил Иван Савич.
— А вам что за дело?
— Так; я бы покуражился с вами.
— Буду так буду, не буду так не буду: сами увидите! — сказала она скороговоркой и, как мышонок, побежала по лестнице, почти не дотрогиваясь до ступеней.
— Милашка! у! — нежно крикнул ей вслед Иван Савич. — Авдей! а?
— Не могу знать!
Авдей тряхнул головой.
— Пожалуйте-ка, добро, сапоги-то, — сказал он, — вишь, всю подошву вымазали, да и окно-то у меня перепачкали. Ну вас тут совсем!
В следующие дни, в условленный час, оба бывали на своих местах. Иван Савич всё мазал подошву сапога, к великому соблазну Авдея, который нарочно для этого давал ему постоянно один старый и худой сапог. Маша тоже гладила долго одну и ту же юбку. Так продолжалось с неделю. Однажды вечером, когда баронесса уехала в театр, а, по словам Ивана Савича, не было дома, Маша тронулась его нежностями и как тень, в платочке à la Fanchon, мелькнула по двору и явилась в комнате Авдея.
— Наконец ты у меня в гостях! — начал Иван Савич свою обычную фразу, с некоторыми вариянтами, — ужели это правда? не во сне ли я вижу?
Она с трудом согласилась пойти в другие комнаты и при малейшем шуме трепетала как лист, опасаясь приезда барина.
— Как я счастлива! как я счастлива! — твердила Маша, — вы такие... такие... вы сами словно как барин! Какой у вас славный жилет! уж не барский ли?
— Да, барин подарил. Авдей! — закричал он, забывшись, — подай чаю!..
— Что вы это? как вы на него кричите! — сказала Маша.
— Авдей Михайлыч, — сказал Иван Савич, спохватившись, — уважь нас: чайку поскорее. Ведь я барский камердинер, — примолвил он, обращаясь к Маше, — ну так Авдей и угождает мне. В другой раз замолвлю за него доброе словцо.
— А! вы камердинер! — значительно сказала Маша, — вот как!
Уже прошло недели три, как Маша частенько прокрадывалась к своему возлюбленному. Иван Савич лежал обыкновенно на барской кушетке, как он говорил Маше, а она сидела подле него в креслах и болтала без умолку или жевала что-нибудь. Горничные вечно что-нибудь жуют или грызут. В карманах их передника всегда найдете орехи, изюм, или половинку сухаря, оставшегося от барынина завтрака, или бисквиту, вафлю, залог нежности какого-нибудь повара. Иван Савич не находил более предмета для разговора с ней. Он уж пересказал ей все анекдоты, которые рассказываются только мужчинами друг другу за бутылкой вина или горничным, и говорить больше было нечего.
— Ну скажи что-нибудь еще, — говорила однажды Маша. — Ты так смешно рассказываешь.
Иван Савич зевнул.
— И нынче конфекты да сливы: я лучше люблю яблоки, — продолжала Маша болтать, доедая сливу. — А это ведь, чай, дорого: неужели тебе барин столько денег дает? Это съешь, словно как ничего — и не попахнет, а после яблоков долго помнишь, что ела. Я могу целый десяток яблоков съесть, право!
Иван Савич всё молчал.
— Вчера мы с Настасьей, с нянькой от верхних жильцов, два десятка съели, инда насилу опомнились, даже тошно сделалось: ейный сын принес ей целый узел яблоков, пряников, орехов, да не одних простых, а разных. Он в мелочной лавке приказчиком. Ты вот мне никогда орехов не купишь.
Иван Савич закурил сигару.
— Это барские, — сказал Иван Савич.
— Ну как он узнает?
— Нет, у него много.
— И то сказать, правда: что жалеть господского? Я вот, как живу на свете, не знаю, что такое покупать помаду, духи, булавки, мыло: всё у барыни беру. Раз она и узнала по запаху: «Ты, говорит, никак моей помадой изволишь мазаться?» Вот я ей говорю... так и говорю, право, я ведь ей не уступлю... она слово, а я два... «кроме вашей помады нешто и на свете нет!» — «А где ж ты взяла?» — говорит она. — «Где? подарили», — а сама прячусь, чтоб она не разнюхала. «А кто, говорит, подарил?» — «А вам, мол, зачем?» — «Дружок, верно!» — говорит. Что ж! ведь я соврала — сказала: дружок. А какой к черту дружок! У меня после Алексея Захарыча до тебя никого и не было. Она и пошла допытываться кто, да тут приехали гости, я и ушла.
Оба замолчали.
— Ах, Иван! — начала опять Маша, — какое платье купила себе Лизавета, наша бывшая девушка,— креп-паше, чудо! Когда я соберусь сделать себе этакое?
Она вздохнула.
— А тебе хочется? — спросил Иван Савич.
— Еще бы не хотелось! уж я давно думала, да куда! оно двадцать восемь рублей стоит.
Иван Савич вынул из бумажника пятидесятирублевую ассигнацию и дал ей.
— Ах! неужели? — сказала она с радостным изумлением. — Это мне? Сколько же у тебя денег-то? ведь у меня сдачи нет.
— Ты всё себе возьми.
— Как всё?
Она повертывала в руках ассигнацию и смотрела то на нее, то на Ивана Савича и почти одурела совсем.
— Послушай, где ты берешь деньги? — спросила она вдруг боязливо.
— В барском бумажнике.
— Нет, неправда! ты бы так не говорил, — сказала она, бережно завязывая деньги в узелок, — как же я за это крепко поцелую тебя... у!.. в знак памяти сошью тебе манишку.
— Что, бишь, я хотела сказать такое? а?
— Не знаю, — сказал Иван Савич.
— Эх, досадно; что-то хотела сказать тебе... ах да! как давеча графский кучер бил какого-то мужика: тот в гости к нему пришел, а он и давай его бить; инда страсть, так прибил, что тот даже не знает, что и сказать ему. Да что ж ты всё молчишь? — сказала она после множества вопросов, на которые не получила ответа.
— Уж всё переговорили, — отвечал Иван Савич.
— Всё? как не всё! Нет, уж нынче ты не такой. Бывало, всё говоришь, что любишь меня, да спрашиваешь, люблю ли я тебя, а нынче вот пятый день не спрашиваешь: видно, уж не любишь. А я тебя всё так же люблю, еще больше, ей-богу! вот побожиться не грех! — примолвила она простодушно.
Опять молчание.
— Сколько у вас книг-то! всё толстые: чай, во всю жизнь не прочитаешь? — сказала она опять, — какие это книжки, Иван?
— Философические! — сказал Иван Савич.
— Какие же это? смешные или страшные? почитай мне когда-нибудь в книжку: я люблю смешные книжки. И у вас хорошо, — продолжала Маша, оглядываясь кругом, — а у нас еще лучше. Какие занавесы, какие ковры! решетки с плющами; какие корзинки для цветов! даже уму непостижимо. Вчера принесли маленький диванчик в спальню: какая материя! так глаза и разбегаются: четыреста рублей стоит. Как подумаешь, сколько эти господа денег сорят, так страшно станет. Хоть бы половину мне дали того, что иной раз в неделю истратят, так мне было бы на всю жизнь.
— Так очень хороша твоя барыня? — спросил Иван
Савич.
— Ах! прехорошенькая! особенно утром, как с постели встает.
— Как же бы с ней познакомиться?
— Кому?
— Разумеется, моему барину. Уж он говорил: похлопочи-ка, говорит, Иван!
— Нет ли у него приятеля, знакомого с нашей барыней? — сказала Маша, — пусть тот и приведет его; а не то, пусть он выдумает, будто нужно спросить что-нибудь, да и придет: может, и познакомится. Славно бы! тогда бы я чаще к тебе бегала, будто к барину от барыни или попросить что-нибудь. Уж когда господа знакомы, так и люди знакомы. Это так водится. Что бы выдумать? а! да вот что: барыня продает одну лошадь: не надо ли вам? пусть бы и барин пришел, будто поторговаться.
— И прекрасно, — сказал Иван Савич, вскочив с кушетки, я и пойду.
— Ты? — спросила Маша.
— И познакомлюсь, — продолжал Иван Савич, не замечая ошибки.
— Ах да! что я вру: барин, барин.
— То-то же.
— Ну, ты теперь поди домой, — сказал Иван Савич.
— Вот уж и гонишь, экой какой! ну, прощай. спасибо за подареньице, — сказала Маша, неохотно вставая с кресел.
На другой день, Иван Савич, идучи в должность, встретил на лестнице знатную барыню и остановился, пораженный ее красотою. Она приветливо взглянула на него, как будто в благодарность за это удивление. После того он старался ежедневно сойтись с ней на лестнице. Это было легко, потому что из его окон видно было, как ей подавали карету. Наконец он осмелился сделать ей робкий и почтительный поклон. Ему ласково кивнули головой, и Иван Савич был вне себя о радости.
— Авдей, — сказал он, — знаешь что? знатная барыня поклонилась мне сегодня; она всякий раз ласково смотрит на меня; значит, я ей нравлюсь. Как ты думаешь? а?
— Не могу знать.
И Маша подтвердила ему, что у ее барыни только и разговора, что об его барине.
— Всё меня расспрашивает о нем, — сказала она, — богат ли он, есть ли у него экипаж, сколько людей? а я почем знаю... знаю, мол, только, что у него двое людей — Авдей да Иван — вот и всё. Какая, право, чудная! я ведь по парадной лестнице не хожу: где ж мне его видеть? Да что ж, в самом деле, твой барин нейдет покупать лошадь? коли хочет, вот бы и познакомился.
Иван Савич, пока Маша говорила это, гладил бакенбарды.
Утром он посмотрел лошадь. Она была стара и разбита ногами. Он поторговался с кучером, но не согласился в цене и вечером послал Авдея просить у знатной барыни позволения видеться с ней, в твердом намерении не покупать лошади, а только завязать знакомство.
Сильно билось его сердце, когда он подошел к ее двери. «Страшно как-то с знатными! — думал он, осматриваясь и поправляясь, — что-нибудь не так сделаешь, беда, засмеют!..» Он позвонил чуть-чуть слышно. Человек доложил и потом, откинув занавес у дверей, впустил его в залу. Зала была обита белыми обоями с светло-дикими арабесками. Ничего лишнего. По стенам дюжины две легких, грациозной формы стульев белого дерева. Два огромных зеркала, у окон — те прекрасные корзины на тумбах, о которых говорила Маша, да великолепные драпри, которые он сам видел с улицы. В гостиной было всё богаче, роскошнее. Темная резная мебель. На столе бронза, часы на мраморном пьедестале, несколько картин, два или три бюста, вазы.
Иван Савич прошел гостиную и остановился в нерешимости, идти или нет далее. Всё было тихо. В следующей комнате чуть-чуть виден был свет от лампы.
«Как я войду? — думал он, — ну, как она там... того... что-нибудь такое... почивает?»
Вдруг послышался шорох, будто шелкового платья. Кто-то пошевелился, и опять всё замолкло. Иван Савич сделал два раза «хм! хм!» и кашлянул. Вдруг там позвонили... Он обрадовался и вошел. Долго он искал глазами обитательницы этого будуара и не находил, пока наконец явившийся по звонку человек не навел его на путь.
— Не надо. Поди! — послышалось из-за зелени.
Человек ушел.
Иван Савич прошел до камина и там, на полукруглом диване, обставленном трельяжем, отыскал невидимку. Она была, по-видимому, лет двадцати. Густые, темно-каштановые волосы спускались по вискам до половины щеки и прикрывали уши. Голубые глаза, маленький нос и еще меньше рот, свежесть лица — всё это ослепило Ивана Савича. Он уж не мог разобрать, в чем она была и как она сидела, — ничего.
Он почтительно поклонился.
Ему молча показали другой конец дивана.
«Вот как обрезала! — подумал Иван Савич, — ни слова! не то что Анна Павловна: та сейчас стала кокетничать и заговорила. А эта... о, да тут надо осторожно».
Она продолжала молчать. Иван Савич должен был опять заговорить. Он потерялся.
— Я насчет лошадки... — начал он чуть слышно, — пришел справиться... извините, что я... беспокою...
Больше у него не шло с языка, как он ни старался, точно как будто ему зашили рот.
— Да, мне человек сказывал, — отвечала она небрежно, — что вы хотите купить лошадь. Она не подходит под масть прочим моим лошадям, оттого я и велела ее продать.
— Кучер ваш говорит, что вы просите семьсот рублей... это очень...
— Дешево, хотите вы сказать? — перебила она еще небрежнее, — что ж делать! лошадь не стоит больше. Может быть, вам надо дороже и лучше... вы не церемоньтесь. Мне стоит сказать одно слово своим знакомым: графу Петушевскому, князю Поскокину, они бы сейчас избавили меня от этой лошади, лишь бы сделать мне удовольствие.
Иван Савич струсил.
— Точно-с, — начал он, — вы изволите правду говорить... Я не имею чести быть вашим знакомым; но, чтоб сделать вам удовольствие...
У него занялся дух; он на минуту остановился собраться с силами. Она выразительно посмотрела на него.
— Но, чтоб сделать вам удовольствие, — повторил он, — я... я... готов...
Она кивнула слегка головой и улыбнулась.
— Вы очень любезны! — сказала она.
Иван Савич ободрился. «Каково же, — подумал он, — ай да Ваничка! ловко, брат! Что скажет Вася? как же ей деньги отдать? ведь, чай, самой нехорошо. О! выдумал, выдумал еще ловчее!»
— Кому прикажете деньги отдать? — спросил он уже довольно твердым голосом.
— Если они с вами, то потрудитесь бросить их вон в ту рабочую корзинку; а если нет, то пришлите.
Иван Савич положил деньги в корзинку и стал раскланиваться.
— Куда же вы? — спросила она, — вы были так любезны. Я еще не успела поблагодарить вас; останьтесь пить чай со мной. Я вас не пущу.
— Садитесь поближе. Расскажите мне, давно ли вы здесь живете, чем вы занимаетесь?
— Я живу здесь четыре месяца, бываю в театре-с, читаю-с.
— Что вы читаете?
— Всё философические книги.
— А!
«Говорить ли ей, что мы кутим? — подумал Иван Савич, — нет! что я! Боже сохрани! ведь это не Анна Павловна».
— Вы изволите тоже читать книги? — спросил он, глядя на этажерку, уставленную книгами.
— Да, как же.
— Какие-с, позвольте спросить?
— Больше французские: теперь читаю «La duchesse de Châteauroux».1 Вчера мне подарили прекрасный кипсек. Достаньте вон ту книгу.
Он проворно вскочил, взял книгу и подал ей. Она подвинулась к столику и открыла книгу.
— Посмотрите, какие гравюры. Да сядьте со мной рядом, поближе... еще...
Иван Савич сел, как она желала, — и смутился.
«Вот как вольно знатные обходятся, — думал он, — как принято у них; а мы чинимся между собой. Прямые мещане! Завтра за обедом расскажу нашим. Что скажет Вася? Чай, удивится, не поверит! “Эк куда, скажет, залез!” Надо осмотреть хорошенько, как убрано, чтобы пересказать нашим».
— Где же еще другая книга? — сказала знатная дама и позвонила. — Вели Маше, — сказала она вошедшему лакею, — принести из спальни книгу: она там на столике лежит.
При слове «Маша» у Ивана Савича забилось сердце. Вскоре послышались ее шаги. Она вошла, взглянула — и побледнела. Книга выпала у ней из рук.
— Что ты валяешь книгу? — сказала барыня. — Испортишь переплет. Да что ж ты стала? Подойди сюда! разве ты не видала у меня людей?
Маша тихо подошла и, склонив голову, еще тише пошла назад.
А Иван Савич забыл и Анну Павловну, и Машу, и всех на свете. Знатная дама с минуты на минуту делалась всё любезнее и любезнее. Время незаметно прошло до одиннадцати часов. Он стал прощаться.
Тут человек пришел с докладом, что граф Лужин приехал.
— Проси. Прощайте, до свидания, — сказала она с дружеской улыбкой, подавая Ивану Савичу руку.
В зале он столкнулся с адъютантом, который опрометью вбежал в будуар. Иван Савич услышал звонкий поцелуй.
«Вот как знатные целуются! — сказал он сам себе. — А как поздно у них приезжают гости: у нас так спать ложатся. Мещане!»
У своих дверей Иван Савич услышал, что кто-то будто плачет. Он посмотрел — и что же? в темном углу, опершись на перила, горько рыдала Маша.
— Что ты? что с тобой? — спросил он.
— Что с тобой!.. — всхлипывая, говорила она, — еще спрашиваете: что с тобой? Не грех ли вам так обижать бедную девушку?
— Как обижать?
— Обманывать! Сказали, что вы камердинер, что любите меня, а сами барин!
— Так что же?
— Как что! Сами к барыне пришли. Известно, барин не станет любить простую девушку...
— Ведь это не мешает тебе бывать у меня.
— Не мешает! Рассказывайте! Я видела, как вы близко с ней рядом сидели да шептались...
Она зарыдала. Иван Савич махнул рукой и пошел прочь.
— Постойте, — сказала она, — возьмите ваши деньги: я от барина не хочу! Вот сорок пять рублей: пять рублей я истратила.
Она вынула из кармана ассигнации, бросила их на лестницу и исчезла.
Иван Савич так был поглощен впечатлением от свидания с знатною барыней, что тотчас же забыл о Маше. Он машинально поднял ассигнации и пошел.
— Ну, брат, Авдей, вот прелесть, вот дама, так могу сказать!
— Неужли-то, сударь, у вас и с ней уж дошло до чего-нибудь этакого?
— Что ж лошадь-то, сударь?
— Купил!
— Неужли? — сказал Авдей, — такого одра! Да что вам в нем? Вот деньги-то сорите! А что дали?
— Семьсот рублей.
— Господи, воля Твоя: да за нее двести рублей нельзя дать; а за семьсот рублей вы бы пару знатных лошадей купили.
— Зато не познакомился бы с знатной барыней! — сказал Иван Савич. — Звала к себе как можно чаще.
— Экая лихая болесть, прости Господи, знатная барыня! Знатно же она вас поддела! Семьсот рублей: шутка!
— Оно обошлось дешевле, — сказал Иван Савич, — вот Маша отдала назад сорок пять рублей — стало быть, в шестьсот пятьдесят пять рублей. Ну, не хочет так как хочет!
Иван Савич явился в собрание своих друзей с торжественным лицом. Его походка, все движения были величавы. Он тихо вошел, молча отвечал на их приветствия и молча сел за свой прибор, ожидая вопросов.
— Что это у тебя такая физиономия сегодня? — спросил офицер.
— Да, в самом деле: ты как будто награду получил, — заметил чиновник. — И в белых перчатках!
— Нет, так, ничего! — небрежно отвечал Иван Савич. — Сейчас был с визитом.
— У кого это, позволь спросить?
— Помните, я вам говорил, — начал Иван Савич, сморщив лоб, — о той знатной даме... что живет у нас во втором этаже?..
— Неужли у нее? — спросил Вася.
Иван Савич молча кивнул головой.
— Каков! а! Ах, черт его возьми! и туда забрался! тьфу! Он плюнул.
— В самом деле, ты не врешь? — спросил офицер.
— Послушай! — сказал Вася, подсев к нему, — уж если ты меня тут не познакомишь, мы, брат, после этого больше не друзья!
— Ах ты, жуир, — начал другой, — а! мало тебе! Ты и знати спуску не даешь: баронесса! каково!
— Поздравим, поздравим! — закричал офицер. — Чего спросить, креман или клико? Надо, братец, вспрыснуть, воля твоя: баронесса!
— Тс! господа, господа! — заговорил серьезно, с испугом Иван Савич, — если вы станете кричать, я сейчас уйду. Ведь это не какая-нибудь Анна Павловна. Кругом нас множество народу, а вы кричите. Может быть, тут кто-нибудь из знатных есть; а у ней что ни вечер, то князь, то граф! услышат — и мне и вам достанется! Я вам по-дружески сказал, а вы и пошли... Надо, господа, знать тон, приличия, как с кем обращаться!
Все струсили и начали говорить шепотом.
— Ну а Маша что? Изменил, злодей! — сказал Вася.
— Фи! Неужли ты думаешь, что я к Маше питал что-нибудь такое?.. Да и что вы рано принялись поздравлять: ничего нет, а может быть, и не будет. Мне и подумать-то страшно об этом. Это так, лестное знакомство: я там, может быть, сойдусь с хорошими людьми: выиграю по службе, а не то чтобы... А вы уж сейчас и на-поди!..
— Да, да, толкуй! знаем мы тебя! — сказал офицер. — Нет уж, брат, если ты куда забрался, так будет твое. Ловок, злодей: да как это ты?..
— Как же... ловок... — говорил Иван Савич с улыбкой. — Куда мне!.. Эй! человек! четыре бутылки клико сюда!
Иван Савич продолжал являться к баронессе церемонно, во фраке, отодвигался почтительно, когда она слишком близко садилась или подходила к нему, вскакивал с места, когда она вставала, и едва осмеливался дотронуться до ее руки, когда она ему ее подавала.
сказала ни слова, только вздохнула. Он отдал ей назад пятьдесят рублей и прибавил еще столько же.
— Вот лошадь-то опять обошлась не в семьсот, а в восемьсот рублей! — заметил Авдей.
Лошадь кое-как сбыли за двести рублей извозчику.
Уж с месяц посещал Иван Савич баронессу, но не позволял себе ни малейшего намека на любовь, или, как он говорил, на что-нибудь такое. как она сама, и две-три приятельницы, еще лучше ее... По вечерам бывали мужчины, принадлежащие к порядочному кругу. Приезжали они очень поздно, сидели долго. Иван Савич редко видел их, потому что он в это время уходил, когда они являлись.
Однажды он сидел у баронессы один.
— Послушайте, — сказала она тем же небрежным тоном, каким говорила в первом свидании, — дайте мне две тысячи рублей, я вам возвращу дня через три.
Иван Савич смутился. Ему совестно было признаться, что у него нет дома такой суммы.
— Я получу пять тысяч не прежде, как недели через три, — сказал он, — а теперь... у меня... нет... дома.
к вам.
— Конечно-с, — сказал Иван Савич, — я постараюсь завтра утром... даже теперь... но оставить вас...
— Подите... подите... я вас не держу. Если достанете сегодня, будем вместе ужинать.
Иван Савич занял у приятеля на честное слово и привез. Его поблагодарили продолжительным нежным пожатием руки и влажным взглядом... Между тем срок платежа пришел и прошел, но денег не отдавали. Иван Савич стал беспокоиться, но напомнить не смел. Ему прислали деньги от родных, и он заплатил долг.
Один раз он хотел было напомнить, и, только заикнулся, ему зажали рот хорошенькой ручкой. Он нежно поцеловал ее и затрепетал от радости.
его ужинать, говоря, что у нее собрались граф Лужин, князь Поскокин, еще секретарь иностранного посольства, ее сестра и две приятельницы.
— Авдей! бриться! мыться! одеваться! скорей приготовь фрак да синий бархатный жилет с золотыми узорами! — закричал Иван Савич.
— Вы пойдете? — робко спросила Маша.
— Разумеется, а что?
— Не ходите, — сказала она печально.
— Мне что-то сердце недоброе вещает. Вы там что-нибудь... вы оставите меня.
— Какие пустяки! Авдей, одеваться!
— Я без вас жить не могу... — сказала встревоженная Маша, взяв его за руку, — не ходите!
— А я без тебя могу! — сердито закричал Иван Савич, отдернув свою руку. — Вот еще!
— Это очень глупо — любить! — говорил Иван Савич, намазывая голову помадой.
— Что ж мне делать, я не виновата!
— И я не виноват, что не люблю тебя.
— Что вы обижаете девчонку-то? — сказал Авдей, — ведь и она человек: любит тоже.
— Не могу знать! — отвечал Авдей.
Иван Савич оделся и ушел. Маша села на кресла и долго смотрела кругом, потом горько заплакала.
Сноски
1 «Герцогиня Шатору» (фр.)