Алексеев А. Д. И. А. Гончаров в воспоминаниях современников // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников / Отв. ред. Н. К. Пиксанов. — Л.: Художеств. лит. Ленингр. отд-ние, 1969. — С. 7—20. — (Серия литературных мемуаров).
А. ГОНЧАРОВ
В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
Имя Гончарова, одного из крупнейших мастеров русского реалистического романа, стоит в одном ряду с Тургеневым, Толстым, Достоевским. Навсегда останутся выдающимися завоеваниями русского реализма XIX века его романы «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв», а образ Обломова — классическим типом мировой литературы. Значительна также его книга путевых очерков — «Фрегат „Паллада“», до сих пор не утратившая своего историко-литературного и познавательного значения. Исключительный интерес представляют воспоминания Гончарова о Белинском и статья «Мильон терзаний», содержащая непревзойденный по своей глубине анализ бессмертного «Горя от ума».
В романах Гончарова нашла глубокое и всестороннее отражение дореформенная и пореформенная жизнь России, как столичной, так и провинциальной. Писатель считал, что все три романа по идейному замыслу представляют «одно огромное здание, одно зеркало, где в миниатюре отразились три эпохи — старой жизни, сна и пробуждения» и что все три романа «связаны одною общею нитью, одною последовательною идеею — перехода от одной эпохи русской жизни.. к другой».
«страшного удара романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму».
Несравненно больший успех выпал на долю «Обломова». Герой его, ставший нарицательным с первых дней появления романа, еще более упрочил за ним славу произведения классического, которому в скором времени суждено было стать произведением всемирно известным. «В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени», — писал Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?»
Совсем по-иному, в новой общественно-политической обстановке сложилась судьба последнего романа Гончарова — «Обрыв». Завершенный в консервативно-реакционном окружении и появившийся в печати спустя двадцать лет после «Обломова», роман этот в общественном отношении не мог быть шагом вперед, несмотря на его неоспоримые художественные достоинства. Антидемократическая направленность романа, его враждебность материалистическому мировоззрению и революционным устремлениям молодого поколения были весьма очевидны каждому из современников Демократическая критика (Н. Щедрин, Н. В. Шелгунов, А. М. Скабичевский и др.), избрав своей мишенью тенденциозный и наиболее уязвимый образ Марка Волохова, не менее тенденциозно и односторонне осудила гончаровский роман в целом, с излишней поспешностью низведя его в категорию откровенно реакционных, антинигилистических романов. Но на то у критики были особые причины, пройти мимо которых мы не имеем намерения, и речь о них пойдет ниже.
***
Большая, весьма своеобразная, хотя и не слишком богатая внешними событиями жизнь Гончарова (если не считать кругосветного путешествия на «Палладе»), к сожалению, нашла далеко не полное отражение в мемуарной литературе. Ниже мы попытаемся объяснить причину этого несколько необычного явления, этой несправедливости, допущенной современниками по отношению к одному из крупнейших русских писателей, а пока отметим, что мы не имеем воспоминаний о пребывании Гончарова в Московском университете одновременно с Лермонтовым, Герценом и Белинским, нет воспоминаний о его службе в Симбирске по окончании университета, о кругосветном плавании на «Палладе». Правда, во всех этих случаях Гончаров в какой-то степени сам восполнил пробелы будущих мемуаристов, опубликовав книгу путевых очерков, имеющую определенно выраженный мемуарный характер, а затем, в конце жизни, — очерки «Из университетских воспоминаний» и «На родине». Но в предисловии к последнему очерку, во избежание упреков читателя за отход от истины, Гончаров счел нужным сказать: «Это не плод только моей фантазии, потому что тут есть и правда, и, пожалуй, если хотите, все правда. Фон этих заметок, лица, сцены большею частию типически верны с натурой, а иные взяты прямо с натуры».
Наиболее ранний период жизни Гончарова, нашедший отражение в воспоминаниях, относится ко второй половине 40-х годов, ко времени его наибольшей близости к семье Майковых и частых встреч с В. Г. Белинским. О Гончарове как постоянном посетителе литературного кружка Майковых рассказывают непосредственные участники кружка — А. В. Старчевский, Д. В. Григорович и более молодой А. М. Скабичевский. Правда, сам Гончаров в этих воспоминаниях занимает сравнительно небольшое место, но ценность их от этого не уменьшается: они прекрасно воспроизводят окружение писателя — членов семьи Майковых и основных участников их кружка.
«Обломова» великий революционный демократ, мы почти не имеем, кроме широко известных воспоминаний И. И. Панаева и А. Я. Панаевой. А между тем это был исключительно важный период жизни писателя, период создания им первого крупного произведения — «Обыкновенной истории», период его идейно-художественного формирования, протекавшего в русле руководимой Белинским «натуральной школы». Правда, и этот частичный пробел в мемуарной литературе в значительной мере был восполнен самим Гончаровым, оставившим замечательные «Заметки о личности Белинского», в которых, рассказав попутно и о себе, Гончаров сумел дать верную социально-политическую характеристику великого демократа: «Это был не критик, не публицист, не литератор только — а трибун». А внутриполитическую обстановку тех лет во всей ее неприглядности и трагичности воссоздал в воспоминаниях о Белинском И. С. Тургенев. Мы напомним читателю эти замечательные строки, передающие чувства и настроения, которыми жили в те годы передовые люди круга Белинского: «Бросишь вокруг себя мысленный взор: взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, казарма на первом плане, суда нет, носятся слухи о закрытии университетов, вскоре потом сведенных на трехсотенный комплект, поездки за границу становятся невозможны, путной книги выписать нельзя, какая-то темная туча постоянно висит над всем так называемым ученым, литературным ведомством, а тут еще шипят и расползаются доносы; между молодежью ни общей связи, ни общих интересов, страх и приниженность во всех, хоть рукой махни! Ну, вот и придешь на квартиру Белинского, придет другой, третий приятель, затеется разговор, и легче станет; предметы разговоров были большей частью нецензурного (в тогдашнем смысле) свойства, но собственно политических прений не происходило, бесполезность их слишком явно била в глаза всякому. Общий колорит наших бесед был философско-литературный, критическо-эстетический и, пожалуй, социальный, редко исторический»*1.
И. И. Панаев воспроизвел в своих воспоминаниях, пожалуй, один из самых ярких эпизодов в общении Гончарова с Белинским — чтение Гончаровым рукописи первой части «Обыкновенной истории». Сам Гончаров, вспоминая спустя много лет об этом чтении и о том впечатлении, которое произвело оно на Белинского, писал: «Белинский, месяца три по прочтении, при всяком свидании осыпал меня горячими похвалами, прочил мне много хорошего в будущем»*2.
Наибольшее количество воспоминаний о Гончарове посвящено периоду, начавшемуся с конца 50-х годов, со времени опубликования романа «Обломов». К наиболее ценным относятся воспоминания П. В. Анненкова, А. Ф. Кони, М. М. Стасюлевича, П. Д. Боборыкина и выдержки из «Дневника» А. В. Никитенко.
Воспоминания П. В. Анненкова, как и дневниковая запись А. В. Никитенко от 29 марта 1860 года, с наибольшей объективностью воспроизводят возникший между Тургеневым и Гончаровым конфликт, завершившийся товарищеским третейским судом.
Остановимся несколько подробнее на этом инциденте, вызвавшем много шуму и разговоров в литературных кругах и оставившем заметный след в посвященной Гончарову мемуарной литературе. Отметим также, что не все мемуаристы, касавшиеся этого вопроса, дали ему объективное отражение. Некоторые трактуют его слишком упрощенно, односторонне, даже превратно, как, например, Д. В. Григорович или Е. П. Майкова (в передаче К. Т.). Д. В. Григорович изобразил этот инцидент не как историко-литературное событие, оставившее неизгладимый след в биографиях обоих писателей, а всего лишь как курьезное, анекдотическое происшествие.
Гончаров, внимательно следивший за появлявшимися в печати произведениями Тургенева («Дворянское гнездо», «Накануне», «Ася» и др.), усмотрел в их персонажах черты, сходные с некоторыми чертами героев и героинь своего романа «Обрыв», существовавшего тогда только в «программе», в свое время довольно подробно изложенной Тургеневу самим Гончаровым. Обвинения Тургенева в плагиате, высказанные Гончаровым в письмах к автору «Накануне» и в превратном свете раздувавшиеся услужливыми друзьями, заставили Тургенева потребовать от Гончарова третейского суда, который и состоялся 29 марта 1860 года на квартире последнего в присутствии Тургенева и судей: П. В. Анненкова, А. В. Дружинина, С. С. Дудышкина и А. В. Никитенко.
Мы не намерены останавливаться на высказанных Гончаровым многочисленных обвинениях в адрес Тургенева — они весьма скрупулезно изложены им самим в не предназначавшейся для печати рукописи 70-х годов, озаглавленной «Необыкновенная история» и представляющей обширный обвинительный акт, направленный не только против Тургенева, но и против его зарубежных друзей. Не намерены также излагать и самый процесс суда — он, как уже говорилось, получил достаточно объективное отражение в воспоминаниях П. В. Анненкова и в «Дневнике» А. В. Никитенко, непосредственных участников этого события. Напомним лишь его вполне справедливое решение в изложении П. В. Анненкова, учитывающее всю тонкость и щепетильность создавшегося положения: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».
Действительно, некоторые совпадения у Тургенева — в образах и деталях — были. Известно, что ему пришлось изъять из рукописи «Дворянского гнезда» две главы, имевшие некоторое сходство с «программой» «Обрыва», и сцену, изображавшую ночное свидание Лизы Калитиной с Марфой Тимофеевной, близкую по содержанию к аналогичной сцене между Бабушкой и Верой. Эти совпадения, по-видимому, и вызвали столь бурную реакцию предубежденного, до болезненности мнительного и подозрительного Гончарова. В письме его к С. А. Никитенко от 28 июня 1860 года имеются по этому поводу следующие проникнутые горечью строки: «Нет, Софья Александровна, не зернышко взял он у меня, а взял лучшие места, перлы и сыграл на своей лире; если б он взял содержание, тогда бы ничего, а он взял подробности, искры поэзии, например, всходы новой жизни на развалинах старой, историю предков, местность сада, черты моей старушки, — нельзя не кипеть»*3.
«Искры», опубликовавшей в № 19 за 1860 год стихотворение Обличительного поэта (Д. Д. Минаева) «Парнасский приговор», в котором, жалуясь богам на собрата, Гончаров произносит:
«Он, как я, писатель старый,
Издал он роман недавно,
Где сюжет и план рассказа
У меня украл бесславно...
У меня — герой в чахотке,
У меня — Елена имя,
У него — Елена тоже.
У него все лица так же,
Как в моем романе, ходят,
Наглость эта превосходит
Меры всякие... Вы, боги,
Справедливы были вечно,
И за это преступленье
»
На несколько лет между писателями были прерваны какие бы то ни было отношения, и, только сойдясь 2 февраля 1864 года на похоронах А. В. Дружинина, они вновь протянули друг другу руки. Казалось бы, с этого времени прежние отношения были восстановлены, возобновилась переписка. Но в действительности примирение носило внешний характер, особенно со стороны Гончарова, продолжавшего недоброжелательно и даже враждебно относиться к Тургеневу как к человеку.
К лучшим воспоминаниям о Гончарове, несомненно, относятся и воспоминания А. Ф. Кони, написанные к столетнему юбилею со дня рождения писателя. С юношеских лет Гончаров был в дружеских отношениях с отцом мемуариста — Федором Алексеевичем Кони, а начиная с 70-х годов и до последнего дня своей жизни — с Анатолием Федоровичем. Помимо высоких художественных достоинств, исключительно тепло написанный очерк А. Ф. Кони отличается психологической глубиной и всесторонним охватом личности Гончарова как писателя и как человека.
Единственные в своем роде воспоминания П. М. Ковалевского воспроизводят облик Гончарова в дружеском, непринужденном кругу сотрудников «Современника», на одном из редакционных обедов, состоявшемся как раз накануне выхода в свет романа «Обломов», опубликованного, кстати сказать, не в «Современнике», а в «Отечественных записках». Перед глазами встают бегло очерченные, хотя и в несколько грубоватой манере, но колоритно, портреты Гончарова — «кругленького, пухлого, с сонливо-спокойным взглядом светлых глаз» — и его знаменитых современников: Писемского, Островского, Тургенева, Анненкова, Некрасова, Панаева, Полонского и др. И тут же портреты «двух самых ярких представителей только что народившейся породы «новых людей» — будущих нигилистов» — Чернышевского и Добролюбова «Оба с ироническим отношением к окружающему».
В той же степени интересны воспоминания Л. Ф. Пантелеева о чтениях в пользу Литературного фонда, в которых, помимо Гончарова, принимали участие почти все выдающиеся русские писатели. Гончаров, по словам мемуариста, «читал хорошо... как опытный докладчик, обдуманно, выразительно, но без внутреннего увлечения».
А. Гончаровой, Е. П. Левенштейн, М. В. Кирмалова и В. М. Чегодаевой), богатые сведениями о сравнительно малоизвестной бытовой стороне жизни романиста, о его симбирском окружении в период летних приездов на родину в 1849 и 1862 годах. Воспоминания эти характеризуют Гончарова (как, впрочем, и самих мемуаристов) по линии родственных, чисто житейских взаимоотношений, — Гончаров как писатель интересовал их меньше всего. И это объясняется не только их сравнительно невысоким общим культурным уровнем (на фоне других мемуаристов), но и целым рядом других причин, уходящих опять-таки в чисто родственные отношения: тут сказалась и личная неприязнь писателя к жене брата, Елизавете Карловне, рожденной Рудольф; сказалась и неоправдавшаяся надежда кое-кого из родственников на богатое наследство и возникшая на почве этого вражда к новым наследникам — семье умершего слуги Трейгута; сказались, с обеих сторон, и своеобразные черты гончаровских характеров.
Особенной неприязнью и враждебностью по отношению к И. А. Гончарову проникнуты воспоминания племянника, А. Н. Гончарова, намеренно не включенные нами в настоящий сборник. Написанные не без литературных достоинств по просьбе биографа И. А. Гончарова М. Ф. Суперанского и опубликованные им в № 11 «Вестника Европы» за 1908 год, воспоминания эти, как тенденциозные, без достаточных оснований умаляющие и порочащие Гончарова как личность, вызвали в свое время волну протестов и опровержений в печати. Но не только обида на дядю, лишившего племянника доли наследства, сказалась на субъективном характере этих воспоминаний. Сказалось также и пристрастное, во многом несправедливое отношение писателя к матери мемуариста — Е. К. Гончаровой. Характеристика этой незаурядной, хорошо образованной женщины дана в воспоминаниях ее племянницы княгини В. М. Чегодаевой, раскрывающих также и основные мотивы многолетней неприязни к ней И. А. Гончарова. Воспоминания Чегодаевой интересны еще и рассказом о посещениях Н. Г. Чернышевским в 1851 году брата писателя в Симбирске и о беседах его с Елизаветой Карловной. Об этих встречах записывает в своем «Дневнике» и сам Чернышевский, а также и о том, как он ехал из Петербурга в Саратов через Симбирск в одной карете с возвращавшимися домой симбирцами Н. А. Гончаровым и Д. И. Минаевым, отцом известного поэта-сатирика, и как они «дорогою все рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии»*4.
Не все включенные в сборник мемуары беспристрастно и точно воспроизводят события и факты из жизни писателя. В этом отношении особенно грешат воспоминания Гавриила Никитича Потанина, написанные им в преклонные годы. Воспоминания его посвящены главным образом пребыванию писателя на родине летом 1849 года. Хорошо знающий жизнь и быт старого Симбирска, семью брата писателя, Н. А. Гончарова, и семью сестры, А. А. Кирмаловой (Потанин был домашним учителем ее детей), он как мемуарист тем не менее во многом неточен, недостоверен, склонен к излишнему беллетризированию и к вымыслу. На его ошибки и неточности указывали в свое время известные исследователи жизни и творчества И. А. Гончарова А. Мазон и М. Ф. Суперанский*5 А. Гончарова и неверное представление о нем как о писателе, которому всю жизнь только и сопутствовали успех, слава и блестящая карьера. А описанная им (нами опущенная) встреча в 1853 году с воспитателем Гончарова Н. Н. Трегубовым, умершим, как известно, в 1849 году, и восторженный разговор между воспитателем и мемуаристом о путешествующем на «Палладе» Иване, из которого явствует, что мемуарист, будучи моложе Гончарова на одиннадцать лет, помнит о том, как тот еще в детстве мечтал о морском путешествии, — вызывает у читателя не только недоумение, но и скептическое отношение, граничащее с недоверием ко всем другим приводимым им, быть может и достоверным, фактам*6.
Вряд ли описанную Потаниным встречу следует объяснять только провалом в памяти престарелого мемуариста. Скорее всего это не что иное, как безотчетное фантазирование, не лишенное, впрочем, беллетристических достоинств.
Русакова (С. Ф. Либровича) «Случайные встречи с И. А. Гончаровым», опубликованном при жизни писателя (1888) и вызвавшем возмущение с его стороны как из-за описания не соответствующих действительности фактов частной жизни, например, встреч в Летнем саду с Григоровичем, так и из-за бестактности мемуариста, проявившейся в опубликовании без ведома и согласия Гончарова его писем к А. Ф. Писемскому В не меньшей мере возмутило Гончарова упоминание мемуаристом о действительно имевшем место, но тщательно скрывавшемся Гончаровым анонимном сотрудничестве его в 60—70 х годах в газете Краевского «Голос»*7.
Но следует признать, что далеко не все в очерке С. Ф. Либровича, как и в отрывках из его книги «На литературном посту», является недостоверным. С большим интересом рассказывает он о малоизвестных, не вызывающих сомнения встречах писателя и фактах, дополняющих его биографию новыми, живыми штрихами, весьма свойственными всей его натуре и образу жизни.
Необходимо отметить, что и в количественном отношении воспоминания о Гончарове значительно уступают воспоминаниям хотя бы о таких крупных писателях, как Тургенев, Толстой, Достоевский. И это объясняется отнюдь не значением творчества Гончарова в целом и не размером его художественного дарования в сравнении с названными выше именами, а прежде всего его цензорской деятельностью, специфическими чертами характера и индивидуальными особенностями биографии.
«Давно ли умер И. А. Гончаров?» — спрашивал Боборыкин спустя год после смерти писателя и отвечал «Настолько давно, что в нашей печати могло бы появиться немало воспоминаний о нем. Их что-то не видно». Ждать большого количества воспоминаний через год после смерти писателя, может быть, и не следовало — серьезные воспоминания, как правило, пишутся спустя несколько лет, а иногда и десятилетий, — но о Гончарове, к сожалению, и в последующие годы появилось не так уж много воспоминаний. Боборыкин объясняет это необычное явление тем запретом, который наложил автор «Обломова» на печатание своих писем и других материалов, не опубликованных им при жизни. Безусловно, запрет, выраженный в статье «Нарушение воли» (1889), сделал свое дело: многие близкие Гончарову люди, особенно родственники, не решились нарушить последнюю волю писателя и поспешили уничтожить имевшиеся у них письма и другие рукописные материалы. Запрет этот не мог не сказаться и на количестве оставленных современниками воспоминаний. «Издатели исторических сборников и журналов, — писал Гончаров в статье «Нарушение воли», — не всегда обеспечены постоянным серьезным историческим материалом, и оттого они добывают всякую старую ветошь, даже мало занимательные мемуары, дневники людей вовсе не исторических и между прочим и частные письма, чтобы пополнять появляющиеся в определенный срок издания... И сколько накапливается такого материала!..» Есть все основания предполагать, что одной из основных причин, вызвавших написание этой статьи, явился очерк С. Ф. Либровича «Случайные встречи с И. А. Гончаровым», о котором уже говорилось выше.
Но не только последняя воля писателя, его замкнутый образ жизни и черты характера наложили свой отпечаток на сравнительную бедность оставленных о нем воспоминаний. Более важным, на наш взгляд, отпугивающим мемуаристов фактором явилась цензорская деятельность Гончарова, начавшаяся с 1856 года в Петербургском цензурном комитете и завершившаяся в 1867 году в Главном управлении по делам печати.
А. В. Дружинин записывал в своем дневнике: «Слышал, что по ценсуре большие преобразования и что Гончаров поступает в ценсора. Одному из первых русских писателей не следовало бы брать должности такого рода. Я не считаю ее позорною, но, во-первых, она отбивает время у литератора, а во-вторых, не нравится общественному мнению, а в-третьих... в-третьих то, что писателю не следует быть ценсором»*8. Представитель другого общественно-политического лагеря, А. И. Герцен, опубликовал в «Колоколе» заметку «Необыкновенная история о цензоре Гон-ча-ро из Ши-пан-ху» (1857), высмеивающую Гончарова, а в другой заметке, «Право гражданства, приобретенное «Колоколом» в России» (1858), называл Гончарова «японским цензором». Н Ф Щербина в получившей широкое распространение эпиграмме «Молитва современных русских писателей» (1858) просил всевышнего избавить их от «похвалы позорной «Северной пчелы» и от цензуры Гончарова». Высказывания о Гончарове-цензоре в частных письмах имели еще более недоброжелательный характер*9, а единичные промахи его по службе вызывали не только иронию, но и злорадство даже в наиболее близкой ему писательской среде. Так, П. В. Анненков в одном из писем к И. С. Тургеневу писал по поводу пропуска Гончаровым рецензии на книгу сенатора А. В. Семенова: «Строгий человек, но небо справедливо!.. Попался как цензор, пропустив окончание статьи Бабста против книжки сенатора Семенова... Ждет головомытия, а окончание это, если и противоцензурно, зато уморительно-остро и колко»*10.
Но еще большая справедливость требует признать, что многие недоброжелательные высказывания современников в адрес Гончарова-цензора, в том числе и Герцена, не имели достаточных оснований и относились не столько к результатам цензорской деятельности писателя, сколько к званию цензора. А если обратиться к конкретным фактам, характеризующим деятельность Гончарова как цензора, то выяснится, что только благодаря его заключениям смогли увидеть свет «Повести и рассказы» И. С. Тургенева (1856), романы «Ледяной дом», «Последний новик» и «Басурман» И. И. Лажечникова (1857), седьмой (дополнительный) том Собрания сочинений А. С. Пушкина в издании П. В. Анненкова (1857) с ранее запрещенными произведениями, роман А. Ф. Писемского «Тысяча душ» (1858), Сочинения А. Н. Островского в двух томах, включая ранее запрещенную комедию «Свои люди — сочтемся» (1858), Полное собрание сочинений М. Ю. Лермонтова с полным текстом стихотворения «На смерть поэта» (1859) и многое другое. Мало кому из современников могли быть известны подобные факты, да и вряд ли они смогли бы своевременно и по достоинству их оценить.
Но остается неоспоримым, что с поступлением Гончарова в цензоры общение его с кругом «Современника», и особенно с писателями демократического направления, заметно пошло на убыль. Уже в конце 50-х годов между ним и литературной общественностью возникла невидимая полоса отчужденности, поставившая Гончарова среди писателей в несколько обособленное положение. Может быть, поэтому-то и «Обломов» появился не в революционно-демократическом «Современнике», как скорее всего следовало ожидать, а в умереннейших «Отечественных записках».
и нашумевшая в литературных кругах его нелепая ссора с И. С. Тургеневым. С 1860 года писатель становится особенно близок со своим старшим сослуживцем по цензуре А. В. Никитенко и почти совсем перестает бывать в «Современнике» у Некрасова. Таким образом, личная жизнь Гончарова принимает еще более замкнутый, уединенный характер.
С осени 1862 года, после небольшого перерыва, началась служба писателя в возглавлявшемся П. А. Валуевым министерстве внутренних дел, сначала главным редактором «Северной почты», официального органа министерства, затем членом Совета по делам книгопечатания и с осени 1865 года членом только что учрежденного Главного управления по делам печати. Этими назначениями Гончаров был обязан прежде всего самому министру, весьма рассчитывавшему на него и писавшему в связи с этим товарищу министра А. Г. Тройницкому еще накануне назначения Гончарова главным редактором «Северной почты»: «Вчера был у меня Гончаров. Признаюсь, он снова мне крепко понравился. В нем есть эстетика, так что с ним можно иметь дело часто, а это «часто» для сношений с главным редактором необходимо. Ему хочется этим быть. Его имя прибавит не одного, а многих подписчиков и докажет, что газета не падает, а поднимается. Кажется, он зол на неких литераторов. И это может быть полезным»*11.
С этого времени Гончаров с головой уходит в служебную деятельность. Само собой разумеется, что новые назначения по службе еще более упрочили общественное мнение не в его пользу. Теперь для этого были более веские основания: служба Гончарова в высших цензурных инстанциях в известной мере обязывала писателя мыслить и смотреть на вещи с позиций правящих классов. И Гончаров, в силу возложенных на него служебных обязанностей и высокого звания, часто вынужден был действовать так, как этого требовали от него служебный устав, высочайшие предписания и распоряжения министра. А чтобы иметь, хотя бы в общих чертах, представление о действиях карательной цензуры и о деятельности ее органа — Главного управления по делам печати, членом которого Гончаров был более двух лет, обратимся к весьма характерной дневниковой записи бывшего члена Совета но делам книгопечатания А. В. Никитенко, вынужденного вскоре уйти в отставку, ввиду несогласия с проводимой Валуевым жесткой цензурной политикой, и не на шутку обеспокоенного, что в созданных им условиях «дело печати проиграно». «Литературу нашу, кажется, ожидает лютая судьба, — записывал А. В. Никитенко 16 мая 1865 года. — Валуев достиг своей цели. Он забрал ее в свои руки и сделался полным ее властелином. Худшего господина она не могла получить... Устав о печати отдает ему в полное распоряжение всякое печатное проявление мысли. Издание журналов и освобождение их от предварительной цензуры становится делом крайне затруднительным... Цензора нет. Но взамен его над головами писателей повешен дамоклов меч в виде двух предостережений и третьего, за которым следует приостановка издания. Меч этот находится в руке министра: он опускает его, когда ему заблагорассудится, и даже не обязан мотивировать свой поступок. Итак, это чистейший произвол, и уже не прежний мелкочиновническпй и по тому самому менее смелый, а произвол, вооруженный сильною властью, властью министерскою»*12.
С первых дней существования деятельность Главного управления по делам печати была направлена на ликвидацию основных органов революционно-демократической печати — «Современника» и «Русского слова». И с этой задачей Главное управление справилось: в феврале 1866 года прекратило существование «Русское слово», а спустя три месяца был навсегда закрыт «Современник». Этому способствовал не только вступивший в силу с 1 сентября 1865 года закон об отмене предварительной цензуры и о введении новых цензурных правил, но и в большей степени накалявшаяся внутриполитическая обстановка, разрядившаяся 4 апреля 1866 года каракозовским выстрелом.
А. Гончарова.
«Обрыв», в котором последовательно находили художественное воплощение его антинигилистические воззрения. Именно в этот период завершалась трансформация образа Марка Волохова в сторону усиления его отрицательных черт, видоизменялся в сторону религиозного смирения и покорности воле Бабушки образ Веры, возник новый «положительный» персонаж — помещик-экспортер Тушин.
Известно, как был встречен демократической критикой последний роман Гончарова. Известны также и неодобрительные отзывы о нем Тургенева, Боткина, Достоевского и др. Даже ответная, носящая оправдательный характер статья писателя «Лучше поздно, чем никогда» и неопубликованные при жизни «Намерения, задачи и идеи романа „Обрыв“» и «Предисловие к роману „Обрыв“» мало чем помогли ему реабилитироваться перед широким общественным мнением.
Таким образом, и цензорская деятельность писателя, особенно в высших инстанциях, и постигшая его неудача с романом «Обрыв» вряд ли могли способствовать желаниям современников оставить потомству беспристрастные воспоминания о Гончарове последних лет службы, периода завершения романа «Обрыв».
— и прежде всего для тех, кто изучает жизнь и творчество знаменитого романиста.
А. Д. Алексеев
*1 И. С. , Собрание сочинений, т. X, Гослитиздат, М., 1956, стр. 300—301.
*2 И. А. «Сборник Российской Публичной библиотеки», т. II, Пг., 1924, стр. 7.
*3 И. А. Гончаров, Собрание сочинений, т. VIII, Гослитиздат, М., 1955, стр. 344.
*4 Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. I, Гослитиздат, М., 1939, стр. 402.
*5 А. Мазон, Материалы для биографии и характеристики И. А. Гончарова — «Русская старина», 1911, № 10, стр. 47. М. Ф. А. Гончаров и новые материалы для его биографии. — «Вестник Европы», 1907, № 2, стр. 578—579, 1908, № 11, стр. 22.
*6 В настоящем издании ошибки и неточности мемуариста по возможности оговорены, разумеется, лишь в той части, которая включена в настоящий сборник. Тем же, у кого возникнет необходимость обращаться к опущенной нами заключительной части воспоминаний Г. Н. Потанина, следует быть предельно осторожными в использовании как заключенного в ней фактического материала, так и суждений мемуариста.
*7 Гончаров помещал статьи и заметки в отделе «Петербургские отметки» и рецензии в библиографическом отделе См.: А. Мазон А. Гончарова — «Русская старина», 1911, № 10, стр. 34—62; № 12, стр. 491—499.
*8 А. Г. , И. А. Гончаров, изд-во АН СССР, М., 1950. стр. 219.
*9 Е. Благосветлова к В. П. Попову в кн.: М. К. Лемке, Политические процессы 1860-х годов, ГИЗ, М. — Пг., 1923, стр. 600, 623.
*10 «Труды Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина», вып. 3, М., 1934, стр. 87.
*11 «Русская старина», 1899, № 7, стр. 232.
*12 А. В. Никитенко, Дневник, т. II, Гослитиздат, М., 1955, стр. 514—515.