• Приглашаем посетить наш сайт
    Карамзин (karamzin.lit-info.ru)
  • Гнедич. Из «Книги жизни».

    Гнедич П. П. Из «Книги жизни» // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников / Отв. ред. Н. К. Пиксанов. — Л.: Художеств. лит. Ленингр. отд-ние, 1969. — С. 218—221. — (Серия литературных мемуаров).


    П. П. Гнедич

    ИЗ «КНИГИ ЖИЗНИ»

    В восьмидесятых годах в Петербурге, на Моховой улице, на Сергиевской, иногда на набережной Невы и в Летнем саду, изредка на Невском, можно было видеть маленького старичка с палкой, в синих очках, неторопливо совершающего свою обычную прогулку. Он не замечал, или старался не замечать, проходящих. Только иногда, сидя на скамейке Летнего сада, поглядывал он менее строго на гуляющих и с подходящими знакомыми вступал даже в разговоры. Это был автор «Обломова» и «Обрыва» — Иван Александрович Гончаров.

    От прежнего Гончарова, каким его знали и рисовали современники, остались только слабые искры. Ворчливый, привередливый, замкнутый в своей маленькой квартире на Моховой, он всех чуждался. Его уважали, но звали чудаком и как будто избегали. Мне в ту пору доводилось его встречать в Русском литературном обществе, занимавшем то помещение, где теперь, со стороны Мойки, помещается ресторан «Медведь». В восьмидесятых годах я читал в драматической школе, что была при обществе, историю театра, заместив П. Д. Боборыкина, уехавшего за границу. На школьные экзаменационные спектакли съезжалось много публики. Раз приезжаю я — оказывается, целое событие: кроме обычных посетителей — «діда» Мордовцева, Григоровича, Случевского, Плещеева, — приехал и Иван Александрович.

    Застал я его сидящим в самом благодушном настроении с артисткой Н. С. Васильевой, которая преподавала у нас в школе.

    Увидя меня, она воскликнула:

    — А вот и автор!

    Оказывается, она звала Гончарова посмотреть в Александринском театре мои «Горящие письма», где играла главную роль. Гончаров посмеивался, опираясь на свою палочку, и говорил:

    — Я в театры не хожу. Приехал на ваш экзамен, чтоб увидеть спектакль, должно быть, последний раз в жизни. А «Горящие письма» мне дома прочли два раза. Такой тонкий диалог, я полагаю, со сцены пропадает. Когда я подумаю, что для того, чтоб попасть к вам в театр, надо заранее выбирать день, посылать за билетом, надевать галоши, шарф, шубу, нанимать извозчика, даже карету, ехать, вылезать, толкаться, раздеваться на сквозном ветру, потом искать свое место, потом опять одеваться, разыскивать карету...

    Артистка смеялась, посмеивался и Иван Александрович, постукивая об пол костыльком. Когда ее позвали на сцену и стали звонить к началу спектакля, он взял меня под руку и сказал:

    — Будьте моим ангелом-хранителем, сведите меняв первый ряд и наставляйте меня на добрый путь; главное, покажите, которая Пасхалова, мне про нее наговорили много.

    Я усадил его и сел рядом.

    Увы! Благодушие его тянулось недолго. Поднялся занавес, и началось представление. Иван Александрович делался все беспокойнее и беспокойнее. Он вслушивался в текст, поворачивал то одно ухо к сцене, то другое и наконец спросил:

    — Что это за пьеса?

    «Месяц в деревне», — ответил я.

    Он помолчал, а потом спросил:

    — Чья пьеса?

    Я сказал.

    — Тургенева? Гм...

    Он повернулся боком на стуле.

    — А скажите, как фамилия этих учениц?

    Я начал называть.

    — А учеников?

    Я и учеников назвал.

    — А это кто сидит налево во втором ряду?

    Я сказал, что не знаю.

    — А Пасхалова — внучка Мордовцева?

    — Кажется, внучка.

    — А скоро они кончат?

    Словом, он перестал слушать пьесу и, как только опустили занавес, собрался домой.

    Его стали удерживать.

    — Нет, я стар для такого времяпровождения, — стараясь улыбнуться, говорил он. — Мне уже тяжело. Вот меня проводит мой архангел до прихожей, покажет дорогу, и я отправлюсь к себе на боковую.

    И уехал.

    Через несколько времени встречаю его возле Летнего сада.

    — Рад, что вас встретил. В мои годы писать трудно. Вы увидите вашего председателя*1

    Вижу, старик волнуется, я успокаиваю:

    — В чем дело, Иван Александрович? Все сейчас устрою, что желаете.

    — Помилуйте! Вчера вечером звонок. Заметьте, уж поздно. Какие-то переговоры с прислугой. Спрашиваю: что такое? Оказывается — повестка. Какая повестка? Зачем повестка? Мне никаких повесток ниоткуда не надо. Начинаю разбирать. Оказывается — приглашают меня на очередное собрание, слушать какой-то реферат...

    Он посмотрел на меня, вызывая на сочувствие.

    — Всем членам рассылают повестки, — рискнул сказать я и раскаялся. Разыгралась совсем сцена из «Обломова», когда Захар объяснил Илье Ильичу, что «все так переезжают».

    — И пусть всем посылают повестки, а меня увольте! — возвысил он голос и даже махнул костылем. — Нельзя тревожить больного старого человека повестками. Доживите до восьмидесяти лет — тогда поймете, что этим не шутят. Предупреждайте письмом по почте... А то еще телеграммы вздумаете присылать. Надо же хоть немного иметь снисхождение к моему возрасту.

    И он пошел дальше, сердито постукивая палкой и опираясь на молодую девушку, служившую ему поводырем.

    — За что он так против Тургенева?

    — Милый друг, это несноснейший в мире характер. Гончаров всегда в настроении мнимой чесотки: все ему кажется, что чешется кожа, и он от этого не может спать. Ему казалось, что Тургенев украл у него Марка Волохова и перекрасил его в Базарова. Потом они примирились. А потом он услышал, как Тургенев говорил, что Обломов, Захар и Штольц — это Подколесин, Степан и Кочкарев Гоголя, и что, в сущности, Обломов также выпрыгивает в окошко, как и Подколесин, и что у Захара совершенно такие же блохи, как и у Степана. Вот этого Иван Александрович и не может простить.

    В Александро-Невской лавре, куда свезли Гончарова1, я долго с Григоровичем ходил по кладбищу, и оказалось, что у него среди покойников еще больше знакомых, чем среди живых. Он знал биографию каждого из них в изумительных подробностях. Он мне рассказывал о каких-то статс-дамах, камергерах, меценатах, коммерции советниках, помещиках. В конце концов мы оба простудились: он схватил грипп, а я — инфлуэнцу.

    «Мильон терзаний». Он первый поставил на надлежащее место бессмертную комедию Грибоедова и опроверг мнение Белинского, что в комедии нет идеи, что Софья не действительное лицо, а призрак, что Чацкий ни на что не похож и что «Горе от ума» не есть художественное создание, близорукость Белинского по отношению Грибоедова проявилась и по отношению Тургенева: он предсказывал ему будущность писателя, который никогда не поймет женской души. Гончаров первый указал, что Чацкий — живое лицо, пережившее и Онегиных и Печориных, пережившее весь гоголевский период, лицо, которое будет волновать еще много поколений, как страстный обличитель всего дряхлого, старого и искатель новых форм жизни. Статьей этой Гончаров больше сделал для отечественной драматургии, чем авторы десятков пьес, загрязнивших только наш репертуар.

    Сноски

    *1 Председатель был у нас П. Н. Исаков. (Прим. автора.)

    Примечания

      ИЗ «КНИГИ ЖИЗНИ»

    1. Гнедич Петр Петрович (1855—1925) — писатель, драматург, историк искусства.

      «Последние орлы (Силуэты конца XIX века)» — «Исторический вестник», 1911, № 1, стр. 69—72. Печатается по изданию: П. П. Гнедич«Прибой», Л. 1929, стр. 186—190.

    2. Стр. 221. См. примечание 28 на стр. 303.

    Раздел сайта: