• Приглашаем посетить наш сайт
    Чарушин (charushin.lit-info.ru)
  • Русаков и др. Случайные встречи с И. А. Гончаровым.

    В. Русаков (Либрович С. Ф.) Случайные встречи с И. А. Гончаровым // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников / Отв. ред. Н. К. Пиксанов. — Л.: Художеств. лит. Ленингр. отд-ние, 1969. — С. 157—167. — (Серия литературных мемуаров).


    В. Русаков (С. Ф. Либрович)

    СЛУЧАЙНЫЕ ВСТРЕЧИ
    С  И.  А. ГОНЧАРОВЫМ

    Кто бывал в конце семидесятых годов по вечерам в петербургском Летнем саду, тому нетрудно было заметить двух пожилых уже мужчин, которые с замечательною аккуратностью являлись ежедневно под вечер, почти одновременно, в сад и в оживленной беседе проводили время до десяти — одиннадцати часов.

    В саду в то время существовал, закрытый впоследствии, «знаменитый» в своем роде ресторан Балашева, и вся публика толпилась обыкновенно перед беседкою, в которой играл оркестр музыки, и поблизости. Все же другие, особенно более отдаленные, аллеи сада почти совершенно пустовали.

    В одной из таких пустующих аллей имели обыкновение гулять два названные выше господина: один — роста ниже среднего, старичок, другой — мужчина еще не особенно старый, высокий и весьма представительный.

    Между этими двумя «отшельниками» Летнего сада, как их называли тогда некоторые из завсегдатаев его, был резкий контраст во внешности. Высокий господин, с гордо поднятою головою, тщательно причесанными большими баками, одетый изящно, даже щегольски, имел вид важного сановника; низенький же старичок, с небрежно расчесанными маленькими седыми баками, опущенною книзу головою, руками, заложенными за спину, в расстегнутом старом, поношенном пальто серого цвета, скорее походил на какого-нибудь мелкого чиновника.

    Высокий господин относился, однако, к своему собеседнику с явным уважением, не садился даже раньше на скамью — словом, видимо выказывал ему всяческое предпочтение.

    Оба «отшельника», довольно бойко шагая взад и вперед по отдаленной аллее, очевидно, просто даже не замечали, что происходит около них, — так они всегда были увлечены беседой.

    Вынужденный службою проводить лето в Петербурге, я почти каждый день посещал Летний сад, предпочитая эту именно отдаленную аллею, по которой обыкновенно гуляли «отшельники». Оба они очень заинтересовали меня. Невольно приходилось нередко слышать отдельные фразы их разговора, и по незначительным отрывкам его нетрудно было догадаться, что оба собеседника принадлежали к интеллигентному кругу, живо интересуются всеми вопросами литературы, искусства, общественной жизни. Случалось иногда сидеть совсем близко около них, и так как собеседники разговаривали обыкновенно довольно громко, то нетрудно было слышать происходящий между ними разговор.

    Низенький старичок был необычайно скромен. Он почти во всем уступал своему сотоварищу, оговариваясь, что того-то он «не знает», о другом ему «уже трудно судить»...

    — Мне трудно что-либо сказать вам на это, — запомнилась мне фраза. — Россию, к несчастью, я знаю очень мало, больше понаслышке, по книгам... Как вы знаете, я живу почти безвыездно в столице... Если же и бывал кое-где в провинции, то так лишь, случайно и мимоездом, и жизни народа мне наблюдать не приходилось....

    Заинтересовываясь более и более собеседниками, я только к концу лета узнал, что высокий господин представительной наружности — Дмитрий Васильевич Григорович, а собеседник его — Иван Александрович Гончаров. Понятно, когда я узнал об этом, меня еще более заняли случайные встречи с этими светилами русской литературы и невольное присутствие при их беседах.

    Как было уже замечено выше, оба писателя, как по наружности, так и по способу разговора, представляли полный контраст: речь И. А. Гончарова была скромная, простая, ничем резко не отличавшаяся; Д. В. Григорович же говорил, как профессор эстетики, изящно, закругленно.

    Гончаров в подтверждение своих слов приводил обыкновенно анекдоты, случаи из своей жизни; Григорович же подкреплял свои слова ссылками то на классиков, то на новейших иностранных авторов.

    характеристике И. А. Гончарова!

    Мне, конечно, удавалось слышать лишь отрывки разговоров, да и то я не имею права воспроизводить их здесь. Замечу лишь, что эти отрывки чрезвычайно типично оттеняли личности обоих писателей...

    Самый тон речи И. А. Гончарова, его манера говорить прежде всего вселяли несомненную уверенность в искренней скромности маститого беллетриста, необычайность размеров которой всегда, как известно, вызывала даже сомнение — «как, мол, такая звезда первой величины — и скромничает...»

    Вскоре после встреч в Летнем саду мне пришлось несколько ближе узнать Ивана Александровича. Это было в книжном магазине М. О. Вольфа. И. А. Гончаров заходил туда часто и подолгу беседовал с Маврикием Осиповичем Вольфом, ныне покойным. У него даже был в магазине Вольфа свой любимый уголок, налево от входа, у двери. Войдет он, бывало, скромно, спросит приказчика: «Здесь Маврикий Осипович?» — и сядет в любимом уголке в ожидании «хозяина лавки». Иногда целые часы проводил там Иван Александрович в беседе с Вольфом.

    — Что новенького у вас из книжек? — спрашивал обыкновенно Гончаров.

    Вольф перечислял маститому беллетристу новейшие книги, преимущественно по беллетристике, добавляя, на какие из них больше спрос.

    Гончаров слушал со вниманием и каждый раз искренно радовался, узнав, что какая-нибудь книжка молодого писателя пользуется успехом.

    — Слава богу!.. Слава богу! — говаривал он. — Это хорошо, что узнают и признают молодые таланты... Мне все как-то кажется, что теперь публика не та, читатели не те...

    Случалось также не раз, что Гончаров, взяв какую-нибудь книгу для просмотра и находя ее дельною и полезною, считал своим долгом указать в печати на ее достоинства, обратить на нее внимание публики. В «Голосе» в семидесятых годах помещена, как мне хорошо известно, не одна библиографическая заметка автора «Обломова», конечно, без подписи, горячо рекомендующая ту или другую литературную новинку1. Автор иногда ломал себе голову, кто это мог написать такой сочувственный отзыв о его книге, и, понятно, не подозревал даже, кому он обязан неожиданным часто успехом книги.

    Гончаров очень интересовался в то время также французскою беллетристикою, часто брал у Вольфа французские романы для чтения. Особенно же он увлекался Флобером, зачитывался произведениями этого писателя, предпочитая их всем другим.

    — Вот это писатель!.. Вот это я понимаю! — иногда говорил он, возвращая прочитанный роман Флобера, и при этом лицо его сияло таким искренним удовольствием. Издания И. А. Гончарова «Обрыв», «Обломов», «Фрегат „Паллада“» были в то время совершенно распроданы. Сидя в уголке за дверью, он часто сам слышал, как публика спрашивала его сочинения, но оставался совершенно равнодушным к этому.

    — Что же вы, Иван Александрович, не приступите к новому изданию ваших сочинении? — неоднократно спрашивал его Вольф.

    — Куда мне уже, старому! Забота, хлопоты, корректура... Нет, я этого не в состоянии!..

    — Позвольте! Все это — дело издателя, — убеждал Вольф.

    — Да, но, выпуская новым изданием, следовало бы кое-что исправить, переделать, сократить... Где же мне теперь приниматься за такую работу?..

    Разговоры на эту тему повторялись довольно часто, но Гончаров все оставался при своем мнении. Только в 1879 году2 распроданы, считались библиографической редкостью и ценились книгопродавцами на вес золота! В книжном мире решение И. А. Гончарова приступить к новому изданию своих сочинений (о котором в свое время оповестили газеты, указывая вместе с тем и сумму гонорара, полученного за право издания Гончаровым от Глазунова) составило, конечно, крупное событие.

    Покойный Маврикий Осипович Вольф рассказывал по поводу этого «решения Гончарова», что он видел на своем веку много раз, как беспокоились и дрожали молодые, начинающие писатели в то время, когда печаталось их первое произведение, но все это ничто в сравнении с беспокойством, которое проявлял Гончаров, решившись на новое издание своих сочинений. В скромности своей маститый писатель просто боялся за успех этих сочинений, боялся, что они «отжили свою пору» и что его станут упрекать за то, что он вздумал вновь напечатать несколько жемчужин русской беллетристики...

    Необычайная скромность Гончарова проявлялась и проявляется на каждом почти шагу. Так, например, когда в 1878 году затеяно было М. О. Вольфом издание «Живописной России», то, в числе других писателей, Вольф обратился и к Ивану Александровичу с просьбою принять участие в этом издании. Гончаров очень сочувственно отнесся к идее издания, но написал Вольфу письмо, в котором извинился, что, почти не выезжая во всю жизнь из Петербурга, не знает России и потому, «к сожалению своему», не мог бы написать ничего такого, что пригодилось бы для издания...

    Письмо это — один из многочисленных образчиков замечательной скромности маститого писателя3.

    Для иллюстрации сказанного привожу несколько примеров. Мне пришлось случайно, в бумагах покойного А. Ф. Писемского, наткнуться на несколько писем Ивана Александровича к нему. Вот что, между прочим, пишет Гончаров. «Вы просите мудрого совета и помощи, — обращается он в письме от 4 декабря 1872 года по случаю запрещения одной из пьес Писемского4 произведения, а сцена — живой, оригинальной и умной пьесы».

    «Полноте смеяться, какой я критик, — пишет И. А. Гончаров 18 апреля 1873 года. — Если прежде случалось мне судить верно по впечатлениям, то с летами, когда впечатлительность притупилась, я перестаю чувствовать достоинства и делаюсь только строг к недостаткам. Поэтому полагаю, что вы шутя спрашиваете моего мнения...»

    И это пишет автор одного из замечательнейших в русской литературе критических разборов, автор «Мильона терзаний», в котором так великолепно разобрано «Горе от ума»!

    И. А. Гончаров не любит, чтобы о нем писали или говорили, упоминание же своего имени где-либо в романе или драме считает просто насмешкой. Это испытал на себе, между прочим, и автор драмы «Ваал». Одна из героинь этой драмы упоминает в первом действии имя Гончарова5. Читая драму, Иван Александрович сразу остановился на этом и в письме 18 апреля 1873 года пишет по этому поводу Писемскому, как автору «Ваала»: «Одна из ваших героинь, в первом явлении, упоминает мое имя; я знаю и привык уже, что женщины смеются надо мною (??!), и прощаю им, ибо они, как дети, не ведают сами, что делают, все пытаясь заглянуть в игрушку, чтоб посмотреть, что в ней и как она играет, — и кончают, конечно, тем, чем дети, то есть сломают ее и потом удивляются, что она не играет больше. Но то женщины; а вы за что же в заговоре с ними? Вы же еще — сами такой нервный, мнительный и раздражительный — туда же смеяться? Вы сами по опыту должны знать, что человек — это такая игрушка, у которой, кроме всего другого, есть кровь, нервы, воображение; что если... пошвырять хорошенько эту игрушку, то получишь мало-мало что ипохондрика, а то — пожалуй и хуже! Вы скажете, что и у вас обо мне говорит женщина в драме; да, но это такая женщина, как те мужики, которых Собакевич продавал Чичикову, то есть «мечта не от мира сего», плод вашего воображения. Поэтому, прошу вас убедительно, исключите это место, когда будете опять издавать, и особенно не допускайте на сцену. Положим, если бы вы и не для смеха, а так — попросту — упомянули обо мне, то в таком случае посмеются над вами (это бы мне, пожалуй, ничего), но и надо мною тоже, — а мне, право, не до смеха: я давно на тот свет хочу!»

    живой внешности. Нездоровье и составляет главную причину, почему Гончаров живет, так сказать, «вдали от света». «Я стар стал и нездоров, — пишет он в письме от 4 декабря 1872 года. — Болезнь нагнала на меня невольную «мудрость» держаться в стороне от всего, даже от литературы, ибо я человек старого времени и по новейшему течению плыть не умею, в молодой толпе роли мне нет, а своих сверстников и единомышленников и пяти человек не соберешь. Я и сижу в углу, как зверь, в дурную погоду страдаю бессонницей, приливами крови к голове и во всякую другую вообще — хандрою и старостью».

    А вот выдержка из другого письма к А. Ф. Писемскому, от 20 октября 1872 года.

    «Не браните строго меня за бирючий образ жизни, — пишет Гончаров, — это от болезни или — вернее — от болезней. С первыми ладить не под лета и не под силу. Ложась спать, я никогда не знаю, когда засну: в два, три или пять часов, — чаще всего засыпаю под утро, поэтому день у меня пропадает. Старость и климат».

    «Вы жалуетесь на ревматизмы, — пишет он между прочим в письме от 13 января 1873 года, — а у меня приливы, что ли, или другое, только чувствую то неловкость в руке, то шум в голове, точно самовар кипит. Кто говорит, что это от полнокровия, кто от малокровия или ожирения сердца, черт их знает, не разберешь! А только скучно это, да и вообще все вместе с погодой отвратительно».

    «Здоровье мое, — говорится в письме от 18 апреля того же года, — значительно зависит от погоды, а как погода больше дурная, то и я дурен. На вопрос ваш, еду ли за границу, не знаю, что отвечать: не хочется, наскучило ездить и незачем; пробовал работать, принимался раза три — нейдет, стар, а здоровье поправляется там только на время, а потом опять!»

     А. Гончаров, шли бы на помощь всякому хорошему начинанию в области литературы, так искренно радовались бы каждому успеху собрата по перу. В этом отношении одним из «вещественных доказательств» может служить переписка И. А. Гончарова с А. Ф. Писемским. Гончаров, как видно из этой переписки, хлопочет для своего собрата, упрашивает для него же влиятельных лиц, ходатайствует. Когда Писемский сомневался, пропустит ли цензура его «Плотничью артель», «Взбаламученное море», И. А. Гончаров пишет ему 4 декабря 1872 года: «Я шел к министру А. С. Норову, Е. П. Ковалевскому и потом к П. А. Валуеву и упрашивал их прослушать вас самих. Они уважали искусство, были добры ко мне — и прослушивали. При этом происходило всегда то, что должно было происходить, то есть они усматривали сами, что для «отечества опасности никакой не было», «доверия ни к кому не колебалось», а только литература приобретала даровитое произведение, репертуар обогащался новой оригинальной пьесой, — и все были довольны».

    В другом письме, от 13 января 1873 года, он пишет Писемскому: «Ваше письмо пришло как нельзя более в пору: именно в ту минуту, когда я надевал шубу, чтобы ехать за справками о вашей комедии6, и рисковал отморозить нос, потому что было семнадцать градусов мороза с метелью».

    «Я много говорил в совете о вашей драме, почтеннейший Алексей Феофилактович, — упоминает он 24 января того же года, — и о том, как бы хорошо поставить ее поскорее на сцену. Я предложил послушать ваше чтение» и т. д.

    Гончаров искренно «рад успеху, как будто своему собственному», каждой новой пьесы Писемского, делает свои замечания, хвалит ее без обиняков и прочее, хлопочет о том, чтобы доставить Писемскому возможность прочесть новое произведение графу Алексею Толстому и прочее, — словом, является в полном смысле «всегдашним ходатаем» автора «Тысячи душ», как он называет себя в одном из писем.

     О. Вольфом, высказывал он радость, что ему удалось одному «пристроить повесть», другому «выхлопотать постановку пьесы на сцену». Сколько раз он же обращал внимание Вольфа на какое-нибудь литературное дарование, способного автора по детской литературе и прочее.

    У немцев есть поговорка, что по «рабочей комнате и рабочему столу можно судить о человеке». Если это применить к И. А. Гончарову, то по его рабочему кабинету и письменному столу нельзя не вывести заключения, что это человек в высшей степени скромный. Никто бы не подумал, что это кабинет одного из замечательнейших беллетристов. Небольшая, низкая комната, разделенная пополам драпированною перегородкою; у самой перегородки — небольшой шкафик с книгами и рукописями; дальше диван, над которым несколько гравюр, и тут же рядом простой письменный стол, на середине которого стоят часы с бронзовым бюстом молоденькой девушки наверху, две вазы, чернильница, две-три книги, несколько мелких безделушек; у стола плетеное кресло для работы и другое, вольтеровское кресло, для чтения, с мягкою спинкою и с такими же ручками, — вот вам и весь кабинет И. А. Гончарова!

    Правда, в числе украшений и «безделушек» письменного стола Ивана Александровича есть целый ряд вещественных доказательств его популярности и глубокого уважения, которым пользуется маститый писатель. Одно из самых крупных между ними — это кабинетные часы, стоящие посреди стола. Эти часы — подарок кружка приятелей и редакторов тех журналов, в которых были помещены произведения Ивана Александровича, а бюст молоденькой девушки на них — это бюст Марфиньки, одной из героинь «Обрыва». Часы эти были поднесены Гончарову в конце 1882 года по случаю пятидесятилетия его литературной деятельности.

    Две вазы, стоящие тут же на столе, это тоже подарок, и подарок очень симпатичный. Он поднесен четырьмя депутатками от «русских женщин» 2 февраля 1883 года одновременно с адресом, на котором красовалось более полутораста подписей.

    Самые ценные предметы в кабинете — конечно, это те «старые рукописи» и «записки» Ивана Александровича, которые он так тщательно хранит у себя и которые так неохотно и с такою скромностью передает в печать лишь весьма редко и то небольшими только клочками. А таких записок, заметок, воспоминаний, наблюдений у Ивана Александровича между рукописями немало. Но, как известно, автор «Обломова» необычайно строг ко всем этим своим, по его мнению, «ничтожным вещицам», приглашает к их оценке «сведущих людей», советуется и расспрашивает, «годны ли они для печатания», и каждое появление подобного произведения в печати составляет целое событие.

    из Шиллера, Гёте, Винкельмана и некоторых английских романистов. Корзина для бумаг под письменным столом Ивана Александровича — это одна из свидетельниц, к несчастию немых свидетельниц, строгой критики писателя к своим трудам и жестоких над ними приговоров...7

    Кабинет свой Иван Александрович считает святынею и неохотно пускает в него любопытных посторонних. Когда Якоби обратился к маститому писателю с просьбою разрешить ему снять вид с этого кабинета, Иван Александрович сначала и слышать не хотел.

    — К чему? На что? Кому это нужно?.. Нет, нет, оставьте в покое...

    Только после долгих просьб фотографа Иван Александрович позволил наконец снять вид его кабинета.

    в Москве просил у Ивана Александровича карточку для помещения в альбоме русских литераторов, Гончаров ответил письменно (18 апреля 1873 года):

    «Я поищу, нет ли у меня старой порядочной карточки. А новой делать не стану, как потому, что я скупой и денег на это тратить не хочу, так и по причине великой скуки, которую приходится претерпевать, сидя целое утро у фотографа. А идти к нему в качестве литературной известности и сниматься даром — это свинство, потому к фотографу меня надо тащить на веревке».

    Слова эти объясняют, почему в продаже существует сравнительно так мало портретов И. А. Гончарова, в то время как писатели, гораздо менее его известные, сделались такими популярными... в отношении массы распространенных их портретов во всех видах и позах...

    Недавно я снова как-то встретил Ивана Александровича на улице. Он заметно переменился, постарел. Прежние баки, с которыми я встречал его в Летнем саду, Гончаров заменил длинною седою бородою, которая придает маститому писателю типичный русский вид. Так он снят в 1884 году у Левицкого. Теперь Ивану Александровичу уже за семьдесят лет, но он все еще бодрый, живой.

    Примечания

      В. Русаков (С. Ф. Либрович)

    1. Либрович (псевдоним В. Русаков) Сигизмунд Феликсович (1855—1918) — писатель, историк, библиограф, сотрудник и редактор многих изданий Товарищества М. О. Вольф.

      Полученный от Н. С. Лескова сразу же по выходе из печати очерк Либровича вызвал недовольство Гончарова как недостоверностью изложенных в нем отдельных фактов из частной жизни, так и развязной манерой повествования (подробнее см. во вступительной статье, стр. 15). Желая рассеять неприятные Гончарову «преувеличения» в очерке и внести в него некоторые разъяснения и поправки,

      Лесков написал для «Нового времени» хроникальную заметку и послал ее для ознакомления Гончарову с сопроводительным письмом, в котором писал: «Не откажите пробежать эти строки, и если они не усугубляют путаницы и вам не противны, то возвратите заметку мне, а я отошлю ее Суворину» (Н. С. Лесков, Собрание сочинений, т. XI, Гослитиздат, М. 1958, стр. 367). В несохранившемся ответном письме Гончаров дал понять Лескову, что публикация этой заметки ему нежелательна, так как она может вызвать полемику и привлечь внимание читателей. На этом переписка между Лесковым и Гончаровым прекратилась. И только после смерти Гончарова, в статье «Литературный вопрос» (1892), Н. С. Лесков, возвращаясь к очерку С. Ф. Либровича, писал: «Переписка по случаю одного воспоминания происходила со мною; в этом печатном воспоминании, появившемся несколько лет тому назад и подписанном псевдонимом, было сообщено: 1) о некоторой близости Ивана Александровича к одной книгопродавческой фирме, 2) о сочинении им библиографических статей и заметок для одной известной газеты и 3) об интимных беседах его с одним известным литератором. Иван Александрович был возмущен этим и называл воспоминание «выдумкою» и хотел его опровергать, но потом отдумал это, «чтобы никому не досаждать», причем разыгралась еще и другая черта характера покойника — его мнительность... Он стал думать: «А что, если они еще заведут со мной спор?! Пожалуй, еще подберут каких-нибудь свидетелей, которые станут утверждать на их сторону!.. Извольте тогда с ними ведаться!» Он и не ведался, но оставил мне ведение, что он отвергает упомянутое воспоминание, как неверное.

      И так как я знаю, что Гончаров это воспоминание отрицал, то кажется, что я и должен бы сказать теперь об этом господам биографам, и я это говорю; но я не могу ничем их удостоверить в основательности моих слов, потому что доказательство находится у меня , а на всяком гончаровском письме лежит его запрет» («Северный вестник», 1892, № 6, отд. II, стр. 156).

      Но, несмотря на выраженный Гончаровым протест, мы все же решили включить очерк С. Ф. Либровича в настоящий сборник, мотивируя это тем, что, помимо недостоверного, в нем содержится и ряд достоверных, весьма интересных фактов из жизни писателя. Учитывался при этом и субъективный момент в отзыве Гончарова, вызванный, с одной стороны, нежеланием писателя делать общеизвестными факты и события из своей частной жизни, а с другой стороны, допущенной мемуаристом бестактностью, заключавшейся в публикации без ведома и согласия Гончарова писем его к А. Ф. Писемскому.

      Печатается по тексту журнала «Новь», 1888, № 7, стр. 137—144. В несколько измененном виде очерк вошел в книгу С. Ф. Либровича «На книжном посту» (1916) под названием «Кое-что из жизни автора „Обломова“».

    2. Стр. 160. Вопрос об анонимном сотрудничестве Гончарова в газете «Голос» еще недостаточно изучен. Но известно, что в 60-х—70-х годах он сотрудничал в органе Краевского, помещая там обычно небольшие хроникальные заметки (см.: А. , Материалы для биографии и характеристики И. А. Гончарова. — «Русская старина», 1911, №№ 10, 12; 1912, №№ 3, 6; А. Д. Алексеев, Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова, изд-во АН СССР, М. — Л. 1960). Из рецензий Гончарова, написанных для «Голоса», пока известна одна — на книгу К. Ф. Ордина «Попечительный совет заведений общественного призрения в С.-Петербурге» («Голос», 1878, 8 марта).

    3. Стр. 160. Первое Полное собрание сочинений И. А. Гончарова в восьми томах в издании И. И. Глазунова вышло из печати 7 декабря 1883 года. В 1879 году вышло отдельное (третье) издание «Фрегата „Паллада“».

    4.  161. Переписка Гончарова с М. О. Вольфом не сохранилась.

    5. Стр. 161. Речь идет о пьесе А. Ф. Писемского «Подкопы».

    6.  162. В первом действии ранней редакции драмы А. Ф. Писемского «Ваал» («Русский вестник», 1873, № 4) одна из героинь, Евгения Николаевна Трехголовова, говорит Клеопатре Сергеевне Бургмейер: «Тебе, вероятно, иногда хочется поболтать, понежничать, поминдальничать, видеть от мужа, как говорит Гончаров, голубиную ласку...» В последующих изданиях драмы Писемский по настоянию Гончарова убрал конец фразы, начиная со слова «видеть».

    7. Стр. 164. Речь идет о хлопотах Гончарова в Главном управлении по делам печати относительно пьесы А. Ф. Писемского «Подкопы».

    8. Стр. 166. См. примечание 1 на стр. 284.