Гончаров И. А. <Хорошо или дурно жить на свете?> // Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. — СПб.: Наука, 1997—...
Т. 1. Обыкновенная история. Стихотворения. Повести и очерки. Публицистика, 1832—1848. — 1997. — С. 507—513.
<ХОРОШО ИЛИ ДУРНО ЖИТЬ НА СВЕТЕ?>
Хорошо или дурно жить на свете? И да и нет. Жизнь состоит из двух различных половин: одна практическая, другая идеальная. В первой мы — рабы труда и забот; она отравлена существенными потребностями: каждый, как пчела, ежедневно обязан принести, для общей пользы, каплю своего меда в бездонный улей света. В той жизни самодержавный властелин ум: много жертв приносит человек этому деспоту, много отдает лучших своих минут и радостей на обмен огорчений, сухих, чуждых душе, трудов и усилий. Как т<ам>1 не хочется, как скучно бывает жить — жить для других! Та жизнь как томительный сон, как давление ночного духа; от нее пробуждаешься, как от обморока, к другой половине жизни. Не такова последняя: в ней уже нет муравьиных хлопот и мышьей беготни к пользе общей. Там перестаешь жить для всех и живешь для себя не одной головой, но и душой, и сердцем, и умом вместе. То половина эстетическая: в ней простор сердцу, открывающемуся тогда для нежных впечатлений, простор сладким думам, тревожным ощущениям и бурям, тоже не умственным и политическим, бурям души, освежающим тяготу вялого существования. Тут свои идеальные радости и печали, как улыбка сквозь слезы, как солнечный луч при дожде. Мгновения той жизни исполнены игры ума и чувств, цветущих, живых наслаждений всем, что есть прекрасного в мире: для мужчин есть природа, высокие искусства, мечты и женщины, для женщин тоже — природа, искусства, мечты и мужчины, то есть мы. Тогда в существовании господствует какая-то легкость, свобода, и человек не клонит головы под тяжестию неотвязчивой мысли о долге, труде и обязанностях.
Когда утомленные первою, скучно-полезною... стороною жизни, вы захотите сбросить с себя иго тяжелого существования и занесете ногу над пропастью... остановитесь, пойдемте со мной: я поведу вас туда, где вы отдохнете и успокоите боль души, освежите сердце, как бы оно черство ни было, и отрезвитесь от скуки: там наберетесь утешительных впечатлений, и вам станет легко — опять до новой скуки.
Вон видите ли то здание строгого стиля с колоннадою — пойдем туда. Около него с одной стороны спесиво и широко раскинулись чертоги нового Лукулла; с другой построился, как Вавилонский столп, целый муравейник промышленности, а мимо несется с шумом и грохотом гордость и пышность, робко крадется бедность и преступление; у порога его кипит шум Содома и Гоморра. Целомудренное здание, как будто в негодовании, отступило назад от нечестивых соседей, надвинуло зеленые зонтики на глаза, сосредоточилось в самом себе и только что не восклицает: «Горе, горе тебе, новый Вавилон!» А внутри... но войдемте, войдемте скорее.
За нами с шумом затворилась тяжелая дверь: то был последний шум света. Вступаем в другой мир. Перед нами тянутся длинные, бесконечные переходы, убегающие от взора куда-то вдаль. Здесь царствует таинственный сумрак, глубокое безмолвие, как будто мы попали в очарованный замок, где всё живущее обращено в камень жезлом могучего чародея, а между тем как много тут жизни, сколько бьется юных, горячих сердец. Да! это точно — замок фей! здесь нет и не может быть того неприятного шума, который раздается вокруг: то грубая возня мужчин, а их здесь нет... ты в царстве женщин. Но где же феи? Вон, смотрите, что там за тень пробирается вдоль стены неслышными, мерными шагами, склонив голову, и вдруг исчезает на перекрестке, как сторожевая дева Громобоева замка, свершающая свой печальный черед в ожидании Вадима? То странствует дежурная пепиньерка, зевающая в ожидании 9 часов вечера. А тут другое миленькое и молоденькое существо внезапно выпархивает из одних дверей, как легкая, стройная лань, с едва слышным шорохом перебегает вам дорогу и исчезает в другие двери: они затворились, и опять всё смолкло. Здесь третье вдруг взлетает вверх, едва касаясь ступеней лестницы, как будто ангел, вознесшийся в глазах ваших куда-то выше, где, говорят, множество таких ангелов. А что за воздух! как сладко дышать им! какие радужные мечты и трепетные думы навевает он на душу и сердце. Да и как иначе! ведь эта атмосфера растворена нежным дыханием всех милых существ, населяющих эту обитель. Но то... чу! откуда доносятся до слуха тихие, гармонические звуки? это они, ангелы, поют хвалебный гимн Богу. Что за жизнь, Господи, что за розовое существование! пожил бы с ними! Зачем я не такой же ангел, а... впрочем, что ж сокрушаться — ведь, кажется, и я не черт.
Но вот распахнулась стеклянная дверь: вступаем в пространную залу. Где мы? Что за славное такое место? тепло, светло, отрадно. Здесь встречает нас стройная жена, чарующая и приветом, и умом, и величаво-грациозною прелестию. Около нее теснится сонм прекрасных, умных, приветливых и любезных существ. Поклонимся пред нею и пред ними — мы у цели. Величаво-стройная жена — то... но нужно ли называть ее — мы теперь у нее среди тех существ, в том здании — словом, мы в царстве женщин. Сюда-то, в эту залу, звал я отдыхать от скучно-полезной жизни. Здесь ум не пугает воображения заботами о презренной пользе. Он слагает с себя суровые свои доспехи, рядится в цветы, резвится, шалит, помогает говорить комплименты, правдоподобно лгать и приятно высказывать истину, решать вопросы о том, что близко каждому лично, и услужливо мешается во все игры и затеи. Стены этой храмины, вероятно, никогда не оглашались толками ни о войне англичан с китайцами, ни об египетском паше, ни об изобретении новой машины — словом, ничем из того, что наполняет другую, скучную половину жизни. Но зато здесь происходят афинские, благоухающие умом и чувством беседы о том, о сем, часто и ни о чем, под председательством хозяйки. Сюда бы привел я тех мудрецов брадатой половины рода человеческого, которые самовластно отмежевали в удел небрадатой половине только силу красоты: они преклонили бы колена пред сочетанием этих двух сил и увидели бы, что первенствующую роль здесь играет ум — женский, а сердце — мужское. Сюда приносит иногда нежные плоды своего ума и пера и другое светило, пышное, блистающее в своем собственном, также прекрасном мире. Достойный спутник ее, оставляя изредка высокое художество, приходит полюбоваться игрою юной эстетической жизни. Верховный жрец Аполлонова храма в России, оглашающий ее вещими, потрясающими сердца звуками своей лиры, скромно вступил в круг беседующих. Будем надеяться, что эти звуки пронесутся когда-нибудь и здесь. Другой юный пророк, так сладко напевающий нам о небе Эллады и Рима, избрал главною квартирою своего вдохновения берега не Иллиса и Тибра, а Фонтанки. Здесь есть и 20-летние мудрецы, которые тотчас гасят свой фонарь и прячут ненависть к людям и равнодушие к жизни под философскую эпанчу, как скоро перед ними блеснет луч прекрасного взора. Сюда беспрестанно утекают из-под российских победоносных знамен и дети Марса: где их доспехи, копья и стрелы? ими хоть тын городи. А сами они беспечно поют:
Пусть там жены надевают
И мечом моим булатным
Станут дети там играть.
Будь эта зала величиною с Марсово поле: увы! воинская слава России померкла бы навсегда и бранные трофеи украшали бы не храмы Господни, а ее окна. Прихожу сюда и я, мирный труженик на поприще лени, приобретший себе на нем громкую известность; здесь отраднее и слаще лениться, нежели там, в том мире, где на всяком шагу мешает труд или забота; один трудный подвиг предстоит ленивцу: уйти отсюда в роковой час.
Ныне тесный кружок собравшихся здесь разверзается для двух новых пришельцев: привет им! Один — питомец дела и труда, более других изведавший горечь муравьиных хлопот и пчелиной суматохи, тщету и скуку человеческой жизни и мудрости. Он искал последней и у древних, и у новых мудрецов, но признал отчасти истинным только учение Эпикура и занял мудрость не в груде книг: одна книжная мудрость что смрадное болото; там ум как стоячая вода; оно испаряется теориями и умозрениями, методами и системами, заражающими жизнь нравственным недугом — скукою; из этого болота почерпается только мертвая вода; а для прозябания ума нужно вспрыскивать его еще живой водой. И он, наш новый пришлец, добывал истину, эту живую воду, из живых источников. Он находил ее и в труде и стал властелином всякого предпринимаемого подвига, и в книге природы, и в собственном сердце, и, наконец, умел обрести мудрость и истину там, где другой находит безумие, — на дне розового хрустального колодца. Не смущайтесь, mesdames, его сурового взора и саркастической улыбки: в ваших взорах и улыбках он сумеет найти еще более мудрости и истины, чем на дне того колодца. Угрюмое чело прояснеет, а насмешка выйдет из уст комплиментом.
Другой пришлец — представитель молодого, цветущего поколения. Юность бьется, кипит, играет в нем и вырывается наружу, как пена искрометного вина из переполненной чаши. Много в нем жизни и силы! как блещет взор его, как широка славянская грудь и какие мощные и пленительные звуки издает она! Он песнею приветствует светлую зарю своей жизни, и песнь его легка, свободна, весела и игрива, как утренняя песнь жаворонка в поднебесье. Он то заливается соловьем родимых дубрав, который, по словам поэта, щелкает и свищет, нежно ослабевает и рассыпается мелкой дробью по роще, и поет и русскую грусть, и русское веселье; то настроит золотое горлышко на чуждый лад и поет о нездешней любви и неге, как поют соловьи лучшего неба и климата.
Привет, стократ привет и человеческому достоинству во всей его скромной простоте и кипящей юности, со всеми блистательными надеждами.
Теперь, ознакомив несколько новопосвящаемых с значением института, разумея под этим словом общество, собирающееся в этой зале, обращаюсь к принятым здесь правилам и обычаям, также и к обязанностям, сопряженным со вступлением сюда.
Обязанностей — всего одна. Так как вы непременно будете обожать весь институт...
Я вижу, кажется, как при этом наморщатся брови эпикурейца и как другой пришлец остановит на мне в недоумении ясный взор. Да! повторяю, обожать весь институт: это очень просто, — здесь уж такое заведение! Да иначе и нельзя: оглядитесь вокруг себя и решите сами, можно ли обожать кого-нибудь одного или, виноват, кого-нибудь одну: глупая привычка — оставаться мужчиной даже в царстве женщин! Если еще не убеждены и этим — я докажу вам в нескольких словах. Положим, что вы опустили знамя предпочтения к ногам одной избранной богини и, уходя отсюда темною ночью, уносите в сердце и воображении свое светило, которое и светит вам до дому. Входите в свою квартиру, и светило за вами. Вы в раздумье ложитесь на диван, вперяете взор в потолок комнаты, мысленно обращая его в небо, и звезда тотчас занимает там свое место. Вы любуетесь, трепещете от восторга, плачете, уже сочинили два стиха и ищете рифму к третьему, но вот! там восходит еще звезда первой величины, блистательная и яркая, за ней третья, четвертая и т. д., и весь потолок населяется светилами, только не холодными, ночными светилами, а пламенными солнцами, которые так и пекут, так и прожигают вас насквозь. Не одна эта опасность угрожает вам: в здешней сфере блуждают и периодически появляющиеся кометы, светила других миров или кончившие срок существования в этой сфере. След их — огненная полоса, бури и разрушения — берегитесь — испепелят!
Наконец, за этими ближайшими светилами тянется белою полосою и Млечный Путь, рой тех звездочек, которые сияют теперь там выше, над нашими головами: это незримые, многочисленные обитательницы здешнего храма. Мы не видали их, но ведь человек любит блуждать взором по Млечному Пути и разгадывать недоступные взору светила; так и воображение ваше будет уноситься в высшие сферы здешнего неба и, не видя их, мучиться и обожать. Нестерпимое сияние ослепляет вас: вы закрываете глаза и успокоиваетесь, думая заснуть с мыслию об избранном образе, — никак нельзя. Начинается музыка сфер, заговорили какие-то голоса. То будто кончик благовонного локона щекотит вам около носа; то, кажется, беленькая ручка дерет вас за ухо, говоря: «Как ты смеешь спать после вечера, проведенного среди нас? Ты, — продолжает таинственный образ, всё теребя вас, — избрал одну такую-то (имярек), но посмотри на мои глаза, разве ты забыл блеск их — ярче ли блестят взоры твоей богини? обожай и меня!» «А я-то, а я-то, — звучит жалобно тоненький голосок над самым ухом, — вспомни мою улыбку, любезность — и обожай!» «Мой ум и носик, — кричит третья, — и обожай, мою талию и остроумие — и обожай! Обожай!» «Обожай всех», — наконец кричат они хором. Другие будто являются с угрозами. О, как наморщились прекрасные брови, какие искры гнева сыплются из глаз. «Ты смеешь отказывать мне в порции своего обожания, — говорит это существо, топая ножкой, — но...
Знай, кинжалом я владею:
Я близ Кавказа рождена».
А как вы оттолкнете от воображения известный величаво-прекрасный образ, пред которым, сколько у вас ни будь колен, все склонились бы невольно. Что будете делать? Остается, говорю, обожать весь институт.
Итак, обязанность, сопряженная со вступлением сюда, состоит в том, чтоб быть жарким ревнителем славы института, распространять всюду об нем громкую, блистательную молву и превозносить похвалами всё относящееся до него, начиная с швейцара до галок и ворон, садящихся на институтскую кровлю, говоря, например, про первого, что он хмельного и в рот не берет, а про вторых, что они хорошие птицы и изрядно поют; в потребном же случае не щадить и живота — словом, вести себя, как подобает добрым и честным рыцарям.
§ 1. Не являться сюда по пятницам ранее 7 и позже 9 часов и не оставаться долее 11; в противном случае виновный подвергается узаконенному правилу, то есть если придет после 9 часов, то швейцар не пустит, если останется долее 11 часов, то два нежные перста уткнутся в его спину и будут так провожать до дверей.
§ 2. В пьяном образе не являться, никого и ничего не опрокидывать, курить одни пахитосы в указанной комнате, а обыкновенные сигары изредка, с особенного разрешения председательницы общества. По коридору ходить тихо, молча, с непокрытой головой, с приличной важностью и осанкой, пожалуй, кто хочет, кланяясь на обе стороны, хотя бы там никого не было, но из уважения к святости места. В случае ссоры мужчин между собою до драки отнюдь не доходить, а довольствоваться умеренными выражениями, лучше всего следовать примеру предков и говорить: «Да будет тебе стыдно».
Сноски
1 Рукопись повреждена.
Примечания
<ХОРОШО ИЛИ ДУРНО ЖИТЬ НА СВЕТЕ?>
(С. 507)
Автограф (ИРЛИ, ф. 166, № 1367 (а)) — с заглавием: «Хорошо или дурно жить на свете» и подзаголовком: «Философско-эстетический этюд», написанными на обложке неизвестной рукой.
Впервые опубликовано: за границей — Ляцкий. Роман и жизнь. С. 119–127 (с неточностями); в России — Цейтлин. С. 445–449 (также с неточностями и с ошибочным указанием собрания, в котором находится автограф, — собр. А. Ф. Кони вместо собр. Л. Н. Майкова).
В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по автографу.
Датируется периодом не ранее последних чисел августа 1841 г., когда вышел из печати т. IX посмертного издания «Сочинений» А. С. Пушкина (см.: Пушкин в печати за сто лет: (1837–1937) / Сост. К. II. Богаевская; Под ред. М. А. Цявловского. М., 1938. С. 26), в котором впервые были опубликованы цитируемые Гончаровым «Стихи, написанные ночью во время бессонницы» (см. ниже, с. 807, прим. к с. 507), — первой половиной 1842 г. Очерк мог быть создан и в 1842 г. до наступления каникулярного времени в Екатерининском институте (каникулы продолжались с 23 июня до 1 августа — см.: Воспоминания воспитанницы XVIII выпуска Софии Черевиной, по замужеству Родзянко, от декабря 1847 по конец февраля 1853 г. СПб., 1898. С. 2),1 во всяком случае не позднее 19 августа, когда упоминаемые в тексте среди постоянных посетителей Екатерининского института Николай Аполлонович и Аполлон Майковы уехали в Италию (дата их отъезда уточнена по неопубликованному «Дневнику» А. Н. Майкова («Порядок путешествия беспорядочных путешественников») — ИРЛИ, № 17305, л. 2; другая дата отъезда — 29 июня 1842 г. — указана в изд.: Аполлон Николаевич Майков. 1821–1897: Биогр. очерк. 2-е изд., значит. доп. СПб., 1898. С. 21; Языков Д. Д. Жизнь и труды А. Н. Майкова: Материалы для истории его литературной деятельности. М., 1898. С. 28; Баевский В. С. А. Н. Майков // Русские писатели. 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1994. Т. 3. С. 454).
Поводом для написания «этюда», судя по его содержанию, послужило «посвящение» в «тесный кружок» участников «пятниц» в Екатерининском институте (Женский педагогический институт ордена св. Екатерины; основан в 1798 г.) Владимира Андреевича и Владимира Аполлоновича Солоницыных; оба они легко угадываются за иносказаниями Гончарова (см.: наст, том, с. 510–511). Однако установить точную дату «посвящения» не представляется возможным.2
В начале 1840-х гг., а возможно и ранее, Гончаров вместе со старшими и младшими Майковыми, дядей и племянником Солоницыными и другими участниками майковского кружка регулярно посещал «пятницы» в Екатерининском институте. Старшей классной дамой при пениньерках3 с октября 1839 г. в институте состояла Наталья Александровна Майкова,4 по воспоминаниям А. В. Старчевского, «дама превосходно образованная и воспитанная, одаренная внешними прекрасными качествами и остроумием» (ИВ. 1886. № 2. С. 376). В гончаровском «этюде» она предстает «стройно-величавой женой».
С посещениями Екатерининского института помимо «<Хорошо или дурно жить на свете?>» непосредственно связан и написанный Гончаровым в декабре 1842 г. и также изображающий не без шутливой иронии институтский быт и нравы очерк «Пепиньерка» (см. ниже).
Любопытные сведения о «пятницах» в институте, о любви и ревности, о «буре сердец», которой вместе со всеми был захвачен и Гончаров, содержат письма Майковых и их ближайших друзей 1842–1843 гг., адресованные Николаю Аполлоновичу и Аполлону во Францию и Италию. Институт называется в них «раем», «жилищем ангелов», «островами блаженных», «империей цветов», пепиньерки — «ангелами», посетители института мужчины — «блаженными», т. е. так или почти так, как они названы в обоих публикуемых очерках Гончарова.5
Гончаровский «этюд» имеет несомненную документальную ценность, поскольку за аллегорическими персонажами-масками легко угадываются реальные лица, характер их взаимоотношений, общая атмосфера «кипящей» в кружке Майковых жизни, которая будет любовно воссоздана» писателем значительно позднее — в некрологе Н. А. Майкова (1873). Особое значение имеют реалии, связанные с В. Андр. Солоницыным, биографические сведения о котором крайне скудны. Его образ, вырисовывающийся из писем и немногих мемуарных свидетельств, в гончаровском «этюде» дополняется рядом выразительных черт (к примеру, свидетельством о его «эпикуреизме» — см.: наст. том, с. 510), соотносимых с образом Петра Ивановича Адуева, чьим прототипом Солоницын-дядя справедливо считается (см.: Гончаров в воспоминаниях. С. 55). Не менее выразительна в «<Хорошо или дурно жить на свете?>» и автохарактеристика Гончарова.
Гончаровский «этюд» — вольная стилизация, построенная, как и его ранние повести, на игре разнообразнейшими стилевыми приемами, на столкновении демонстративных «поэтизмов» и не менее демонстративных «прозаизмов» (чисто разговорные обороты, канцеляризмы, грубоватые каламбуры). Здесь иронически обыгрываются характерные для сентименталистов и романтиков оппозиции идеала — существенности, поэзии — прозы, сердца — ума, трафаретная поэтическая фразеология 1820–1830-х гг., в текст умело вплетаются многочисленные для небольшого произведения цитаты и реминисценции из Жуковского, Крылова, Грибоедова, Пушкина. Все это говорит об известной «выработанности» литературного почерка автора, приметами которого и в дальнейшем будут обильная цитатность, разнообразные приемы стилизации, жанрового и стилевого пародирования.
Шутливый «философско-эстетический этюд» теснейшим образом связан с произведениями зрелого Гончарова; в нем, как отметил Е. А. Ляцкий, «намечаются зародыши тех дуалистических представлений о „материальном” и „идеальном” и тех образов, характеризующих душевные движения и состояния, которые впоследствии разовьются и станут типичными выразителями гончаровской мысли. На первом плане, конечно, предпочтение, оказываемое Гончаровым эстетической половине жизни перед другой — скучно деловой; затем идут другие, часто повторяемые впоследствии выражения — игра ума и чувств, бури души, освежающие тяготу вялого существования, музыка сфер — все это разобьется потом на производные образы и замелькает в стиле Гончарова — в описательных сценах, как и в речах героев» (Ляцкий. Роман и жизнь. С. 118–119).
«пространной залы» в институте («Где мы? Что за славное такое место? тепло, светло, отрадно» — наст. том, с. 509) отчасти повторится в опубликованном в 1849 г. «Сне Обломова» («Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!»). Образ спящего царства, один из ключевых в творчестве писателя, вновь возникнет во «Фрегате „Паллада”», «Обломове», «Обрыве», где, однако, будет соотнесен с фольклорным, а не с литературным источником, как в раннем «этюде» (см. ниже, примеч. к с. 508). В спящем царстве (женском, что также симптоматично) происходит спасительное пробуждение героев гончаровского этюда от «обморока», «томительного сна» деятельной, «скучно-полезной» жизни. Парадоксальность, объясняемая здесь игровым контекстом, сохраняется и в романах Гончарова — в загадочной двойственности каждого из членов оппозиции «сон-бодрствование». Рассуждения об «идеальных радостях» и «презренной пользе» нашли отражение в диалогах Александра и Петра Адуевых в «Обыкновенной истории» (часть вторая, гл. II), Обломова и Штольца в «Обломове» (часть вторая, гл. IV). Идеей несовместимости «двух различных половин жизни», практической и идеальной, определяется тип сознания гончаровских героев-романтиков — Адуева, Обломова, Райского.
С. 507. ...обязан принести, для общей пользы, каплю своего меда... — Реминисценция басни И. А. Крылова «Орел и Пчела» (1812). Та же басенная аналогия возникает в «Обыкновенной истории» (см. выше, с. 775, примеч. к с. 340).
С. 507. ..мышьей беготни... — Заимствование из пушкинских «Стихов, написанных ночью во время бессонницы» (1830), опубликованных впервые в посмертном издании его «Сочинений» под названием «Ночью, во время бессонницы» (Пушкин А. С. Соч. СПб., 1841. Т. IX. С. 163). У Пушкина: «...жизни мышья беготня... / Что тревожишь ты меня?». Тот же образ используется во «Фрегате „Паллада”» (том второй, гл. I) и в «Обрыве» (часть четвертая, гл. IV).
С. 508. — Здание Екатерининского института (Фонтанка, 36), построенное в 1804–1807 гг. архитектором Д. Кваренги в классическом стиле (ныне в нем размещается ряд отделов Российской Национальной библиотеки).
С. 508. ...с одной стороны спесиво и широко раскинулись чертоги нового Лукулла... — Рядом с Екатерининским институтом расположен принадлежавший графам Шереметевым дворец усадебного типа («Фонтанный дом»), построенный в 1720–1840-х гг. неизвестным архитектором и перестроенный в 1750–1755 гг. С. И. Чевакинским при участии Ф. С. Аргунова (Фонтанка, 34). О Лукулле см. выше, с. 796, примеч. к с. 490. Упоминая под именем Лукулла гр. Н. Д. Шереметева, Гончаров мог иметь в виду пушкинскую сатиру «На выздоровление Лукулла. (Подражание латинскому)» (1835).
Вавилонский столп — башня «высотою до небес», воздвигнутая людьми в претензии на мировую власть; божественной карой явилось смешение языков строителей (Быт. 11: 1–9).
С. 508. ..мимо несется с шумом и грохотом гордость и пышность ~ у порога его кипит шум Содома и Гоморра. «Гоморр» употреблялось в первой половине XIX в.
С. 508. ...«Горе, горе тебе, новый Вавилон!» — Парафраза стиха Апокалипсиса (ср.: «...горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий!» — Откр. 18:10).
С. 508. Вадима? — Образ очарованного замка восходит к балладному диптиху В. А. Жуковского «Двенадцать спящих дев» (ч. 1 «Громобой» (1810), ч. 2 «Вадим» (1814–1817)). Гончаров, несомненно, подразумевает и пародирование этой баллады в песни четвертой «Руслана и Людмилы» (1817– 1820) — посещение Ратмиром «терема отрадного».
С. 509. А что за воздух! как сладко дышать им! ~ Где мы ? Что за славное такое место? тепло, светло, отрадно; ...за этими ближайшими светилами ~ рой тех звездочек... — Мотивы, восходящие, возможно, к описанию «островов блаженных» в «Энеиде» Вергилия (песнь VI, стихи 638–641); ср.: «...Достигают они до отрадных мест и лужаек, / Средь счастливых лесов, и до жилища блаженных. / Здесь просторней эфир, и светом поля облекает / Пурпурным он, и свое у них солнце и звезды свои же» (Энеида Вергилия / Пер. А. Фета. 2-е изд. СПб., 1901. Ч. 1. С. 218).
С. 509. ...доносятся до слуха тихие, гармонические звуки? ~ хвалебный гимн Богу. «пели превосходно, я нигде не слыхала такого стройного, задушевного пения, как в институте...» (Стерлигова А. В. Воспоминания о С.-Петербургском Екатерининском институте: 1850–1856. М., 1898. С. 31).
С. 509. ...вступаем в пространную залу. «Зала была огромная, — вспоминала одна из выпускниц института, — при входе из физической комнаты, с левой стороны, стоял огромный портрет Екатерины II над двумя ступеньками. <...> На белых колоннах были прибиты овальные синие доски, на которых золотыми буквами красовались по выпускам фамилии девиц, получивших шифр...» (Стерлигова А. В. Воспоминания о С.-Петербургском Екатерининском институте: 1850–1856. С. 28).
С. 509. Здесь встречает нас стройная жена ~ Величаво-стройная жена... «В начале жизни школу помню я...» (1830); ср. у Пушкина: «Смиренная, одетая убого, / Но видом величавая жена / Над школою надзор хранила строго».
С. 509. Здесь ум ~ слагает с себя суровые свои доспехи, рядится в цветы, резвится, шалит... — Возможная отсылка к указанному выше (см примеч. к с. 508) мотиву «Руслана и Людмилы». Ср. у Пушкина:
В чертоги входит хан младой,
Одна снимает шлем крылатый,
Другая кованые латы,
Та меч берет, та пыльный щит;
Одежда неги заменит
С. 509. ...заботами о презренной пользе. — См. выше, с. 765–766, примеч. к с. 241.
С. 509. — Подразумевается англо-китайская война 1839–1842 гг. (первая «опиумная»).
С. 509. ...об египетском паше... — Речь идет о правителе Египта с 1805 по 1848 г. Мехмете (Мухаммеде)-Али (1769–1849). Здесь, как и при упоминании войны англичан с китайцами, Гончаров имеет в виду самые свежие политические события: в 1839–1841 гг. Мехмет-Али вел войну против турецкого султана. Упоминание о египетском паше встречается также в черновиках и основном тексте «Обломова», символизируя, как и в данном случае, суетность и пустоту политических интересов.
том, о сем, часто и ни о чем... — Перефразировка слов Фамусова в «Горе от ума» (д. II, явл. 5): «А придерутся / К тому, к сему, а чаще ни к чему / Поспорят, пошумят, и... разойдутся».
С. 509. Сюда приносит иногда нежные плоды своего ума и пера и другое светило ~ также прекрасном мире.
С. 509. Достойный спутник ее ~ высокое художество... — Т. е. Николай Аполлонович Майков, художник, академик живописи.
С. 509–510. — Вероятно, В. Г. Бенедиктов, близкий друг Майковых; его стихи в конце 1830-х гг. имели сенсационный успех, отсюда и признание Гончаровым его первенства среди поэтов-современников. Свое отношение к поэзии Бенедиктова Гончаров высказал во «Фрегате „Паллада”» (том первый, гл. III) и «Заметках о личности Белинского» (1873–1874).
С. 510. Другой юный пророк ~ о небе Эллады и Рима... — Имеется в виду Аполлон Майков, известный к началу 1840-х гг. прежде всего как автор стихотворений в «антологическом роде».
...Иллиса и Тибра... — Илисс (Иллис) — река в Аттике, протекавшая южнее древних Афин; Тибр — река в центральной Италии, в низовьях которой расположен Рим.
С. 510. Здесь есть и 20-летние мудрецы...
С. 510. ...гасят свой фонарь... — Намек на известную легенду из жизни Диогена, рассказывающую о том, как он ходил днем по улицам с фонарем, отвечая на вопросы встречных: «Ищу человека». Легенда упоминается во «Фрегате „Паллада”» (том второй, гл. IV), а также в «Обрыве» (ср. признание Райского: «Диоген искал с фонарем „человека” — я ищу женщины: вот ключ к моим поискам!» — часть четвертая, гл. XIII). Ср. также письмо Гончарова к Е. В. Толстой от 3 ноября 1855 г.: «...Диоген всё искал с фонарем среди бела дня „человека”, я искал „женщины” и, встретив ее, хотел потушить фонарь...».
С. 510. — Епанча (эпанча) — испанский широкий и длинный плащ. Ср. с признанием Гончарова в письме Ап. Майкову от 2 марта 1843 г. в собственной «праздности, скуке и лени», прикрывающейся «гордым плащом какой-то странной философии, как испанский нищий прикрывает плащом жалкие лохмотья».
С. 510. ...дети Марса... — Имеется в виду постоянный посетитель институтских «пятниц» К. Ап. Майков, поручик Измайловского полка (о нем см. также выше, с. 615, 619–620).
Пусть там жены надевают ~ Станут дети там играть. — Неточная цитата из популярного в 1830-е гг., неоднократно включавшегося в песенники «Романса» («Я иду против неверных...») из оперы А. Н. Верстовского (1799–1862) на либретто М. Н. Загоскина «Пан Твардовский» (1828; д. III, явл. 2); ср.:
Пусть их жены надевают
Мой поруганный доспех,
Станут дети их играть...
(Драматический альманах для любителей
и любительниц театра, изданный
на 1828-й год Ардалионом Ивановым.
Ср. отсылку к тому же источнику в «Обыкновенной истории» (с. 767, примеч. к с. 245).
С. 510. Марсово поле — одна из центральных площадей Петербурга, составляющая единый ансамбль с окружающими ее зданиями, Летним и Михайловским садами. В начале XVIII в. именовалась Большим лугом или Потешным полем, со второй половины XVIII в. — Царицыным лугом. Название Марсово поле появилось в начале XIX в., когда площадь. была превращена в постоянное место проведения военных парадов.
..я, мирный труженик на поприще лени... — Устойчивая само характеристика Гончарова (см. также выше, с. 619–620).
С. 510. Один — питомец дела и труда... «дела» — его постоянное как серьезное, так и шуточное «амплуа» в игровой обстановке майковского кружка.
С. 510. ...учение Эпикура... — Речь идет о философской школе в античной Греции, основанной Эпикуром (342 или 341–271 или 270) и полагавшей цель человеческой жизни в наслаждении; последнее трактовалось не только как чувственное удовольствие, но и как избавление от страданий, страха смерти и проч.
С. 510. — Прозябание — здесь: произрастание, развитие.
С. 511. Другой пришлец ~ Он песнею приветствует... — В. Ап. Солоницын (Солик), племянник В. Андр. Солоницына, автор лирических стихов и басен в «Подснежнике» и «Лунных ночах»; в начале 1840-х гг. опубликовал (за подписью: «С») ряд стихотворений в «Библиотеке дни чтения» (о нем см. выше, с. 615, 617–620).
...соловьем родимых дубрав, который, по словам поэта, щелкает и свищет ~ по роще... — Парафраза известных строк из басни И. A. Kрылова «Осел и Соловей» (1811): «Тут Соловей являть свое искусство стал: / Защелкал, засвистал, / На тысячу ладов тянул, переливался; / То нежно он ослабевал / И томной вдалеке свирелью отдавался, / То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался».
С. 511. ...обожать весь институт ~ здесь уж такое заведение!...обожай и меня! ~ обожай всех... — Намек на распространенный среди институток обычай кого-нибудь «обожать». См. об этом: Лотман. С. 83; Институтка // Школьный быт и фольклор Учебный материал по русскому фольклору. Таллинн, 1992. Ч. 2: Девичья культура. С. 133–135. Ср. также в стихотворении В. Г. Бенедиктова «Монастыркам» (1842): «Здесь тлетворное страданье / Не тревожит райских снов, / Здесь одно лишь — обожанье, / Тайнам неба подражанье» (Бенедиктов В. Г.
С. 512. Начинается музыка сфер... — «Музыка сфер» («хор», «шум», «пенье», «гармония сфер») — реминисценция пифагорейской философии, согласно которой небесные тела через определенные гармонически упорядоченные интервалы издают звуки, воздействующие на людей, но не воспринимаемые ими; представление о музыке сфер вошло в романтическую концепцию любви, получив широкое распространение в поэзии и прозе 1820–1830-х гг. (ср., например, в «Испытании» (1830) А. А. Бестужева-Марлинского характеристику душевного состояния главного героя: «...ему казалось, гармоническая музыка сфер гремела туш его благополучию» ( Т. I. С. 231)). Этот образ использован и в «Обломове» (часть вторая, гл. IX; см.: Гейро Л. С. Примечания // Гончаров И. А. Обломов. Л., 1987. С. 671 («Лит. памятники»)).
С. 512. — Слегка измененные слова Заремы из «Бахчисарайского фонтана» (1821–1823). У Пушкина: «Но слушай, если я должна / Тебе... кинжалом я владею, / Я близ Кавказа рождена».
С. 513. ...он хмельного и в рот не берет... — Парафраза из басни «Музыканты» (1808) И. А. Крылова (ср.: «Они немножечко дерут; / Зато уж в рот хмельного не берут...»).
...одни пахитосы... — См. выше, с. 768, примеч. к с. 278.
Сноски из примечаний
1 Мемуаристки единодушно отмечают, что учебная и бытовая обстановка в Екатерининском институте сохранялась вплоть до мелочей на протяжении десятилетий; поэтому при комментировании институтских реалий используются мемуарные свидетельства разного времени без соответствующих оговорок.
2 ИРЛИ, № 17374, л. 2 об. (упоминается произошедшее накануне в пятницу «торжественное вступление» в институтское сообщество С. С. Дудышкина).
3 3 О пепиньерках см. ниже, с. 811.
4 См.: Список слушателей, преподавателей и учениц Екатерининского института за 1842 год (РГИА, ф. 759, оп. 94, № 213, л. 3). О Н. А. Майковой см. также выше, с. 615.
5 «Острова блаженных», или Элизиум, Елисейские поля (место пребывания душ праведников), — образ, восходящий к классическим произведениям античности (упоминается в «Одиссее» Гомера (песнь IV), «Энеиде» Вергилия (песнь VI), «Трудах и днях» Гесиода и др.) и определяющий в обоих «институтских» очерках Гончарова ряд важнейших как поэтических, так и пародийно-иронических мотивов (см. ниже).