Авдей вынул зелененькую четырехугольную бутылочку в плетенке, подошел к свечке, налил рюмку и поглядел на свет.
— Эти господа думают, что у них у одних только есть сердце, — сказал он, отпивая из рюмки, — по той причине, что они пьют ликёру! А что в ней? дрянь, ей-богу, дрянь! и горько и сладко; тем только и хорошо, что скоро разбирает! Не хочешь ли маленько испить? авось пройдет!
Маша потрясла головой.
— Напрасно! — сказал Авдей, выпив всю рюмку и подошедши к ней. — Полно тебе, глупенькая: есть о чем плакать! разве не видишь, какой он пустоголовый? Вишь ведь как разбросал всё тут! Плюнула бы на него, право! Эй! перестань, говорю.
Он жесткой рукой отер ей слезы и погладил по голове.
— Ну Бог с ним! — сказала уныло Маша и задумчиво побрела домой.
Маленькая столовая баронессы была ярко освещена огромным канделябром. Там был буфет красного дерева, горка с фарфором и хрусталем, раздвижной стол и больше ничего. Когда Иван Савич подходил к дверям, из столовой слышались пение, крик, смех; говорило несколько голосов. Вдруг человек поспешно пронес мимо его бутылки. «Эге! да здесь никак кутят! — подумал Иван Савич, — а говорят, знатные не кутят!» Он отворил двери и остановился. За столом, прямо против дверей, сидела сама баронесса. Она была удивительно хороша. Глаза блистали огнем, какого он не замечал прежде, румянец пылал ярче, на губах блуждала улыбка и, казалось, обещала долго блуждать. Шея и плечи были обнажены, грудь сильно поднималась и опускалась. Лицо, костюм, движения, громкий, одушевленный разговор — всё показывало, что она была достойною председательницею пира. Подле баронессы был пустой стул. Далее сидела ее сестра. Подле нее, облокотясь рукой на спинку ее стула, почти лежал граф Лужин с бокалом в руке. Он ей говорил что-то тихонько. Она хохотала... Напротив их, отворотясь к столу боком, сидел князь Поскокин, высокий мужчина с черными бакенбардами. По левую ее сторону секретарь посольства что-то живо бормотал другой приятельнице баронессы, интересно бледной и задумчивой женщине.
— А! — сказала баронесса, увидев Ивана Савича. — Где вы пропадаете? мы не хотели садиться без вас за стол; да вот князь уверил, что вы уж не будете...
— Виноват! — примолвил князь. — Я знал, что мы просидим долго и что вы во всяком случае подоспеете.
— Помилуйте, ваше сиятельство, ничего! — отвечал Иван Савич, раскланиваясь почтительно на все стороны.
— Садитесь скорее, полноте раскланиваться! — нетерпеливо закричала баронесса. — Я вам берегла место подле себя. Целуйте же ручку! да будьте живее. Ах, Боже мой! вы ни на что не похожи. Будьте как дома, без церемонии.
— Я и так... — сказал Иван Савич и, не кончив фразы, сел на стул.
— Messieurs, — сказала баронесса гостям, — рекомендую вам monsieur Поджабрина, отличного молодого человека.
— Очень рад! — сказал князь, не поворачивая головы.
Граф молча кивнул ему и шепнул что-то на ухо своей соседке. Та захохотала, а Иван Савич покраснел. Дипломат, открыв немного рот, смотрел с любопытством, как Иван Савич кланялся, говорил и как сел.
— Где же ваше вино? Monsieur… monsieur... — сказал граф.
— Меня зовут Иван Савич. Про какое вино, ваше сиятельство, изволите спрашивать?
— Нет, не нужно! — перебила баронесса. — Эти господа, — сказала она Ивану Савичу, — сделали мне своим посещением приятный сюрприз, и всякий привез свое вино. Они думали, что и вы знаете...
— Ваше здоровье, милая Амалия! — закричал через стол князь и выпил бокал.
— Меrci, — отвечала соседка графа. — И я пью ваше.
И выпила свой бокал одним духом.
— Ради Бога, не пейте за мое: я и так не знаю, что со своим здоровьем делать! — сказал князь. — Ничто не помогает убавить этой массы. — Он указал на свое тучное тело. — Да, я предвижу, — продолжал князь, — что мое здоровье убьет меня.
— Побольше вот этих подвигов, — сказал граф, указывая на бутылку, — и ты убьешь его.
— Le comte vient de dire quelque chose de drôle? n’est-ce pas?2 — сказал дипломат своей соседке.
— И! для меня это ни больше ни меньше как гимнастическое упражнение, как моцион, — отвечал князь, — я знаю, что нынешний вечер прибавит мне два года жизни.
— Счастливец! а я как выпью лишний бокал, на другой день голова трещит, — заметил граф, — никак не могу пить.
И выпил. И все выпили.
— Еще вина! — сказал князь человеку, отдавая бутылку.
— А вы что ж не пьете? monsieur... monsieur... — говорил князь, обращаясь к Ивану Савичу.
— Monsieur Поджабрин, — подсказала баронесса.
— Как? — спросил князь.
— Поджабрин.
Князь взглянул на графа, тот в ответ чуть-чуть пожал плечами.
— Меня зовут Иван Савич! — отвечал Поджабрин.
— Да! Иван Савич, в самом деле, что ж вы не пьете? у вас всё тот же бокал! — заметил резко граф, — если это так продолжится, вы — mille pardons3 — будете здесь лишний.
— Я, ваше сиятельство, не прочь! — сказал он, — я буду пить-с, я тоже люблю жуировать. Жизнь коротка, сказал один философ.
— Qu’est-ce qu’il dit?4 — спросил дипломат у соседки.
— Стыдитесь, monsieur... monsieur... — начал князь.
— Иван Савич, — подсказал Поджабрин.
— Стыдитесь, Иван Савич! дамы выпили по пяти бокалов, а вы еще один.
— Он догонит! — закричала баронесса. — Извольте, милый сосед, пить сряду пять бокалов. Я буду вашей Гебой.
Она схватила бутылку и стала лить...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Monsieur... Шене! — сказала баронесса через минуту, — вы обещали нам спеть куплеты Беранже. Прошу не забывать.
— Mais il n’y a pas de piano ici,5 — отвечал дипломат.
— Оно в соседней комнате: мы велим отворить двери и придвинуть его поближе сюда.
Отворили двери и придвинули фортепиано. Француз запел...
Князь повторил refrain.6
— Браво, браво, Шене! — закричал он. — Что за дьявол этот Беранже! пожил и других учит жить: да чего больше? пить, любить, обманывать друг друга: тут вся история и философия рода человеческого.
— Как ты глуп сегодня, князь, со своим Беранже, —заметил адъютант. — Посмотри, соседка твоя дремлет...
— Если она заснет, — заметил граф, — ты, князь, отвечаешь за нее: откуда хочешь возьми женщину, а то кадриль не полна — хоть сам надевай юбку.
— C’est joli,7 8
— Славная идея! нарядить князя дамой! — решила баронесса.
— Право, так! — закричал граф.
— Весело! ей-богу, весело! — громко сказал опьяневший Иван Савич. — Вот кутят так кутят!
— Que veut dire9 кутят? — спросил дипломат.
— Что? — спросил граф.
Иван Савич струсил.
— Весело, ваше сиятельство, говорю я, — отвечал он.
— Его бы тоже не мешало нарядить дамой, — сказал князь, указывая на пустой стул, но желая указать на Ивана Савича. — Он будет похож на твою тетушку, граф, на Настасью Федоровну. Согласны, monsieur... monsieur... monsieur...
— Иван Савич! — подсказал он. — Очень хорошо, ваше сиятельство, почему не согласиться. Кутить так кутить!
Принесли ночные чепцы, кофты, скинули фраки, жилеты и нарядились.
— Браво, браво! — кричали все, хлопая в ладоши.
— Если бы бакенбарды долой, — сказал граф, — ты, князь, был бы совершенной женщиной, только не княгиней, а пуассардкой. А вы, Иван... Иван...
— Иван Савич, — договорил Поджабрин.
— Иван Савич, вы... ах, знаешь, князь, он точно очень похож на мою тетушку! ха! ха! ха! право, она!
И оба с князем, указывая на Ивана Савича, хохотали и кричали: она! она!
— Да, в самом деле! — сказал князь, — ну, ты, граф, не будешь теперь так повесничать перед ее подобием.
— Жизнь коротка! надо жуировать! — неистово закричал Иван Савич в кофте и в юбке.
Никто ничего не понимал, и постороннему нельзя бы было разобрать ничего. Все хохотали, глядя друг на друга.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На другой день было прекрасное осеннее утро. Иван Савич проснулся, хотел открыть глаза и не мог. Голова была налита как будто свинцом. Наконец мало-помалу он поднял веки... Пробило двенадцать часов. Иван Савич тихонько встал, подошел к зеркалу — и отскочил: на нем кофта, ночной чепец...
— Ого! как кутнули! — сказал он. — С нашими так никогда не удавалось; этакой рожи у меня еще не бывало!!.
Он покачал головой.
— Что скажут наши? Лучше не говорить им... Он провел рукой по волосам, надел свой фрак и пошел...
Идучи по лестнице, он встретил какую-то женщину под вуалью. Она с девкой шла вверх. Девка сказала барыне какое-то замечание на его счет...
— Кто это? — спросила барыня.
— А жилец, что под нами живет, — отвечала девка. — На них и праздника нет. У баронессы, слышь, целую ночь такой пир был...
— Под праздник-то!
В это время дверь захлопнулась.
— Авдей! — сказал Иван Савич, — дай мне рюмку ликеру да разбуди меня к обеду.
— Ликёры нет, вся вышла! — отвечал Авдей.
— Как вышел! еще третьего дня там оставалось.
— Вы выкушали последнюю рюмку.
— Когда?
— В последний раз.
— Смотри: уж не ты ли, друг?
— Стану я этакую дрянь пить! — сказал Авдей и плюнул. — Я еще отроду никакого вина не пивал.
— Кто это над нами живет? — спросил Иван Савич.
— Узнай!
Иван Савич долго не являлся к баронессе. Наконец через неделю он отправился к ней. Там он застал ее сестру и Жозефину.
— А! сосед! — сказала баронесса, — что это вас так давно не видать? Я хотела посылать за вами...
— Я, баронесса, теперь в нужде, — перебил ее Иван Савич, — и пришел просить вас: не возвратите ли вы мне мои деньги?..
— Деньги?..
Она с изумлением посмотрела на него.
— Да, две тысячи рублей, что вы у меня заняли.
— Я заняла! Опомнитесь! неужели вы еще не протрезвились? Напротив, я хотела спросить вас, скоро ли вы мне отдадите семьсот рублей за лошадь?
Иван Савич остолбенел.
— За лошадь? — повторил он.
— Да, за лошадь.
— Я не шучу, баронесса! — сказал он.
— И я нет, — отвечала она.
Он посмотрел на нее серьезно, она на него тоже. Он пошел вон. Сзади его раздался дружный предательский хохот трех красавиц.
— Неблагодарный! каков! — послышалось вслед за тем.
Иван Савич хлопнул дверью и пошел к себе.
— Не поискать ли нам другой квартиры, Авдей? — спросил он.
Авдей перепугался.
— Помилуйте, сударь! — воскликнул он, — еще полугода нет, как здесь живем. Где сыщешь такую квартиру? Удобство всякое: и сарай особый, и ледничек от хозяина дают, и соседи хорошие, а уж соседки — и говорить нечего...
Через несколько дней он опять на лестнице встретил ту же женщину под вуалью.
— Кто это там вверху живет? узнал ли ты? — спросил он Авдея.
— Барышня живет какая-то. Такая смирная, словно никого нет: ни стукнет, ни брякнет.
— Так она барышня? Узнай хорошенько, кто она.
Авдей узнал и сказал, что барышня живет с девушкой и с кухаркой, тихо, скромно, что ее не слыхать, что в гостях у ней бывают всё женщины и т. п.
— Как бы побывать у нее?
— Не могу знать.
— Не могу знать! Это немудрено. А ты моги... Послушай-ка! не пахнет ли здесь как будто дымом?
— Нет-с! — сказал Авдей, поворачивая нос во все о стороны, — не пахнет.
— Ну как не пахнет? слышишь?
— Нет-с, не слышу — не пахнет.
— Наладил одно: не пахнет! Если я говорю пахнет, так, стало быть, пахнет.
— Не пахнет... — сказал Авдей, нюхнув еще.
— Да именно пахнет: это, должно быть, сверху прошло! Узнай-ка поди. Долго ли до пожара? Да нет, постой! я сам узнаю.
Он отправился вверх.
— Ну, пошел! — ворчал Авдей, — уродится же этакой!..
И махнул рукой.
Иван Савич вошел в переднюю верхней жилицы. Там никого не было. Налево был маленький коридор, который вел, по-видимому, в кухню. Иван Савич остановился. Оттуда раздавался довольно приятный голосок.
— Не надо мне петуха! — говорил голосок. — Зачем ты петуха купила? Я тебе велела курицу купить; а это, видишь, петух! всё по-своему делаешь!
— Не хочу я петуха: петухи жестки!
— И нет, матушка, этот еще молоденький, словно цыпленочек.
Иван Савич решился проникнуть дальше. Появление его произвело значительный эффект.
— Ах! — закричала барышня, закутываясь одной рукой в большой желтый платок, а другой держа петуха. — Что вам угодно? кто вы таковы?
— Я-с... мое почтение... я живу здесь под вами...
— Что ж вы, милостивый государь, ходите по чужим квартирам? — начала она, пряча под платок руку с петухом. — Вы думаете, что я беззащитная девушка, без покровителя, что меня можно всякому обидеть? Извините, вы ошибаетесь! Позвольте вам сказать: у меня есть кому вступиться, и я не позволю... За кого вы меня принимаете? с какими намерениями?
Иван Савич перепугался. Он забыл, зачем пришел.
— Извините-с... —начал он, —я... только пришел спросить... вот извольте видеть... мне... того-с...
— Что того-с? На, Устинья, курицу... Что ж ты не возьмешь?
— Ведь это петушок-с? — робко спросил Иван Савич.
— А вам что за дело? вы почему знаете?
— Я слышал от человека, что ваша кухарка ошибкой купила петушка... не угодно ли поменяться на курочку?
— Какая дерзость! — воскликнула барышня, пожимая плечами, — Боже мой! до чего я дожила за мои грехи! За что Ты меня так караешь? Как вы осмеливаетесь говорить мне такие речи? Вы пришли обижать меня? Что ж это такое...
Она начала плакать.
— Позвольте, сударыня, — сказала кухарка, — они за делом пришли: может, у них в самом деле куплена курица, — вот бы и поменялись! А почем изволили платить?
— Нет-с... позвольте... я объясню вам настоящую причину, — сказал Иван Савич. — Я пришел спросить... У меня, извольте видеть, вдруг запахло дымом... Так столбом и ходит по комнатам. Я думал, не от вас ли...
Барышня и кухарка подняли носы кверху и стали нюхать во все стороны. С ними для компании нюхал и Иван Савич.
— В самом деле пахнет! — сказала встревоженная барышня, — уж не пожар ли? поди-ка сбегай к верхним жильцам.
— Ах, мои матушки! так глаза и ест! Чего доброго: долго ли до греха? — сказала Устинья и побежала.
— И, матушка! ничего! барин хороший, — сказала Устинья и ушла.
— Помилуйте... — начал Иван Савич.
Он не знал, что сказать, и стал застегивать сюртук; а она перебирала бахрому своего платка.
— Давно здесь изволите жить? — спросил он потом.
— Давно. Я еще с покойным папенькой жила здесь. Слава Богу! про нас никто не может недоброго слова сказать. Вот сегодня в первый раз незнакомый мужчина пришел без позволения...
— Если б я знал, каким образом достигнуть этого драгоценного позволения, — начал Иван Савич, смиренно опустив глаза в землю, — я бы ничего не пощадил...
— Я никого почти у себя не принимаю, — сухо сказала она, — кроме сестры с мужем, крестного и его племянников…
— О, я уверен!.. Я пришел единственно насчет дыму... Но, признаюсь, поговоривши с вами несколько минут... невольно хочешь видеть вас чаще...
— У вас и без меня есть знакомство... я видела однажды, как вы вышли от баронессы, — сказала она колко и с достоинством.
— Баронесса! О! — с жаром начал Иван Савич, — я давно с ней не знаком. Если б вы знали, как я был обманут наружным блеском...
Он стал ей рассказывать, что с ним случилось. Она презрительно качала головой. Когда он хотел описывать пир, она замахала рукой.
— Ради Бога, перестаньте! перестаньте! — закричала она, обидевшись, — что вы? Помните, с кем говорите! За кого вы меня принимаете? Я вас не понимаю...
Иван Савич замолчал.
— Так две тысячи рублей и пропали? — спросила она потом с любопытством.
— Пропали-с.
— И еще семьсот рублей?
— Да-с... нет-с, пятьсот рублей только: ведь я лошадь продал за двести рублей.
— Какая жалость! Какая мерзавка! — сказала она, — как терпят таких тварей? И вот необходимость принуждает и честную девушку жить под одной кровлей с такой бесстыдницей!
Она концом платка отерла глаза.
— Нет-с. Да если б и был еще знаком, то довольно услышать от вас одно слово, чтоб прекратить...
— Благодарю вас за комплименты, — перебила барышня сухо, — только я их никогда не слушаю. Стало быть, у вас большое жалованье, — спросила она, помолчав, — что вы можете по две тысячи рублей бросать?
— Жалованье? У меня нет жалованья-с.
— Как нет?
— Так-с. Мне не дают.
— Не дают! Как же смеют не давать?
— Так-с. Я не получаю.
— Стало быть, сами не хотите?
— Нет-с, я бы, пожалуй... да не положено...
— Для чего же вы служите?
— Из чести-с.
— Чем же вы живете?
— Своим доходом, — сказал он.
— А! у вас есть свои доходы! — примолвила она. — Как это приятно!
Тут Устинья пришла сверху и сказала, что дыму нигде не оказалось.
Иван Савич стал раскланиваться.
— Извините, что потревожил вас... — сказал он. — Если б я имел надежду на позволение видеть иногда вас... я бы почел себя счастливым...
— Это позволение зависит от моего крестного папеньки, — сказала она, — если им угодно будет позволить принимать вас по четвергам, когда у меня собираются родные, тогда они дадут вам знать; а без того я не могу... И притом вы должны обещать, что никогда, ни словом, ни нескромным взглядом, не нарушите приличий... Обо мне, слава Богу, никто не может дурного слова сказать...
— О, клянусь! — сказал Иван Савич и ушел.
— Не могу знать!
— А какая неприступная! просто медведь.
Прошла неделя. От крестного папеньки не приходило никакого известия. Ивана Савича так и подмывало увидеться с жилицей. Но как?
— Как бы это сделать, Авдей? — спросил он.
— Не могу знать... Да позвольте, сударь, — сказал он, желая угодить барину, — никак дымом пахнет... — И нюхнул.
— Э! стара штука! ты выдумай что-нибудь поновее. А! я выдумал. Постой-ка, я пойду, — сказал Иван Савич и отправился вверх.
Он тихонько отворил дверь.
— Кто там? — послышалось из комнаты.
Он молчал.
— Кто там? — раздалось громче.
— Это я-с, — сказал он тихо.
— Да кто я-с? разносчик, что ли? Ах! не нищий ли уж?
В зале послышалось движение, и барышня выбежала в переднюю.
— Ах, это опять вы? — сказала она.
— Я самый-с.
Она была уже не в утреннем капоте и не в папильотках, как в первый раз, а в черном шелковом платье, со взбитыми локонами. В одной руке держала не петуха, а маленькую собачку, в другой — книжку. Собачонка так и заливалась-лаяла на Ивана Савича.
— Что вам угодно? — сказала она. — Помилуйте! Молчи, Жужу! Как вы со мной поступаете? За кого вы принимаете меня? Молчи же: ты выговорить слова не дашь! Этого еще не бывало, чтобы чужой мужчина осмелился... в другой раз... а? На что это похоже? С этой собачонкой из терпенья выйдешь. Средства нет никакого!
Она пустила ее в комнату.
— Я только пришел спросить... — начал Иван Савич.
— Я только хотел узнать, не колете ли вы здесь дрова...
— Я колю дрова! а! каково это? Вы хотите обижать меня, бедную девушку: думаете, что меня некому защитить. Я крестному папеньке скажу. Он коллежский советник: он защитит меня! Я колю дрова!..
— То есть не колют ли у вас? — перебил Иван Савич, — у меня раздается так, что стены трясутся; того и гляди, штукатурка отвалится... задавит...
— Мне дрова рубит дворник в сарае, — отвечала она. — Я плачу ему два рубля в месяц — вот что. А это, верно, у соседей...
— Ах, так виноват! — сказал Иван Савич, раскланиваясь, и остановился. — Позвольте спросить, что это за книжечка? — спросил он нежно.
— Это «Поучительные размышления»... Мне папенька крестный на прошлой неделе в именины подарил.
— А какой святой праздновали на прошедшей неделе, позвольте спросить?
— Прасковьи, двадцать восьмого октября. Меня ведь зовут Прасковьей Михайловной.
— Вот вы нравоучительные книги изволите читать, Прасковья Михайловна, а я так всё философические...
— Уж хороши эти философические книги! я знаю! Мне крестный сказывал, что философы в Бога не веруют. Вот пусти вас к себе: вон вы что читаете!
И она отступила.
Иван Савич сделал шаг вперед. Она отступила еще. Он за нею — и очутился в комнате.
— Наконец я у вас... — сказал он торжественно, — ужели это правда?.. я как будто во сне...
— Ах! — сказала она, — вы уж и вошли! Каковы мужчины! Вы, вероятно, думаете, что я рада, что хотела этого? Не воображайте!
— Помилуйте... осмелюсь ли я? Я только умоляю: не лишите меня счастья...
— Как это можно! Ах, Господи! — начала она, садясь на диван. — Что скажут? про меня никто никогда не слыхал дурного слова, а тут этакой срам: чужой мужчина в другой раз...
— Скажут-с... что я приходил узнать насчет дров: ведь всякий дорожит своим спокойствием... согласитесь сами, Прасковья Михайловна... — убедительно прибавил Иван Савич и сел.
— Оно, конечно... — начала она, — позвольте узнать, как вас по имени и отчеству? Ах! да уж вы и сели?
— Меня зовут Иван Савич, — сказал он.
— Так-с, так-с! Боже меня сохрани спорить... но я человек смирный, живу тоже один... Почему ж мне, как соседу, не позволить иногда прийти время разделить. Особенно же теперь наступает зима... вечера длинные...
— Неужели вы думаете, — сказала она, — что я позволю вам сидеть у себя по вечерам одним? Вы ошибаетесь!.. За кого вы меня принимаете? Другое дело по четвергам, если крестный позволит.
— Что же вам по вечерам делать одним? Всё читать да читать — надоест. Разве вы бываете в театре?
— Очень редко: на масленице крестный берет ложу, если пьеса, знаете, такая, где нет ничего... Ведь нынче женщине и в театр, не знамши, нельзя пойти... Бог знает что представляют...
— Да-с, — перебил Иван Савич, — это правда: вот я был в тот вечер, как мы кутили у баронессы...
— Ах! вы мне опять про этот гадкий вечер, опять про баронессу: я и знать и слышать не хочу... увольте...
— Виноват-с: я хотел сказать, какую ужасную пьесу давали: поверите ли? я едва высидел.
— Вы не высидели! — сказала Прасковья Михайловна, — можно вам поверить!
— Уверяю вас! Вы не знаете меня. Я краснею от всякого нескромного слова... Так в этой пьесе, говорю, один объясняется в любви...
— Ах, Боже мой! — закричала Прасковья Михайловна, вскочив с дивана, — что вы, что вы? Опомнитесь! кому вы говорите?.. Что это за ужасть такая! Вот пусти вас... все мужчины одинаковы. Вы думаете, что я живу одна, так меня можно обижать?..
«У! какая добродетель! — подумал Иван Савич, — вот бы счастье понравиться этакой!..»
— Помилуйте! — сказал он, — я? обижать? О, вы меня не знаете: обидеть женщину не только делом, даже нескромным словом так низко, так гнусно... что я слова не найду: вот мои правила! Поверьте, мне всегда возмущает душу, когда я слышу, что какой-нибудь развратный человек...
— Ах, Боже мой, что вы? опять! — закричала Прасковья Михайловна, зажимая уши, так, однако, что оставила маленькую лазейку.
— Я хочу сказать, — торопливо прибавил Иван Савич, — когда развратный человек воспользуется слабостию неопытной девушки! Вот мои правила!
— Замолчите! замолчите! о чем вы мне говорите? я и слышать не хочу о ваших правилах. Вспомните, что я девушка: я не должна понимать и не понимаю ваших слов.
— Но согласитесь, Прасковья Михайловна, — начал Иван Савич тоном убеждения, — что если девушка не хочет слышать, какого рода опасность угрожает ее добродетели, то ведь она легко может...
— Ах, какой ужас вы говорите! Девушка не может подвергнуться опасности, когда не хочет даже слышать о ней... а не то чтобы...
— Ну, то есть... ах, да вот и крестный! Здравствуйте, крестный!
В комнату вошел дородный человек лет пятидесяти, седой, с анненским крестом на шее.
— А, да у тебя гости? — сказал он и боком поклонился Ивану Савичу, поглядывая на него исподлобья.
— Это сосед, что подо мной живет, — отвечала Прасковья Михайловна.
— Ась?
— Сосед, Иван Савич, пришел узнать, не колют ли здесь дрова: он желает познакомиться со мной. Я без вас не смела, крестный. Кажется, хороший человек! — шепнула она.
— Где изволите служить? — спросил крестный.
Иван Савич сначала замялся, наконец пробормотал название своего департамента.
— А! — сказал чиновник, — у вас начальник отличный человек! умная голова! и барин, настоящий барин! Вот бы послужить при этаком! Да позвольте-ка: никак вчера... нет, третьего дня... или вчера?.. что это я забыл! Да, точно вчера: от вас получено к нам отношение. Кто это писал его у вас? Ну, пройдоха, нечего сказать: этакой крючок загнул! Вот, изволите видеть: по нашему ведомству один чиновник попал под суд. Он прежде служил у вас и там был под следствием. В аттестате-то глухо насчет этого сказано. Вот мы и обратились к вам с просьбою о доставлении ближайших сведений по сему делу. Ну и получили же от вас бумагу! Ах ты, Господи! есть же ведь люди — как пишут! Написан лист кругом, а точнейших сведений нет никаких. Я нарочно списал себе эту бумагу...фу-ты, как славно написана! Дай-ка, Параша, водочки. Не прикажете ли?
— Нет-с, покорно благодарю.
— Ась?
— Покорно благодарю. Я не пью, — сказал Иван Савич.
— А кто у вас начальник отделения? — спросил чиновник.
— Стуколкин, — отвечал Иван Савич.
— Матвей Лукич! — с удивлением подхватил крестный, — ба-ба-ба! Да неужели уж он начальник отделения? Давно ли? Скажите, ради Бога! как судьба-то иной раз... Ну что это такое! Вообрази, Параша: Матвей Лукич, два года тому назад, был у нас столоначальником, и еще не из самых бойких, а так себе! а теперь, а? Да, душенька, я забыл сказать... Петр Прокофьич звал нас с тобой завтра на вечеринку. Там потанцуют; а у нас добрый вистик составлен: три начальника отделений, только я один чиновник особых поручений попался! А в четверг они у нас.
— Ах, крестный, как это весело, как весело! — заговорила, припрыгивая, с детскою радостью Прасковья Михайловна, что было ей немного не под лета. Но ей хотелось пококетничать перед Иваном Савичем.
— Вот и вы, милостивый государь, пожаловали бы к нам в четверг, — сказал он, обращаясь к Ивану Савичу, — если вам не скучно будет.
— Помилуйте! скучно! можно ли?.. за счастье почту...
— Ась?
— Авдей! кажется, я пожуирую... — говорил он, возвратясь домой.
— Не могу знать! — отвечал Авдей.
— Только это, брат, совсем не то... тут будет что-то чистое, возвышенное, так сказать, любовь лаконическая...
— Э! ну вас тут, раздуло бы горой... — ворчал про себя Авдей.
— Как же ты с знатной барыней кончил? — спросил Вася, когда Иван Савич рассказал ему о новой соседке.
— Что, братец, знатные барыни! Это утомило меня. Вечно приличия, этикет, знаешь, всегда навытяжку... Графы да князья... большой свет... не хочу! Бог с ними! я люблю свободу... так и отстал.
— Напрасно! — сказал Вася, — ты бы мог познакомить меня; там бы ты много выиграл... Эх, не умел: как же и выходят в люди?.. Э-э!
— Конечно! — сказал Иван Савич, — оно бы можно было: у ней иногда бывают из дипломатического корпуса. Вот в последний раз я ужинал вместе с секретарем посольства... что за здоровяк такой! вот жуир-то! звал в Париж.
В четверг, в восемь часов вечера, Иван Савич явился к соседке. Там всё имело вид торжественного собрания. Стеариновые свечи, не зажигаемые по другим дням и скромно стоящие на столике у зеркала, разливали яркий свет по комнате. Чехлы с дивана и четырех кресел были сняты. В гостиной, на столике, горела крашеная жестяная лампа и стояли две тарелки с вареньем. Там был диван, обитый зеленым полумериносом, и двое таких же кресел. Наружный вид их манил к спокойствию и неге. Казалось, как опустишься, так утонешь там и не встанешь. Кто быстро опускался на диван с этою мыслию, тот вскакивал еще быстрее, думая, что он сел на камень: так хорошо сделаны были пружины, которые торговцы Апраксина двора величают аглицкими. В гостиной могло поместиться счетом пять человек, ни больше ни меньше. Далее была еще комната... Потом ширмы, а из-за них выглядывал уголок белой как снег подушки: то было девственное ложе Прасковьи Михайловны. Она смело могла бы надписать девизом:
К моей постели одинокой
Не крался в темноте ночной...
В зале крестный папенька Прасковьи Михайловны играл в одном углу в вист с мужем сестры хозяйки и еще двумя чиновниками, которые были с ним очень почтительны. В другом углу девушка разливала чай. Дамское общество было в гостиной. На диване сидела старшая сестра Прасковьи Михайловны, женщина высокого росту, прямая, как веха, потом хозяйка и еще две какие-то девицы. Около них любезничали два племянника крестного папеньки — один студент, другой юнкер. Дамы сидели, мужчины стояли, потому что негде было сесть. Играли в фанты.
— Вы, конечно, с нами останетесь, с молодыми людьми? — сказала Прасковья Михайловна Ивану Савичу с детскою резвостию, — что вам там делать со стариками? Не прикажете ли варенья? Молчи, Жужу! ах, скверная собачонка! Вы погладьте ее только один раз, а там уж она привыкнет к вам. Вот так.
— Ах! да она кусается! — сказал Иван Савич, отдернув руку.
— Нет-с, никогда.
— Помилуйте! вот, посмотрите, до крови.
туалет — все вещи разобраны... ну, будьте гребень.
— Да это я взяла! — пропищала одна маленькая девочка.
— Ты, ma chère,10 гребеночка, а они будут частый гребень. Так вы частый гребень.
— Очень хорошо-с, — сказал Иван Савич.
Принесли еще два стула, поставили у дверей и стали играть. При словах: барыня спрашивает весь туалет, все бросились менять места. Ивану Савичу не раз доставалось бросаться со всего размаху на диван с камнем внутри. Он быстро вскакивал, а другой или другая, зная хорошо это седалище, проворно, но осторожно садились на его место, а он оставался.
Иван Савич познакомился со всеми. Чиновникам он рассказал про свой образ жизни, и те немало завидовали ему.
— Утром я встаю в десятом часу, — говорил он хвастливо, — иногда хожу в должность, иногда нет, как случится... потом-с часа в три иду гулять на Невский проспект. Там, знаете, весь beau monde11 гуляет тогда, встречаешь множество знакомых, с тем слово, с другим два. Зайдешь к Беранже иностранные газеты прочитать: об испанских делах, о французском министерстве... Так время неприметно и пройдет до обеда.
— А позвольте спросить, кто теперь министром у французов? — спросил крестный.
«Министром? А черт его знает!» — подумал Иван Савич. — Теперь-с... — начал он и остановился.
— Ась? — спросил крестный.
— Теперь... министерство распущено, — вдруг сказал Иван Савич, как будто по вдохновению, — никого нет.
— Стало быть, товарищи управляют, — примолвил тот.
— Там ведь одно министерство, — сказал Иван Савич. — Как, неужели? И один министр?
— Нет-с, много.
И пошли толки о том, как это должно быть неудобно.
— Потом, — продолжал Иван Савич, — иду обедать к Леграну или к Дюме. Тут соберутся приятели, покутим, вечер в театре: так и жуируем жизнию...
— Вот живут-то! э! — сказал с завистью один чиновник, — пожил бы так! а то в восемь часов иди в должность да и корпи до пяти! Заживо умрешь.
— Что должность: сухая материя! — примолвил Иван Савич. — Жизнь коротка, сказал один философ: надо жуировать ею.
Иван Савич признан был всем обществом за любезного, фешенебельного и вообще достойного молодого человека. Крестный особенно был ласков с ним.
Иван Савич благодарил его за дозволение бывать у его крестницы по четвергам.
— Сам я не надеялся получить это позволение, — начал Иван Савич, — Прасковья Михайловна так боязливы...
— Ась?
— Прасковья Михайловна так боязливы...
— Оно не то что боязлива, извольте видеть… — отвечал крестный, — а того… получила от отца фундаментальное воспитание. Мать была, правда, баловница, — не тем будь помянута, — да умерла рано; а покойник-то отец, мой сослуживец, уж коллежский советник, — вот он был строг, не любил баловать. Он ее и приучил к аккуратности и воздержанию. Не будь его, смоталась бы, чисто смоталась бы девка. Да он, — царство ему небесное, — был с правилами человек и ей внушил. А то она…
— Что такое? — спросил Иван Савич.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После этого вечера Иван Савич решился прийти и не в четверг. Его встретили градом упреков и в то же время сняли со стула шаль и ридикюль, чтобы очистить ему место. Он повторял эти визиты в неделю раз, потом чаще и чаще. Прием всегда был одинаковый. Наконец однажды он решился приступить к объяснению. Был зимний вечер. Всё было тихо кругом. Кухарка спала у себя в кухне. Горничная ушла к соседям в гости. Сама Прасковья Михайловна сидела на диване и шила в пяльцах. Иван Савич сначала сидел напротив ее, потом у него в голове мелькнули какие-то соображения, и он сел рядом с ней на диване, так что ему был виден затылок и вся спина соседки. Он открыл, что косыночка не доходила вплоть до платья и часть плеча оставалась обнаженною. Он уж был откровенен с Прасковьей Михайловной, говорил ей о дружбе, о любви, — не к ней, а вообще. Она сначала зажимала уши, кричала, потом не зажимала ушей и не кричала, но зато ничего не отвечала, так что Ивана Савича брало зло. Он решился заговорить о любви к ней. Для этого-то он и пересел рядом, чтобы, в случае неблагосклонного приема своих объяснений, избегнуть грозных взоров оскорбленной добродетели.
— Прасковья Михайловна! — сказал он.
— Чего изволите?
— Вы... бывали влюблены?
— Что вы это? опомнитесь: ведь я девушка.
— Так что же? разве девушки не влюбляются?
А сама так и сновала иглой, то вверх, то вниз.
— Да ведь любовь иногда не ждет помолвки.
— Об этом и думать не должно! — сказала она.
— Ну да неужели вам никто не нравился?
Молчание.
— Прасковья Михайловна!
— Чего изволите?
— Неужели вы не любили никогда?
Молчание.
«Экая дубина! — подумал Иван Савич, — хоть бы что-нибудь... хотя бы плюнула. Брякнуть ей о писаре разве? да нет, подожду, еще что будет».
— А я думал... — начал он, — я надеялся, что, может быть... я удостоюсь... что постоянная моя внимательность будет награждена...
— Что это сегодня как будто на вас нашло? — сказала она. — Бог знает что вы говорите! Не пора ли вам домой? десятый час.
— Зачем мне домой! что я там стану делать?
— Заниматься науками.
— Нет-с, я не уйду, пока не выскажу... всего... я... вы... мы... знаете, Прасковья Михайловна, любовь двух душ есть такая симпатия... это, так сказать, жизненный бальзам. Почему бы? скажите, — о, скажите хоть одно слово!
Она молчала.
«Ну видано ли этакое дерево?» — думал он. — Вы камень, вы лед... почему бы вам не разделить с человеком счастия? почему не пожуировать? Жизнь коротка, сказал один философ...
— Ах, что вы? — вскричала она, закрыв лицо руками. — Боже мой! если б увидали...
— О, разделите это чувство, несравненная Прасковья Михайловна! — кричал Иван Савич, — которое бушует в моей груди... вы не знаете, как я страдаю... одна мысль быть подле вас, жить вечно с вами приводит меня... О! вы не понимаете...
— Но скажите одно слово, одно, дайте ответ! — говорил Иван Савич, — и я готов ждать хоть до утра…
— Я! ответ! чтоб я теперь дала ответ! Вы не щадите моей скромности! Боже мой! Теперь, вечером, с такими объяснениями… Ответ! Нет, нет, лучше подождите хоть до завтра. Или нет, в среду утром, в двенадцать часов, вы получите ответ…
Иван Савич пришел в восторг.
— Несравненная Прасковья Михайловна! — сказал он, — как благодарить вас?.. о! счастье! Вот что значит жуировать жизнию! Это истинное, высокое, так сказать, сладостное…
Он не вытерпел и поцеловал ее руку.
— Ах! — воскликнула Прасковья Михайловна, и иголка выпала из ее рук. — Что вы сделали? Вы, вы опозорили меня… Как! так рано, прежде моего ответа! Это ужасно! Приходите в среду, я вас жду, а теперь уйдите, уйдите!
Она убежала в спальню и заперлась.
«В среду так в среду, — подумал Иван Савич. — Да что ж она испугалась так? не всё ли равно, что сегодня, что через три дня…»
На третий день после того Авдей доложил Ивану Савичу, когда этот воротился из должности, что дворник зачем-то пришел.
— Что ты, любезный? — спросил Иван Савич, вышедши в переднюю.
Дворник глупо улыбался, кланялся, держа обеими руками шапку, но ничего не говорил.
— Что тебе надо?
— Проздравить вашу милость пришел.
— С чем? — спросил с удивлением Иван Савич.
Дворник опять начал кланяться, улыбаться.
— Авдей! с чем это он меня поздравляет?
— Не могу знать! — отвечал Авдей.
— С добрым делом: с скорым вступлением в законный брак, батюшка!
— Что-о?
— Как? с кем? что ты? с ума, что ли, сошел?
— Никак нет, батюшка. Слышь, с верхней нашей жиличкой, Прасковьей Михайловной...
— Как!
Иван Савич остолбенел.
— Кто ж тебе сказывал? — спросил он.
— Соседка Прасковьи Михайловны давеча встретила меня. «Что, говорит, у вас скоро свадьба?» — да и рассказала... слышь, завтра помолвка будет... Еще приказчик от меховщика, что напротив нас, сказывал: вишь, сегодня сама Прасковья Михайловна была там. Они давно торговали у них мех, да всё не решались, а тут, слышь, сама сказала, что не завтра, так послезавтра возьмет: к свадьбе, говорит, надо, чтоб поспело; мясоеду немного остается. А давеча и сама кухарка говорила, что к завтрему кулебяку пекут: слышь, утром помолвка... Да что греха таить! приходил какой-то барин с крестом, спрашивал: и как вы живете и всё этакое...
Дворник поклонился и опять стал улыбаться.
— Чай, квартирку-то другую возьмете? — примолвил он. — У нас скоро очистится вон там; выгоняем жильца: в срок не платит; славно бы...
— Стой! стой! — закричал Иван Савич и, взяв дворника за плечи, оборотил спиной и вытолкнул вон.
Потом обратился к Авдею:
— А! что ты скажешь, Авдей?
— Не могу знать!
— Только и слышишь от тебя: не могу знать! Сделай милость, моги хоть раз: ну?
— Не могу... — начал Авдей.
Иван Савич и его, точно так же как дворника, вытолкал вон. Он долго ходил по комнатам взад и вперед и по временам к чему-то прислушивался.
— Да, да, точно, — ворчал он, — наверху скребут пол, чистят — так! дворник не соврал! Да и вон кухарка пронесла огромную чашку муки, множество яиц: кулебяка будет! Вон и сама Прасковья Михайловна; о коварная змея! с девкой идет. Девка несет кулек: оттуда торчит телячья нога, зелень. Сама несет узел с чем-то... провизии множество... Кому это всё съесть? Ясно, что пир будет. А! так вот она что затевает! Она ошиблась... она думала, что я сделал ей предложение... жениться! То-то она и отложила до послезавтра. Какова! о змея, змея! на-ка поди, что выдумала!
Иван Савич терялся в этих мыслях и час от часу всё более тревожился.
— Что делать? как быть? как же объяснить ей? Ох, неловко: Господи, помоги!
Он бил себя кулаком по лбу, метался во все углы, как бы отвратить бурю. Он уже принял два содовых порошка — не помогло! выпил две рюмки мараскину — легче стало. Выпил еще рюмку — и вдруг лицо его прояснело.
— Не могу знать!
— Фу-ты, Боже мой! да как ты не догадался, что надо делать? неужели не догадываешься?
Не могу... — начал Авдей.
Иван Савич махнул рукой.
— Слушай! — сказал он. — Так отказаться неловко. Понимаешь? Пойти да объясниться, что я, дескать, не о женитьбе говорил, а так только... не годится. Спросят, что же я предлагал? как я скажу? Выйдет история... И тут она захныкала, что я опозорил ее: поцеловал руку. Великая важность! Так мы, знаешь что? неужели не догадался?
— Не могу знать!
— Мы съедем на другую квартиру.
Авдей встрепенулся.
— Помилуйте, — начал он, — Господи, Создатель! этакую квартиру оставлять! удобство всякое: и сарай особый, и ледничек от хозяина дают. Воля ваша: пожалуйте мне расчет...
— Помилуйте...
— Нет тебе денег, пока не отыщешь квартиры.
— Да где ее найдешь?
— Где хочешь. Видишь, житья нет: притесняют. Ищи! завтра же утром чтоб нас не было здесь. И подальше, в другой конец, в Коломну.
— Денька три! чтоб нас насильно женили! Слышишь, мех покупают, кулебяку пекут, долбня ты этакая! Съедем, пока не куплен мех, а купят, тогда не отвяжемся... Да постой: мне Бурмин говорил, что у них в доме есть квартира; сходи сейчас же, и, если не занята, завтра же утром и переезжать.
— Знаю, сударь, я эту квартиру: ледника-то нет...
Иван Савич махнул рукой и пошел прочь.
Утром Авдей доложил, что та квартира не занята. Иван Савич опять велел ему переезжать, а сам уехал, сказавши, что он будет к вечеру прямо на новую квартиру. На крыльце он столкнулся с крестным папенькой. Крестный был в белом галстухе, в белом жилете... Он остановил Ивана Савича.
ближайших сведений о вас, они оказываются удовлетворительными, и я, не находя никакого с своей стороны препятствия, честь имею... поздравить... а она... будет послушной женой. Отец ей не оставил богатства, но дал, что называется, фундаментальное воспитание и внушил правила...
— Извините... — сказал Иван Савич.
— Ась?
— Извините... я спешу...
— Известное дело: случай такой. Много хлопот... Мое почтение.
Опять Авдей нагрузил три воза и нагрузился сам вещами своего барина и побрел с лестницы. Вверху думали, что Иван Савич затевает перемену мебели в своей квартире, по случаю предстоящей свадьбы, и были покойны. Но когда Авдей понес с лестницы часы, подсвечники и прочее, там стали подозревать что-то недоброе.
Крестный папенька Прасковьи Михайловны, сестра ее и все остальные гурьбой вышли на лестницу и окружили Авдея.
— Где же барин? — спрашивали они.
— Не могу знать! — отвечал Авдей.
— Не могу знать!
— Будет ли к нам?
— Не могу знать!
— Будет ли на помолвку?
— Женится ли он? слышно ли? говорил ли кому-нибудь?
— Не могу знать!
— Не для свадьбы ли он нанял новую квартиру?
— Не могу знать! не могу знать! не могу знать! — закричал Авдей, вырвался из круга вопрошателей и опрометью бросился со двора, отдав дворнику ключ.
— Что же это такое? — сказала Прасковья Михайловна.
Когда дворник рассказал, как Иван Савич принял его поздравление, Прасковья Михайловна упала в обморок.
— Что теперь скажут про меня? — промолвила она, очнувшись. — Крестный, заступитесь за меня: я умру.
— А вот мы отношением обратимся к его начальству, — сказал негодующий крестный. — Да нет, — прибавил он потом горестно, — вывернутся, ей-богу, вывернутся: опять такую же бумагу напишут с крючком. Есть же там этакой! Он докажет про Ивана Савича, что такого лица и на свете нет. Это ему плевое дело. Ах, как пишет! Что же, батюшка! милости просим: не пропадать же кулебяке!
Сноски
2 — Граф сказал сейчас что-то смешное? не правда ли? (фр.)
3 тысячу извинений (фр.)
4 — Что он говорит (фр.)
5 фр.)
6 припев (фр.)
7 —Это мило (фр.)
8 ах! этот граф! (фр.)
9 — Что значит (фр.)
10 фр.)
11 высший свет (фр.)