III
СТЕПАН С СЕМЬЕЙ
Где вы, мои слуги, мои телохранители, «и денег и белья моих рачители»? «Иных уж нет, а те далече». Но как только остановлюсь памятью на котором-нибудь из них, предо мною из тьмы предстанут, как живые, лица Михеев, Егоров, Максимов, Павлов и т. д.
Вот я их вижу перед собой, с подносом или чашками, щетками в руках, слышу будто их говор.
Пропускаю мимо несколько человек, служивших у меня неподолгу: они слишком однообразны.
Их можно свести в одну группу — пьющих. Много портили они у меня крови и отравляли мою холостую жизнь. Под пару Антону возьму для образчика два-три силуэта.
Был Петр, который, отслужив свой день, запирал меня на ночь на ключ и уходил куда-то — пить водку и играть в карты. Я узнал об этом случайно от старухи, которой давался у меня в кухне угол, чтобы квартира не оставалась совсем пустою, когда не было меня и слуги дома.
Я вызывал его на откровенность, чтобы дознаться, правда ли это. Он упорно отрекался, особенно отрицал водку.
— Ни-ни! — твердил он, — я уходил раза два, только не водку пить, нет!
— Зачем же? Что ты делал?
— Не водку пить ходил, — утверждал он упорно, — я за другим, за делом уходил.
— Зачем?
— За другим, только не водку пить!
Однажды я хотел поверить, правду ли говорит старуха, и, заработавшись долго ночью, вышел в переднюю, хотел пройти чрез его комнату в кухню. Его не было, и дверь оказалась запертой.
Я еще не успел лечь, как услышал, что он пришел и возился у себя в темноте. Я вышел к нему со свечкой. Он раздевался, готовясь лечь.
— Где ты был? — строго спросил я. — Скоро три часа.
— А вам что за дело! — дерзко отвечал он. Он был очень в возбужденном состоянии.
— Как что за дело: у меня живешь и бродяжничаешь по ночам.
— Как вы смеете называть меня бродягой! — вскинулся он на меня с криком, с азартом, так что из кухни, услышав крик, пришла старуха. Он продолжал кричать и грубить.
— Ну, ложись спать! — покойно сказал я, уходя.
Утром я позвонил. Он как ни в чем не бывало принес мне чай, газеты. Я отдал ему паспорт, зажитое жалованье и сказал, чтобы он немедленно уходил. Он оторопел немного, переступил с ноги на ногу.
— Помилуйте, за что же?.. — тихо сказал он.
Я ничего не отвечал. Он взял паспорт, деньги и ушел.
— Позвольте только оставить пожитки мои здесь на день или на два, пока приищу место, — сказал он, оборотясь при выходе.
— Хорошо, скажи старухе, чтобы она поберегла их. Ты понимаешь, что ты не можешь больше оставаться у меня?
— Это точно-с... — тихо сказал он и ушел, понуря голову. — Простите за вчерашнее! — еще тише прибавил он, отворяя дверь. Я махнул рукой, и он вышел.
Старуха сказывала мне, что когда он узнал, что и как он говорил со мною ночью, то он схватил себя руками за голову. «Неужели это правда? И я это все сказал!»
Он был очень тихий, приличный и расторопный слуга, представительной наружности, блондин лет тридцати, с грубоватыми, но правильными чертами лица.
Когда он дня через два явился за пожитками, я спросил, зачем он уходил по ночам.
— За каким таким делом, которого упорно назвать ты не хотел?
— Водку пить-с! — откровенно, со вздохом сознался он, потупляя глаза.
После него через день явился другой слуга, Максим, рябоватый, здоровый, крепко сложенный, мускулистый человек невысокого роста.
Этот отличился через три месяца. Воротясь однажды поздно домой, я застал дверь незапертою. Максим не спал, но был тоже в возбужденном состоянии. Так как он был на ногах, помог мне раздеться, взял платье, сапоги, я не обратил на это внимания. На другое утро он заявил мне, что мое пальто с бобровым воротником пропало.
— Как, куда пропало? Ты дома был или уходил со двора? Приходил к тебе кто-нибудь?
— Нет-с... должно быть, я не уходил... Кажется, что дома был... И у меня никого не было... что-то не помню... Кому быть у меня! — лепетал он, как ребенок.
— Отчего же дверь вчера была не заперта, когда я пришел?
— Не помню-с... была ли она заперта, или нет... — отговаривался он, глядя в сторону.
— Поищи, спроси: если у тебя кто-нибудь был — сходи узнай... Я в полицию дам знать, — погрозил я. — До завтра даю тебе сроку...
Он ничего не сказал. Утром первый мой вопрос был о пальто.
— Никак нет-с: нигде не мог отыскать. Спрашивал у дворников, не входил ли кто, не выносили ли пальто?.. Они никого не видали...
— Ваша воля, как вам угодно! — ответил он равнодушно.
Но полиции я не объявил, зная, по множеству примеров, как это бывает бесполезно, а Максима немедленно уволил.
Я решил, что одному человеку «не добро быти» даже и у одинокого холостяка. Он будет скучать и уходить со двора, как Петр, или к нему заберутся, пожалуй, непрошенные посетители, как уже и случалось с моими слугами.
Мне посоветовали взять женатого, так как в кухне у меня места было довольно хоть на целую семью.
Мне рекомендовали старика, лет шестидесяти пяти, но еще бодрого, хотя с несколько помятым лицом и мелкими морщинами. Он был отпущенный на волю, жил по местам поваром, но состарелся, по словам его, для этой службы всегда у огня, в жару и предпочел другую должность, попрохладнее.
Он стоял передо мною, смотрел на меня добродушно и зорко своими карими глазами, не смигнув, как собака, ожидающая приказания своего хозяина. «Все сделаю, что прикажете, — читал я в этих глазах и его позе — а чего не прикажете — ни за что не стану делать!» — дополнил я про себя сокровенный смысл его взгляда.
Он на другой день переехал с женой Матреной, женщиной за пятьдесят лет, с крепкими, точно из гуттаперчи, щеками, носом и подбородком. Глаза у ней глядели не прямо, а стороной; губы она поджимала. Она поклонилась мне в пояс и подала хранившийся у нее паспорт мужа.
Дня через два, заглянув в их помещение, я изумился множеству навезенной всякой всячины. Постель с перинами и подушками горой, почти до потолка, множество разной посуды, кастрюль, печных горшков и т. п. утвари. Но всего более было икон, лампад, пасхальных яиц, сухих просфор и веток вербы в киоте и около.
Матрена была русская, набожная женщина — и заняла киотом со священными предметами не только весь передний угол своей комнаты, но отчасти даже мою гардеробную и комнату с ванной. Долго я слышал стукотню прибиваемых икон и картин религиозного содержания. Это меня несколько успокоивало насчет добропорядочности этой четы. У них был сын, Петруша, лет семнадцати, обучавшийся слесарному ремеслу и ходивший к отцу и матери только по большим праздникам.
Водворились они, и все пошло обычным порядком. Но прежнего безмолвия не было. Когда я проходил в свою гардеробную, я постоянно слышал молвь: это и натурально, когда живут двое вместе. Но молвь эта была задорная, с криком, возгласами, — иногда бранью, — все со стороны Матрены.
Степан — так звали нового слугу, — может быть Михайлов, может быть Петров, — теперь забыл: у наших крепостных и дворовых — так называемых «фамилий» не бывало; их звали по отцу или давали «прозвания», то есть прозвища, — Степан, говорю я, все отмалчивался, или отрывисто огрызался на задиранья жены.
— Да ну тебя, замолчишь ли ты, о, чертовка!
— Нечего молчать-то! Еще лаяться чертовкой! — едко пилила она его, — а ты что сидишь, протянул ноги-то, ходить негде!
Он убирал ноги, вставал и направлялся в мои комнаты.
— Куда, куда? — ядовито останавливала она, — что дров не несешь: мне, что ли, итти за дровами? Я стряпай, ты будешь жрать, а сам ни с места! Погоди, не такую дуру нашел: я не раба тебе досталась!
— Господи боже мой! Что за дьявол баба! — охая говорил Степан и шел за дровами.
— Я тебе дам «дьяволом» звать! — шипела она, крестясь, — господи, спаси меня! навязал ты мне эдакий клад на шею!
А когда он, исполненный усердия, пробовал помочь ей:
— Дай-ко сковороду, я картофель поджарю.
Она на него обрушивалась:
— Я бы тертым сухарем посыпал, да сметанки подлил, да лучку тебе поджарю — вот как вкусно будет, пальцы оближешь! — договаривал он.
— Слышишь, я тебя кочергой огрею, если будешь соваться — вот пресвятая матерь, огрею! — грозила она.
— Ну, чорт с тобой, леший тебя дери!
Сидя в ванне, почти рядом с кухней, одеваясь и раздеваясь, я постоянно слыхал эти перебранки и другого не слыхал. Она, что называется, «поедом ела его», а он принимал все это равнодушно, отгрызаясь, или встряхнет головой, усмехнется и идет ко мне в переднюю, если ему становилось уже невмочь. Видно было по его равнодушию, что он привык.
Между прочим, она просила меня отдавать жалованье не Степану на руки, а ей.
— Отчего? — спросил я. — Разве он...
— Мотает, — заметила она, поджимая губы и косясь на мужа. Он небрежно тряхнул головой и усмехнулся.
— На пустяки тратит, — прибавила она.
— Я не имею права давать никому, кроме его: если он согласится...
— Пожалуй, извольте ей отдавать: она у меня казначей! — охотно согласился он и опять усмехнулся.
— У меня целее будет! — вполголоса прибавила она, глядя в сторону. Я тогда не знал, что это значит.
Так шло дело до зимы, до рождественских праздников, без всяких особых событий. Были кое-какие неудобства. Например, через месяц по водворении у меня этой четы, появились тараканы. Они наполняли не только кухню, но и мою гардеробную, и ведущий в нее коридор, и переднюю. Наконец стали появляться у меня в комнатах. Я указал им на это.
— Что это такое за гадость? — говорю.
— Это... тараканы-с! — почти в один голос, с невозмутимым спокойствием отвечали они оба. Степан при этом сгребал ползавших на виду насекомых горстью и бросал или в форточку, или куда-нибудь в лохань.
— Чтоб их не было! — сказал я, — надо вывести. До вас я никогда ни одного не видал!
— Как это можно! — сказала Матрена, косясь на меня, — мы не с собой их привезли. Где их нет! Где мы ни жили, везде были — что клопы, что тараканы!
— Не было до вас, — строго подтвердил я, — надо вывести: я порошку куплю.
Но порошок не помогал, и тараканы оставались все время, пока они у меня жили. А они жили около двух лет.
Иногда я пробовал искусство Степана готовить стол, так как он хвастался, что был хорошим поваром.
Он недаром хвастался: в самом деле он хорошо готовил. Я иногда приглашал приятелей отведать его стряпни — и все не могли нахвалиться вкусными русскими блюдами.
был от этого.
— Что же-с — могу! — с самоуверенностью говорил он. — Я все умею: и супы-пюрэ, и какие угодно, и соус к рыбе и спарже, пирожное тоже всякое: вафли, крем шоколадный или с ванилью...
Он перебрал целую поваренную книгу.
— Только надо кастрюль, сковород и другой посуды купить, — прибавил он.
— Все купим.
— Погреба нет, — вдруг спохватился он, — желе, заливное, тоже что останется от стола, в холод некуда поставить...
— И погреб найму, — говорил я.
— Что же-с: я готов! Хозяйство у вас не бог знает какое большое, семейства нет, гости редко: управлюсь...
И жена его поддакивала, но нерешительно, и ядовито косилась на него при этих переговорах. Я не знал, отчего это, но потом узнал.
Подходил праздник рождества. Я изредка, все еще в виде опыта, обедал дома — и всегда хорошо, вкусно. Я успел прикупить столового белья, посуды, вилок, ножей. Однажды я позвал двух приятелей попробовать моего хозяйства, дал Степану денег, заказал, что купить и приготовить, и ушел со двора до обеда.
Воротясь домой часов в пять, я узнал, к ужасу моему, что печь не топилась, стола не готовили и что Степана — с утра нет.
— Как ушел за провизией, с тех пор и не бывал! — прибавила Матрена, не то с тоской, не то злобно.
— Как же быть: сейчас гости придут! — говорил я. — Обед не поспеет, если он не придет сейчас: когда готовить!
— Он не придет сегодня: разве к ночи! — сказала она в сторону.
— Что же это значит? — спросил я. — Куда он ушел?
— А вы зачем ему деньги на руки дали? — вдруг едко упрекнула она, — я просила мне отдавать. Я бы сходила с ним на рынок и провизии бы купила: теперь кушали бы и деньги были бы целы...
— Разве он всегда так делал?
— Всегда-с. Он, бывало, когда служил поваром, получит рублей двадцать жалованья, зайдет в трактир... и ни копейки домой не принесет...
— Ужели же все двадцать рублей промотает? Что ж он, шампанское, что ли, пьет...
— Какое, сударь: он с двух рюмок уж пьян! А начнет угощать всякого, а что останется — у него вытащат...
— Где же он? Отыскать бы его да привести! — говорил я растерянно.
— Так он пьет: вот ваш секрет!
Она молча косилась в угол.
— Кабы не пил запоем, разве его отпустили бы от местов! Да его бы обеими руками держали! У каких генералов живал он; в княжеском доме жил! Поживет, поживет месяц-другой — и откажут. Тогда ко мне опять на шею, сокровище эдакое, явится! Я на старости, горемычная, мыкаюсь, мыкаюсь с ним...
Она пробовала заплакать, но слез не было, и она утирала сухие глаза.
— Хоть бы сгинул, окаянный! — заключила нежная супруга.
Так кончилась моя иллюзия насчет домашнего стола.
Степан до ночи не приходил, а ночью силою стучался в дверь кухни, но впущен не был и провел ночь в дворнической, следующую ночь — в холодном сарае. И как оставался жив этот щедушный старик после таких ночей, зимой, в сарае или на сеновале — понять нельзя!
Он не являлся ко мне на глаза, пока длились праздники. Прислуживала мне Матрена и пришедший на праздник сын ее, Петруша. Этот мне подтвердил, что «тятенька его запивает, как только получит деньги. И тогда озорничает, дерется с мамкой, таскает и его за вихры, бьет и ломает, что попадет под руку». Словом, из кроткого, смирного старика обращается в зверя. «Мы с мамкой запираемся от него на ночь, не пущаем!» — добавил он.
Потом он, когда пропьет деньги или у него утащат их из кармана товарищи попойки, мало-помалу перестает пить, ходит дня три как шальной, мелет про себя несвязный вздор и постепенно приходит в себя, принимает свой кроткий образ, с добродушным взглядом и улыбкой.
Таким он и появился ко мне после праздников и принялся за свое дело как ни в чем не бывало.
На масленице произошло то же самое. Между прочим, он особенно разбушевался в последний день, ломился в дверь кухни, и когда его не пустили, он ходил по двору, кричал, ругался, так что дворники кое-как увели его силою. Я слышал этот шум.
Когда он после того явился ко мне, уже отрезвившийся, я заметил ему, что я буду искать себе другого слугу, и пригрозил, что если он будет так кричать по двору, делать скандал — я пошлю за городовым и препровожу его в полицию. Он стал передо мной на колени, скрестил руки на груди и голосом глубокого убеждения и с чувством произнес:
— Нет, вы этой низости со мной не сделаете!
Я действительно не сделал этой «низости», ради его добродушия, — и продолжал иногда пользоваться его поварским искусством, обедая изредка дома. Денег на провизию я, конечно, уже ему на руки не давал — и все шло хорошо.
Были мне иногда досады другого рода. Когда случалось два-три дня праздника, Степан обыкновенно исчезал из дома, покидая все заботы на жену и сына Петрушу. Иногда мне случалось не заставать никого дома, кроме Петруши, который или играл в бабки в углу двора с мальчишками, или спал дома так, что его не добудиться и не дозвониться. А однажды он сидел на крыльце и плакал.
— Что ты плачешь? — спросил я.
— Да все ушли, я один... боюсь!
— Где же отец и мать?
— Тятенька в кабаке, а мамка ушла к обедне, да вот нейдет...
К вечеру она явилась и, как показалось мне, тоже навеселе. Я уже о муже не спрашивал, где он.
— Нынче ильинская пятница: я на Пороховых заводах была! — обидчиво отозвалась она. — Нельзя же: все люди, как люди — я точно не человек! На мне, чай, крест есть!
Это случалось очень часто. То родительская суббота придет, то троицын, духов или успеньев день, то она на Смоленское кладбище пропадет на целый день. Великим постом особенно отсутствия эти были часты.
— Где была? — спросишь, бывало.
— На стоянии Марии Египетской, или ко кресту ходила: нонче середокрестная неделя!
Отлучалась тоже и в лазареву субботу, за вербами, и в лазарево воскресенье, и ко всенощной с двенадцатью евангелиями и т. д.
Все эти праздники служили ей более предлогами к угождению «мамоне», как я замечал, а не проявлением благочестия. Когда она приходила домой, от нее не святостью пахло. Муж и сын сидели, во время этих отлучек, не евши — и первый тоже уходил в свою очередь, и я оставался сиротой, без прислуги, и квартира пустая.
Последние три дня перед большими праздниками меня почти выгоняли вон. Начиналась возня, чистка, уборка, печенье куличей, крашенье яиц — и особенно чистка икон. Когда, бывало, зимой или осенью, заметишь паутину по углам или сор какой-нибудь и пыль на шкафах, вообще запущенность и неопрятность, и предложишь поубраться, всегда получишь в ответ: «Вот ужо, к празднику (иногда месяца за три) станем образа чистить, уберем все, и паутину снимем, и пыль сотрем».
Я заметил, что никто из моих слуг, ни один, никогда, по своему почину, без положительного и настойчивого моего приказания, не оботрет пыли, например, с мебели, с разных вещей. Пол еще выметут, а затем уже надо, что называется, носом ткнуть, чтоб русский слуга увидел беспорядок, пыль, и убрал.
стал чуять что-то недоброе в этом семейном согласии и побаивался. Боязнь моя оправдалась.
Однажды, в глубокий зимний вечер, заглянув к ним, я застал веселую семейную сцену, как будто с картины Теньера. Степан сидел совсем пьяный, жестикулировал и командовал Петруше.
— Пляши, Петька, пляши, собачий сын!
— Разве мать-то у него собака! Вот ты — так старый пес! — говорила Матрена. — Постой, я тебя! Не пляши, Петя... не слушай!
— Пляши, подлец! — командовал Степан, — я приказываю!
Она дрожащею рукой наливала ему стакан.
— И я выпью, и мне дай! — говорил совсем осовевший Степан.
Она проворно отставила вино в сторону.
— Будет с тебя, не дам: смотри, как нагрузился, на неделю!..
«Прилепись к мужу, повинуйся». Наливай же, а то я вот тебя...
Он встал и с поднятой табуреткой, шатаясь, двигался к ней, мимоходом сшиб свечку со стола на пол. Мальчишка заревел: «Ай, тятька, не трогай мамку!»
Я увидал, что все трое были пьяны.
Я скоро после того уволил их — и потом уже, года через два, слышал от своих приятелей, знавших Степана в лицо, что они видали его в Казанском соборе, просящим милостыню. Еще через год или два зашла ко мне однажды Матрена попросить «на бедность», а затем вскоре и на похороны старика. Она рассказала, что он все пил, пил, наконец, «ослаб», не мог выходить, руки и ноги стали трястись, потом окоченели, и он умер тихо, мирно, приняв святых таин, и перед самой смертью произнес: «Проклят тот, кто выдумал водку пить!»