Рыбасов А.: И.А. Гончаров. Глава 11.

Есть произведения, о которых можно сказать, что им была посвящена вся жизнь художника. У Гончарова таким произведением является "Обрыв".

"План романа "Обрыв", - писал Гончаров в статье "Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв" {Статья цитируется по т. 8 Собрания сочинений И. А. Гончарова. Гослитиздат, 1952-1955.}, - родился у меня в 1849 году на Волге, когда я, после четырнадцатилетнего отсутствия, в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни - все это расшевелило мою фантазию, - и я тогда уже начертил программу всего романа, когда в то же время оканчивался обработкой у меня в голове другой роман - "Обломов".

Но осуществление этого замысла отодвинулось на долгое время. В 1852 году Гончаров отправился в кругосветное плавание и "унес роман, возил его вокруг света в голове и программе" вместе с "Обломовым". Он кое-что вносил в рукописи и программы романов, но писать не мог, так как "был весь поглощен этим новым миром, новым бытом и сильными впечатлениями".

К тому времени у писателя были накоплены для будущей работы над "Обрывом" "кучи листков, клочков, с заметками, очерками лиц, событий, картин, сцен и проч.".

По возвращении из долгого и трудного плавания в Петербург в 1855 году Гончаров стал готовить к печати "Очерки путешествия" - "Фрегат "Паллада". В 1857-1858 годах он закончил писать "Обломова". Исполнив этот свой "долг", он намерен был вплотную приступить к "обработке", то есть написанию "Обрыва", образы, сцены, картины которого, по словам самого романиста, "теснились в воображении" и требовали "только сосредоточенности, уединения и покоя, чтобы отлиться в форму романа".

Но таких благоприятных для творчества условий у Гончарова тогда не было. Все более он убеждался в том, что "служба и литература между собой не уживаются".

Вообще 1859 год начался для Гончарова беспокойно и нервозно. Несмотря на то, что "Обломов" был написан и пошел в печать, - ни радости, ни душевного спокойствия это не принесло писателю. Еще не улеглось возбуждение от напряженной работы над романом, как возникли новые волнения. Не без тревоги писатель ждал оценки своего произведения читателями и критикой.

Первая часть "Обломова", что, между прочим, отмечал в своей статье и Добролюбов, многим показалась скучной, незанимательной. Публика была увлечена "Дворянским гнездом" Тургенева, полностью опубликованным в январском номере "Современника" за 1859 год. На некоторое время тургеневский роман совершенно заслонил собою медленно, в течение нескольких месяцев, по частям выходившего в "Отечественных записках" "Обломова". Это разбередило у писателя никогда не заживавшую в душе рану сомнений в достоинстве своего труда.

Именно в это время, в атмосфере острой нервозности, на романиста обрушилась еще одна невзгода - возник конфликт с Тургеневым.

Почва для этого конфликта была в известной мере подготовлена уже раньше. Гончаров, мучительно вынашивавший идеи и образы романа "Обрыв" (тогда он назывался "Художник"), в кругу друзей-литераторов часто делился своим замыслом - "рассказывал все до подробности Боткину, Дудышкину, Дружинину и более всего одному, еще живому литератору" {Это писалось Гончаровым в 1879 году, в статье "Лучше поздно, чем никогда", то есть когда еще Тургенев был жив.}, то есть Тургеневу, как человеку "тонкого критического ума".

Осенью 1858 года Тургенев привез из Спасского рукопись "Дворянского гнезда" и читал ее среди друзей. Присутствовал на этом чтении и Гончаров. Уже тогда, видимо, у него возникли подозрения, что Тургенев заимствовал кое-что из его замысла "Художника". Однако хорошие приятельские отношения между ними продолжались и после этого. Гончарова многое влекло к Тургеневу, он всегда и раньше дружелюбно относился к нему, несмотря на обидные для его самолюбия шутки и мнения Тургенева.

Подозрения снова разыгрались у Гончарова, когда он прочитал "Дворянское гнездо" в журнале. В посланном Тургеневу письме он обвинил его в заимствовании некоторых положений из "программы" своего романа. Автор "Дворянского гнезда" ответил ему, что не думал заимствовать что-нибудь умышленно, но, возможно, отдельные моменты могли произвести на него глубокое впечатление и бессознательно повториться в его романе.

Такое признание Тургенева, а также то, что он выбросил из романа одну "похожую" сцену, на время успокоило Гончарова, но вместе с тем как бы подтвердило справедливость его подозрения.

Вскоре он опять послал Тургеневу (в Спасское) крайне раздраженное письмо, в котором тот квалифицировался, по словам самого Тургенева, как "присвоитель чужих мыслей (plagiaire), болтун и лгун". Примирительный ответ Тургенева обезоружил Гончарова, гневное волнение его быстро улеглось. Он писал Тургеневу, что письмо по поводу "Дворянского гнезда" было исключительно вызвано стремлением предупредить всякие кривотолки на его, то есть Гончарова, счет в будущем, и дело тогда не дошло до открытого столкновения.

губернию:

"Мы с ним как будто немного кой о чем с живостью поспорили, потом перестали спорить, поговорили покойно и расстались, напутствовав друг друга самыми дружескими благословениями у Донон и Дюссо" {См. Л. Н. Майков, Ссора между И. А. Г[ончаровым] и И. С. Т[ургеневым] в 1859-1860 годах, "Русская старина", 1900, 1, стр. 20.}.

Эти дружелюбные строки Гончарова позволяют видеть, как относился Гончаров к Тургеневу в моменты душевного спокойствия, которое как раз в то время вернулось к нему. Этому в немалой степени способствовало появление статьи Добролюбова "Что такое обломовщина?" и успех "Обломова", хотя и несколько запоздавший, в публике.

Судя по письму Гончарова к Анненкову, в котором раздор с Тургеневым обрисован в весьма безобидной форме ("как будто... живо поспорили"), он тогда избегал широкой огласки своего столкновения с Тургеневым. Более откровенно он рассказывал о происшедшем близким ему людям, в частности своему другу И. И. Льховскому. 20 мая 1859 года он писал ему, что у него с Тургеневым было "крупное объяснение" по поводу двух "неласковых" его писем, посланных Тургеневу, но что все "кончилось прочным, кажется, миром".

Действительно, тогда казалось, что конфликт между Гончаровым и Тургеневым, к взаимному удовлетворению сторон, был полностью и навсегда нежит.

Летом 1859 года Гончаров со "Стариком" и "Старушкой", то есть с Владимиром Николаевичем и Екатериной Павловной Майковыми, направлявшимися в Киссинген, вновь едет за границу - в Мариенбад, где год тому назад он так успешно работал над "Обломовым". Собираясь в дорогу, он сообщал И. Льховскому: "Еду и беру программу романа, но надежды писать у меня мало: потому что герой труден и не обдуман и притом надо начинать. Если напишу начало, то когда будет конец? Здесь, в службе, и думать нельзя. И так приливы одолели".

Действительно, "на службе" в Петербурге, Гончарову "и думать нельзя" было о систематической и плодотворной творческой работе, - цензорство поглощало почти все силы и губительно действовало на здоровье. Однако слова Гончарова "надо начинать", то есть начинать роман, видимо, не следует понимать слишком буквально. Начало было сделано раньше. В 1857 году он друзьям уже "читал на выдержку отдельные главы".

В таком положении находился "Обрыв" к моменту отъезда Гончарова в Мариенбад летом 1859 года.

Поездка эта не оправдала надежд писателя. Лечение не приносило пользы, и здоровье Гончарова не только не улучшилось, но даже несколько ухудшилось. В состоянии упадка духа он писал Ю. Д. Ефремовой из Мариенбада, что ко всему у него произошло "общее охлаждение", что лета, недуги и разные досады много изменили его характер, что нынче он не смеется, шутка с языка нейдет. "Я не живу, а дремлю и скучаю, прочее все кончилось", - скорбно признается он ей.

"вдохновения" и говорил, что бросил "литераторствовать" - "решительно бросил и навсегда".

Однако по возвращении из-за границы в Петербург Гончаров принял другое решение - бросил не творчество, а службу, цензорство.

В январе 1860 года он подал прошение "об увольнении" от службы по причине болезни. Председатель цензурного комитета, ходатайствуя перед министром народного просвещения об удовлетворении этой просьбы, между прочим, отмечал, что "потеря г. Гончарова, как одного из просвещеннейших и полезнейших его деятелей, будет, конечно, в высшей степени ощутительна; он соединял в себе редкое умение соглашать требования правительства с современными требованиями общества".

1 февраля 1860 года Гончаров вышел в отставку, получив, таким образом, возможность всецело отдаться творческому труду. Вскоре два отрывка из первой части романа, озаглавленные "Софья Николаевна Беловодова" и "Бабушка", он обработал и сдал для публикации в журнал "Современник".

Однако в печати появился только первый из них ("Современник, 1860, N 2). Второй отрывок долго задерживался в редакции. В связи с этим Гончаров писал Н. А. Добролюбову 26 апреля 1860 года: "Что делает моя "Бабушка", почтеннейший Николай Александрович, где она загостилась так долго? Если она уже не нужна, то не благоволите ли прислать?"

"Бабушка" была возвращена Гончарову и напечатана в 1861 году в журнале "Отечественные записки" (N 1). Редакцию "Современника", идейное руководство которой тогда уже всецело принадлежало Чернышевскому, не удовлетворило в нем, видимо, то, что автор несколько идеализировал быт русской помещичьей усадьбы.

В это время у Гончарова наметились те же самые идейные расхождения с революционно-демократической группой "Современника", по причине которых столь резко и демонстративно порвал в 1861 -1862 годах свои отношения с журналом Тургенев.

Эпизод с "Бабушкой" еще более ослабил связи Гончарова с редакцией "Современника", но не привел к разрыву ни с Некрасовым, ни с Добролюбовым. Отношения с ними он поддерживал и после, хотя уже не сотрудничал в журнале.

В январском номере "Русского вестника" 1860 года был опубликован новый роман Тургенева "Накануне". Взглянув на него уже предубежденными глазами, Гончаров вновь нашел "несколько схожих положений" и лиц, "что-то общее" в идее художника Шубина и его Райского, несколько мотивов, совпадающих с программой своего романа. Потрясенный открытием, он на этот раз выступил с гласными обвинениями Тургенева в плагиате. Тургенев вынужден был дать делу официальный ход, потребовал третейского суда, в противном случае угрожая дуэлью.

"произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях" {Л. Н. Майков, Ссора между И. А. Г[ончаровым] и И. С. Т[ургеневым] в 1859-1860 годах.}.

Это, конечно, была примирительная формула. Гончаров удовлетворился ею, но Тургенев не признал ее справедливой. Выслушав постановление третейского суда, он заявил, что после всего случившегося находит нужным навсегда прекратить всякие дружеские отношения с Гончаровым.

Однако через четыре года, когда Тургенев, после длительного пребывания за границей, приехал в Петербург для дачи объяснения Сенату по "делу о сношениях с эмигрантами" (Герценом и другими), писатели вновь помирились. Произошло это на похоронах А. В. Дружинина 21 января 1864 года.

Со стороны Тургенева примирение, по-видимому, было искренним. Это можно видеть хотя бы из его письма Гончарову от 14 марта 1864 года, написанного тотчас же по возвращении из Петербурга в Париж: "Если Вы порадовались моему приезду, потому что он положил конец возникшему между нами недоразумению, - говорилось в этом письме, - то и я со своей стороны не менее Вас порадовался возобновлению дружеских отношений с человеком, к которому - не говоря уже об уважении к его таланту - я стою очень близко - в силу общего прошедшего, однородности стремлений и многих других причин.

Мы ведь тоже немножко с Вами последние Могикане..." {Сб. "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев", стр. 42.}.

"И. А. Гончаров и И. С. Тургенев". Изд-во "Academia", П. 1923.}, носят иной характер. В них отразились противоречивые чувства и настроения. Дорожа дружбой с Тургеневым, отдавая должное его тонкому художественному вкусу и считаясь с его литературными оценками, Гончаров вместе с тем не в силах быть с ним вполне искренним, язвит и лукавит в своих письмах. "И, читая их,.. вы постоянно ждете, когда же, наконец, порвется слабая нить этой странной приятельской неприязни, ждете этого с нетерпением, потому что тягостно видеть, как искажается весь душевный лик Гончарова, поскольку он повернут к Тургеневу. И ждать этого недолго" {Сб. "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев", Предисловие Б. М. Энгельгардта, стр. 26.}.

Летом 1868 года, в момент сильного творческого возбуждения, напряженной работы над "Обрывом", в Гончарове снова вспыхивают подозрения, что Тургенев будто готовит против него новые козни, выпытывает через знакомых Гончарову людей его замыслы, тайно следит за ходом работы над "Обрывом". Даже когда Тургенев проявил искреннее участие в его работе, Гончаров со злой иронией отнесся к этому: "какая бономия!" {Радушие!} Позднее до Гончарова дошли отрицательные отзывы Тургенева об "Обрыве". И с этого момента начался период уже нескрываемой вражды Гончарова к Тургеневу. Даже смерть Тургенева в 1883 году не избавила, не исцелила Гончарова от неприязни к нему, к памяти о нем.

Под влиянием каких же обстоятельств возник и дошел до такого печального предела конфликт Гончарова с Тургеневым? Чтобы понять это, надо вдумчиво вглядеться во внутреннюю жизнь Гончарова.

Творчество, писательское призвание были для него той сферой, той его Колхидой, куда он бежал от чиновничьей службы, которую так не любил, от невзгод и горечей личной жизни, и где дышал и жил по-настоящему.

"Я откровенно люблю литературу, - писал он Тургеневу 28 марта 1859 года, - и если бывал чем счастлив в жизни, так это своим призванием... Ведь не десять тысяч (на них мне мало надежды осталось) манят меня к труду, а стыдно признаться, я прошу, жду, надеюсь нескольких дней или "снов поэзии святой", надежда "облиться слезами над вымыслом...". А может быть, ничего и не выйдет: не будет; с печалью думаю и о том: ведь только это одно и осталось, если только осталось, - как же не печалиться!.."

Все сказанное здесь Гончаровым - истинная и глубоко трогающая правда.

Вполне естественно, что такое отношение к писательскому призванию и труду порождало крайне обостренную реакцию на все события и перипетии творческой жизни и литературной работы. Это, между прочим, подтверждается и мнением Тургенева о Гончарове. "Странности Гончарова, - как верно замечал он в письме к Полонскому 16 декабря 1868 года из Карлсруэ, - объясняются нездоровьем и слишком исключительной литературной жизнью" (курсив мой. -

Гончаров долго и мучительно вынашивал свои замыслы и был поистине сокрушен, когда увидел, что Тургенев, которого он считал замечательным "художником-нувелистом" и "миниатюристом", мастером только небольших повестей и рассказов, вдруг стал создавать с невероятной быстротой романы, в которых как бы опередил Гончарова и в разработке определенных тем и образов русской дореформенной жизни.

Поскольку сам Тургенев признал (в начале ссоры), что между "Дворянским гнездом" и "Обрывом" кое в чем "есть сходство", Гончаров выражал в одном из писем к Тургеневу беспокойство, что "внешнее, поверхностное сходство" романов, "тождество сюжетов" будет стеснять его, мешать ему разрабатывать "Обрыв" и что когда он напишет роман, самого его могут обвинить в заимствовании.

Насколько серьезно Гончаров тревожился за свою писательскую репутацию, свидетельствует, в частности, тот факт, что именно из-за пресловутого "сходства" некоторых положений в упомянутых романах он выбросил из рукописи "Обрыва" всю обширную главу "о предках Райского".

Окончательно сражен был Гончаров, когда нашел известное сходство некоторых образов и положений в "Накануне". В этом, а также в громадном успехе тургеневских романов и в его способности быстро писать, захватывая те характеры, житейские и психологические ситуации, над которыми он сам так кропотливо и медленно трудился, Гончаров увидел страшную угрозу своему творчеству в будущем.

изображали взятый из действительности материал. Иногда, правда, и Гончаров и Тургенев фиксировали свое внимание на однородных явлениях жизни. Возможно, что, услышав от Гончарова рассказ о художнике Райском, Тургенев заинтересовался психологией художника и ввел в свой роман "Накануне" фигуру художника Шубина. Некоторые сходные черты имеются между Райским и Рудиным, но это обусловлено сходством тех жизненных фактов, которые наблюдали романисты. Существо же этих образов весьма различно, различна и их художественная трактовка.

Таким образом, "сходство" тургеневских романов с гончаровскими замыслами было поверхностным, что и дало повод Д. Минаеву выступить в 1860 году в "Искре" (N 19) с юмористическим стихотворением "Парнасский приговор", в котором он пародировал третейский суд и, в частности, неосновательные обвинения Гончарова против Тургенева:

У меня герой в чахотке,

У него портрет того же,

У меня Елены имя,

У него все лица так же,

Как в моем романе, ходят,

Пьют, болтают, спят и любят... и пр. и пр.

{* В первоначальном плане "Обрыва" фигурировала в качестве главной героини Елена, позже названная Гончаровым Верой.}

"очень забавны" {См. письмо И. А. Гончарова С. А. Никитенко от 14 июня I860 года из Мариенбада.}.

"Жалкая история", как называл сам Гончаров свою ссору с Тургеневым, наполнила многие годы жизни Гончарова сложными и болезненными переживаниями. Она внесла глубокую и неисправимую травму в его душу и окрасила в мрачный и трагический тон многие дни его дальнейшей работы над "Обрывом".

В мае 1860 года Гончаров в третий раз едет в Мариенбад с надеждой написать там весь роман. Из Петербурга он выехал 7 мая на пароходе до Штеттина и затем до Дрездена вместе с А. В. Никитенко и его семьей.

В числе тех людей, к которым Гончаров относился с неизменным доверием и дружественностью, был один из либеральных деятелей цензуры, профессор русской словесности Петербургского университета и затем академик Александр Васильевич Никитенко (1805-1877). Дружеская связь между ними установилась еще с конца сороковых годов и продолжалась до смерти Никитенко. Гончаров считал его лучшим из друзей.

сдержанно оценивал деятельность Никитенко как ученого. Никитенко же был весьма неважного мнения о характере своего друга.

Так, в дневниковой записи его по поводу ссоры Гончарова с Тургеневым говорится, между прочим, о "подозрительном, жестоком, себялюбивом и вместе с тем лукавом характере Гончарова" {См. "Сборник Российской публичной биб-ки", т. II, вып. I, П. 1924, стр. 174.}.

По свидетельству М. И. Семевского, Гончаров написал впоследствии воспоминания о Никитенко, которые представляли "целую художественную картину" {См. "Русская старина", 1888, N 12, стр. 775-776.}.

К сожалению, этот очерк Гончарова по каким-то причинам не был опубликован, и рукопись его не найдена до сих пор.

Искреннее чувство дружбы Гончаров питал ко всей семье Никитенко, где он часто бывал. Именно в этой семье он нашел, в лице младшей дочери А. В. Никитенко, Софьи Александровны Никитенко, и горячую поклонницу своего таланта и близкого, бескорыстного друга, с которым, несмотря на большую разницу в летах, делился самыми сокровенными своими мыслями и переживаниями.

занималась переводами, сотрудничала в ряде журналов, имела собственные научные труды.

Гончаров высоко ценил ум и талант С. А. Никитенко и видел в ней черты "живой, симпатичной, страстной и поэтической натуры" {Из письма И. А. Гончарова С. А. Никитенко от 16 августа 1860 года. "Литературный архив". Изд-во АН СССР, 1953, IV, стр. 159.}.

Он вполне доверял ей переписку рукописи "Обрыва", советовался с ней по своим литературным замыслам. "Вы необходимы мне для всего вообще, - признавался он ей, - т. е. для приятного житья, а еще больше для работы". Шутя он говорил С. А. Никитенко: "Вы - моя литературная Агафья Матвеевна" (вдова в "Обломове" Агафья Матвеевна Пшеницына, как известно, беззаветно заботилась об Илье Обломове).

С половины и до конца мая Гончаров в компании с Никитенками находился в Дрездене. Большая часть дня посвящалась прогулкам. Гончаров был "одержим неистовой страстью бродить по городу и покупать в магазинах разные ненужные вещи" {А. В. Никитенко, Дневник, т. II, стр. 123.}. Перепробованы были сигары почти во всех лучших дрезденских магазинах. После пребывания на Филиппинах, как известно, славящихся своими сигарами, Гончаров научился тонко разбираться в их вкусе.

Излюбленным местом вечерних прогулок друзей являлась Брюлевская терраса. Но самые яркие впечатления оставило посещение знаменитой Дрезденской галереи, созерцание великого творения Рафаэля - "Сикстинской мадонны", в которой, по словам поэта, воплотился "чистейшей прелести чистейший образец". Вдохновенное "паломничество" к ней Гончаров совершал и в другие свои приезды в Дрезден.

"Мне давно не было так спокойно и хорошо, как с вами (в Дрездене)", - писал некоторое время спустя Гончаров С. А. Никитенко из Мариенбада, куда он приехал 2 июня 1860 года.

В первые дни своего пребывания в Мариенбаде Гончаров испытывал большой подъем жизненных и творческих сил. "...Вчерашнее утро, - писал он Е. А. и С. А. Никитенко 3 июня, - принадлежит к лучшим утрам моей жизни. Я чувствовал бодрость, молодость, свежесть, был в таком необыкновенном настроении, чувствовал такой прилив производительной силы, такую страсть выразиться, какой не чувствовал с 57-го года. Разумеется, это не пропало даром для будущего (если только будет) романа: он весь развернулся передо мной часа на два готовый, и я увидал там много такого, чего мне и не грезилось никогда. Для меня только теперь понятно стало значение второго героя, любовника Веры {То есть Марка Волохова}. К нему вдруг приросла целая половина, и фигура выходит живая, яркая и популярная; явилось еще тоже живое лицо; все прочие фигуры прошли передо мной в этом двухчасовом поэтическом сне, точно на смотру, все они чисто народные, со всеми чертами, красками, с плотью и кровью славянскими".

Но такие утра нисходили на душу не часто. "Прилив производительной силы" был недолгим. После написания нескольких глав настроение у романиста упало, "опять настали потемки". "Это чисто физическое состояние, действующее, конечно, и на моральное", - замечал по этому поводу Гончаров в одном из своих писем из Мариенбада. Причины временных душевных депрессий здесь, бесспорно, указаны верно, и в конце концов они были преодолены художником. Но он не смог преодолеть тогда других трудностей, других препятствий.

Гончаров надеялся, что за время пребывания в Мариенбаде "Обрыв" будет, наконец, написан. Для этого, как признавался Гончаров в одном из своих писем к С. А. Никитенко, он "собрал последние силы, остаток воли и жизни". Начало было удачным, но затем романист ощутил, что план и образы романа, задуманные много лет тому назад, утеряли для него свою определенность и ясность. "Герой все еще не ясен мне вполне, т. е. я все еще не знаю, что он такое", - сообщал Гончаров С. А. Никитенко 29 июня 1860 года.

"напал на след новой мысли или способа, как провести героя через весь роман".

Однако твердой уверенности в правильности этой "новой мысли" у художника не было. Вот Райский как будто весь перед ним, как живой, но романисту никак не удается "выразить это в образе". И он решает "по написанному начать писать снова, обдумывая каждую главу, не торопясь".

Таков был творческий итог пребывания Гончарова в Мариенбаде летом 1860 года.

Покинув Мариенбад в середине июля, Гончаров снова приехал в Дрезден, где продолжал работу над романом. Затем через Париж в первых числах августа направился в Булонь. К этому времени первоначальный замысел образа Райского сильно изменился. Райский перестал быть положительным лицом в романе, и автор стал рисовать его с критических позиций. О причинах такого крутого внутреннего изменения образа подробно будет рассказано ниже.

"Позвольте пока кончить и побежать на улицу: Париж зовет, требует, манит меня в свои объятия..."

В Париже он виделся с Тургеневым - на обедах или в кругу общих друзей, хотя после пережитого конфликта у него и были с ним "тогда натянутые отношения". Говоря о "радостях бытия", Гончаров в одном из писем шутя замечал, что покинул Париж "с винцом в груди", чему очень содействовал Николай Петрович Боткин - любитель всяких увеселений.

Радостными были у Гончарова и первые впечатления от Булони. "Всякий раз, когда я подъезжаю к морю, особенно в портовом городе, - писал он С. А. Никитенко, - я всегда испытываю какую-то приятную, чудесную минуту. На меня, с воздухом моря, пахнет будто бы далью и поэзией прекрасных, теплых стран". Когда А. В. Никитенко также приехал на отдых в Булонь, то Гончаров, несмотря на дождь, свел его к берегу и "представил" океану... Шумная жизнь Булони отвлекала романиста и от часто настигавшей его скуки и... от работы.

И в конце концов Гончаров, жаждавший уединения и покоя для работы над "Обрывом", стал "помышлять о возвращении домой", тем более, что иссякли средства, которыми он располагал. "Ах, домой, - с горечью восклицает он в письме к С. А. Никитенко, - сердце замирает, когда подумаю, что надо ехать домой, где у меня нет никакого дома, и никого, кто бы мне был нужен, и еще менее, кому я был нужен. А надо ехать, зачем бы кажется? Все от гнусных денег..."

За время пребывания в Булони Гончаров принимался было писать роман, но успеха не имел. "А роман не пишется, - жаловался он С. А. Никитенко в одном из своих булонских писем. - Я набросал было маленькую главу о Марфиньке и даже был доволен ею, а потом увидел, что это вздор, что к Маркушке {Имеется в виду Марк Волохов из "Обрыва".} и приступить не умею, не знаю, что из него должно выйти, да и самого героя (то есть Райского. - не поймал нисколько за хвост" {Из письма от 6 августа 1860 года, "Литературный архив", стр. 149.}. Подводя итоги работы над "Обрывом" в Булони и имея в виду Райского, Гончаров с горечью замечает, что напрасно "возился с характером, который не покоряется".

На обратном пути из Булони Гончаров некоторое время жил в Дрездене, где написал главу романа, в которой "начинает развертываться" характер Веры. Это была одна из глав третьей части романа. Таким образом, написано было много. Но сам Гончаров считал эту свою поездку за границу мало удачной в творческом отношении.

Как-то особенно остро на этот раз он ощутил неудобства обратной дороги домой. В письме к А. В. Никитенко он, не скрывая своей досады и раздражения, писал "о бедствиях" и "лишениях" в пути вследствие "всероссийской дикости и неустроенности".

"Обрывом" за границей в 1860 году - одна из самых драматических страниц его биографии. Внутренне в эти годы Гончаров жил сложной и трудной жизнью. Переписка Гончарова с С. А. Никитенко за время пребывания за рубежом раскрывает перед нами его сокровенные переживания и думы.

"Ведь для исполнения долга, даже для уразумения важности и достоинства человеческого назначения - нужно сообразное этому приготовление, воспитание, - среда... - пишет он. - А Вы представьте себе обломовское воспитание, тучу предрассудков, всеобщее растление понятий и нравов, среди которого мы выросли и воспитались и из которого как из летаргического сна только что просыпается наше общество; если б Вы могли представить себе всю грубость и грязь, которая таится в глубине наших обломовок, потом в недрах казенных и частных училищ, потом в пустоте и разврате общественной жизни, где мелкое тщеславие заменяло всякие разумные стремления, за отсутствием их, где молодой человек задумывался над вопросом, что ему делать, или, не задумываясь, пил, ел, волочился, одевался франтом, потом женился и потом направлял детей своих по тому же пути, уча служить (то есть занимать выгодные места и брать чины) и наслаждаться - в ущерб чести, нравственности и тому подобное. Если б Вы представили себе все это, говорю я, если б видели собственными глазами и не только видели, а окунулись сами в этом болоте, как я, так Вы сами бы хоть немного оправдали меня и, может быть, удивились бы, что я еще не потонул совсем. Меня спасла живая, горячая натура, сила воображения, стремление к идеалу и та честность, о которой Вы так благосклонно отзываетесь..."

Гончарову с его страстной натурой глубоко был присущ трезвый, критический взгляд на жизнь, который, по словам самого писателя, не позволял ему "довольствоваться миром и людьми, как они есть", и исключал всякое самодовольство.

Касаясь упреков в апатии, которые многие бросали ему в жизни, Гончаров с глубоким сознанием истинности своих слов замечал: "Есть, надеюсь, разница между апатией разъевшегося и избалованного господина и апатией человека, которому в жизни сопутствовали мысль, чувства и нужда". По мнению романиста, это не апатия, а "человеческое раздумье", "может быть, ожидание чего-нибудь лучшего..."

"писать до конца", Гончаров, вернувшись из-за границы в конце сентября 1860 года, снова берется за работу над "Обрывом". Он обдумывает и переделывает то, что "прибавилось к роману за границей". Одну из вполне законченных глав ("Портрет") он опубликовал в журнале "Отечественные записки" за 1861 год (N 2). О напечатании других глав с ним ведет переговоры Катков, редактор "Русского вестника", превращавшегося тогда в один из органов реакции. Однако Гончаров уклонился от его предложения.

К концу 1861 года Гончаров вчерне закончил первые три части "Обрыва", но в дальнейшем работа над романом почти приостановилась вследствие того, что перед писателем снова встал вопрос о перестройке "программы" всего романа. Это было вызвано и изменениями, происходившими в русской общественной жизни, и некоторыми внутренними сдвигами, усилением противоречий во взглядах писателя.

В начале шестидесятых годов в России создалась весьма напряженная политическая обстановка. Повсеместно ширилось революционное крестьянское движение. То в одной, то в другой губернии происходили выступления крестьян против помещиков. Активизировалась деятельность русских революционных демократов, идейно возглавлявших тогда народ в борьбе с крепостничеством и самодержавием. Уже в 1859 году Карл Маркс отмечал возникновение в России революционной ситуации, признавал возможным массовое восстание крестьян, которое, по его словам, могло бы явиться "поворотным пунктом в истории России" {К. Маркс и.Ф. Энгельс, Сочинения, т. XI, часть 1-я, стр. 545.}.

Владимир Ильич Ленин, характеризуя обстановку в начале шестидесятых годов в России, в одной из своих работ (1901 год) писал: "Правда, на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной "партии" и ее натиске в начале 60-х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России "Колокола", могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, "очень часто" приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять "Положение", обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян - мировых посредников применять такое "Положение", студенческие беспорядки - при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание - опасностью весьма серьезной" {В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 26-27}.

"...народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу" {Там же, т. 17, стр. 65.}. Правительству и крепостникам удалось подавить крестьянские волнения, и крестьянство было освобождено от крепостного права "сверху", то есть как этого хотели царь и помещики. Крестьянская реформа 1861 года была проведена всецело в интересах помещиков. Жизненные интересы крестьянства остались неразрешенными. По меткому замечанию Ленина, эта реформа на деле явилась освобождением русских крестьян "от земли".

Если в 1840-1850 годах в России существовал общий антикрепостнический лагерь, своего рода блок "людей крайних" с людьми "умеренными", то есть демократов и либералов, то к началу шестидесятых годов этот лагерь уже полностью распался. Революционные демократы разоблачали реформы как обман народа. Они боролись за революционный путь решения крестьянского вопроса, звали Русь "К топору!". Либералы, или как их тогда называли - "постепеновцы", вполне были удовлетворены реформой. Боясь революционного движения масс более, чем реакции, они сделались верноподданными, встали на защиту послереформенного порядка от угроз революции. Такова была стезя русских либералов.

Гончаров глубоко любил свою родину и верил в ее великое светлое будущее. Однако он не видел верных путей дальнейшего развития русской жизни. Он полагал, что преобразование общества произойдет постепенно, путем реформ, что старое отомрет, а новое все будет возникать и упрочиваться "без насилия, боя и крови". Словом, в своих взглядах на русскую действительность того времени Гончаров по ряду вопросов сходился с либералами.

Естественно поэтому, что в обстановке шестидесятых годов, когда происходило дальнейшее размежевание либералов и демократов, резче обозначались идейные разногласия и Гончарова с лагерем русской революционной демократии. Не отказываясь от борьбы с крепостническими пережитками, отсталостью и обломовщиной, выступая против реакционеров, Гончаров вместе с тем отрицательно относился к программе "новых людей" - русских революционных демократов. Ему, как и Тургеневу, "претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского" {В. И. Ленин, Сочинения, т. 27, стр. 244.}. Поскольку, по его мнению, "правительство стало во главе прогресса и твердо пошло и идет по новому пути", то есть по пути реформ, все должны поддерживать его. Вот почему он "рукоплескал" реформам и отвергал возможность революционного пути развития.

Гончаров понимал необходимость приближения замысла "Обрыва" к современности, более тесной связи его образов с текущей общественной жизнью. Особенно остро он чувствовал необходимость определить, выразить свое отношение к воззрениям "новых людей", к так называемому нигилизму.

света или в разные "фаланстерии", как это рассказано в "Что делать?" Чернышевского. Глубоко потрясен был Гончаров разломом в семье близкого ему человека - Владимира Николаевича Майкова ("Старика"). В начале шестидесятых годов его жена, Екатерина Павловна ("Старушка"), - незаурядного ума женщина, "изящная красавица", оставила его и уехала на Кавказ, увлеченная человеком передовых идеалов - "нигилистом". Гончаров, тесно друживший с ней и тайно поклонявшийся ей как женщине, вначале думал, что она "приняла скоро на веру" то, что, как казалось ему, противоречило всему складу ее мыслей и всей жизни, что она сама себя обманывает. Но потом убедился, что это не так...

Вдумываясь во все эти события и факты текущей жизни, Гончаров чувствовал необходимость значительной идейной и художественной ломки старого замысла "Обрыва", выработки новой "программы" романа, нового объяснения драмы Веры. Именно в этом и заключалась главная причина творческих затруднений писателя в то время.

Изменив своей привычке последних лет ежегодно ездить за границу лечиться и писать, Гончаров в мае 1862 года задумал поехать на родину, в Симбирск, чтобы повидаться с родными, несколько отвлечься от петербургской жизни, запастись новыми впечатлениями и, конечно, работать над романом "Обрыв". Он написал об этом своей сестре Анне Александровне (Музалевской). Анна Александровна очень обрадовалась. С малолетства они были между собою дружны. Гончаров любил сестру и гордился ею. Она во многом напоминала ему мать. "Государыня-сестрица", - величал ее в своих письмах Иван Александрович.

По приезде ему была отведена лучшая комната в доме и предоставлен сад, в котором он проводил большую часть времени, в тишине и уединении работая в беседке. Желая, видимо, сосредоточиться, он просил, чтобы к нему никого не пускали. Избегал он излишних встреч и со знакомыми во время прогулок по городу, - завидя их издали, сворачивал обычно в сторону. Эта внешняя "нелюдимость" писателя отнюдь не означала, что он чуждался окружающей его жизни. Зоркий художник, он многое видел и наблюдал, что впоследствии принесло свои плоды в "Обрыве".

"Воспоминаниях" нарисовала живой и, видимо, во многом верный портрет писателя: "Дядя, - замечает она, - был удивительно изящен во всем: в манерах, в разговоре, даже в отдельных выражениях, что мне особенно нравилось". Но временами, по ее словам, он был мрачен, раздражителен, страдал головными болями - почти всегда перед дурной погодой или грозой.

К тому же времени (1862 год) относится и портретная зарисовка, сделанная одним из литераторов - Р. Сементковским, который видел писателя в доме И. Льховского, куда Гончаров обычно заходил по воскресеньям и праздничным дням. Это, по его описанию, был "мужчина лет 50, небольшого роста, с пробритым подбородком, с начинающими уже седеть густыми усами, бакенбардами и волосами, тщательно приглаженными. Костюм сидел на нем мешковато, но все было опрятно... Я невольно любовался его тонким, правильным, благородным носом, а главное - его глазами, умными, вдумчивыми и в то же время такими печальными, что самому вдруг грустно станет" {Р. Сементковский. Встречи и столкновения. "Русская старина", 1912, XI, стр. 265-266.}.

За все время пребывания в гостях у сестры в Симбирске Иван Александрович строго придерживался определенного режима: вставал рано - в восемь часов, делал себе холодные обливания и, окончив туалет, отправлялся гулять, чаще всего на высокий берег, где так чувствовалось могучее дыхание Волги, откуда расстилались перед глазами поля, луга, селения, острова, отмели в легкой, еще не развеевшейся утренней дымке, где все располагало к раздумью и где уносился он "мечтой к началу жизни молодой..."

После прогулки Гончаров (все это подсмотрели и запомнили юные любопытные глаза племянницы) приступал к своему обычному завтраку a l'anglaise {На английский манер (франц.).}, как он говорил, состоявшему из бифштекса, холодного ростбифа и яиц с ветчиной. Все это запивал кофе или чаем. В остальное время он придерживался существовавшего в доме распорядка, то есть обедал, отдыхал и ужинал вместе со всей семьей. На досуге просил одну из своих племянниц читать вслух отрывки из книг на французском языке, которые сам для этого отбирал, или отправлялся на прогулку - лето стояло прекрасное. Ходил он много, ездить не любил; когда же приходилось это делать, то просил дать ему таких кляч, "которые с третьего кнута с ноги на ногу переступят".

"Когда поедешь сюда, вези и старую Аннушку с собой".

Эта просьба была выполнена, и Аннушка, - няня Гончарова, увиделась тогда со своим "Ванюшей". Это была трогательная и последняя встреча с любимой няней. На память была сделана фотография Аннушки, которая, как драгоценная семейная реликвия, хранилась Гончаровым.

В гостях у сестры было "хорошо, как при маменьке". Но тревоги и волнения доходили до писателя и в этом тихом уголке России. "Вот уже второй месяц пошел, наипочтеннейший друг Александр Васильевич,- писал он Никитенко из Симбирска,- как я процветаю на берегах Волги... Живу я среди своих, собравшихся тесной семьей около меня, в маленьком домике, набитом, как улей, все разными обитателями. Мне тут приютно, привольно, покойно и мирно-скучно. Эту мирную скуку и тихий сон души будят подчас неистовые, залетающие оттуда, от ваших мест, дикие вопли, плач и скрежет зубов с пожарищ {Здесь Гончаров имеет в виду нашумевшие петербургские пожары, начавшиеся в мае 1862 года. В поджогах реакционеры обвиняли революционную молодежь, что было клеветой. Судя по письму, Гончаров не верил этим провокационным слухам.}. Что за ужас, что за безобразие! Хотелось бы послушать правды, узнать, в чем дело, кто, что, как? А здесь узнать нельзя: газеты на что-то намекают и не договаривают, изустная молва городит такие чудеса, что береги только уши!"

В этом же письме Гончаров сообщал своему другу, что ничего не делает, отчасти из-за того, что вокруг в доме много чисто семейной суеты, шума, движения, что приходится "возобновлять некоторые морские привычки", то есть засыпать если не под шум бури, то под грохот увертюры "Вильгельма Телля", разыгрываемой племянницей. Или вдруг набегут племянники, нашумят, накричат, и кончается все тем, что он сам начинает шуметь и уходит с ними на Волгу и в поля...

В работе над романом, видимо, не было успеха.

"Пиши", твердят, когда нельзя писать, когда на носу бури и пожары, от которых искусство робко прячется, когда надо писать грязью или вовсе не писать..."

Исполненный этих тревог и заблуждений, Гончаров уже в первых числах июля 1862 года поспешил вернуться в Петербург.

Увидев к началу шестидесятых годов, что продолжать работать над романом нельзя, пока не уяснена и не выработана новая "программа", кроме того, испытывая материальные затруднения, Гончаров вновь поступает служить.

С января 1862 года министерство внутренних дел начало выпускать газету "Северная почта", которая, по словам первого ее редактора А. В. Никитенко, должна была соединить "правительственные идеи" с идеями "разумного прогресса".

"Северной почты", оказавшейся на деле далекой от каких-либо прогрессивных идей.

21 июля 1863 года Гончаров был назначен членом Совета по делам печати, с производством в действительные статские советники, а в августе 1865 года приказом по министерству внутренних дел - членом совета Главного управления по делам печати, то есть фактически вновь стал цензором. Но к этому периоду времени в цензуре уже полностью были искоренены либеральные тенденции и царил, по выражению А. В. Никитенко, чистейший произвол. Такова была обстановка, в которой пришлось действовать Гончарову.

На цензурных докладах и отзывах Гончарова определенным образом сказалось его предубежденное, отрицательное отношение к революционно-демократической и радикальной части русского общества. В частности, им был написан резкий отзыв о журнале "Современник", наблюдать за которым входило в его обязанность. Гончаров обвинял этот передовой демократический журнал в "крайностях отрицания в науке и жизни" {См. В. Евгеньев-Максимов, "Последние годы "Современника". Л., 1939, стр. 85.}. Особенно нападал он на журнал радикального направления "Русское слово", особенно на статьи Писарева в нем. По мнению Гончарова, журнал этот наносил вред, так как пропагандировал "жалкие и несостоятельные доктрины материализма, социализма и коммунизма". Как цензор, он упорно боролся с так называемым "нигилизмом" - с этим, по его мнению, "злом", которое "кроется в незначительном круге самой юной, незрелой и неразвитой молодежи, ослепленной и сбитой с толку некоторыми дерзкими и злонамеренными агитаторами, нынче удалившимися или удаленными мерами правительства с поприща деятельности" {Дело об отчете по Главному управлению по делам печати за 1865 и 1866 годы. "Книга и революция", 1921, N 1, стр. 19.}. Были у Гончарова и свои, так сказать, личные счеты с "Русским словом". В 1861-1863 годах на страницах этого журнала появились резкие выпады Писарева против Гончарова как автора "Обыкновенной истории" и "Обломова". В своем отчете об общем направлении "Русского слова" Гончаров указывал, что создавалось впечатление, что журнал сам напрашивался на то, чтобы "кончить свое существование преждевременно и насильственной смертью". В результате неоднократных предостережений журнал "Русское слово" после покушения Каракозова на Александра II (апрель 1866 года) был, как и "Современник" Некрасова, окончательно закрыт.

Таким образом, старания Гончарова как цензора не пропали даром. Правда, "чем выше Гончаров поднимался по лестнице служебной карьеры, тем тошнее ему становилось жить в этой глубоко ничтожной и реакционной среде карьеристов и интриганов" {А. Г. Цейтлин, И. А. Гончаров, стр. 225.}. В своем дневнике за 1865 год А. В. Никитенко отмечал, что Гончаров жаловался ему "на беспорядок и великие неудобства нынешнего Совета по делам печати", говорил ему "о своем невыносимом положении в Совете". По словам Никитенко, "дела цензуры, пожалуй, никогда еще не были в таких дурных, т. е. невежественных и враждебных мысли руках" {А. В. Никитенко, Дневник, т. II, стр. 555-556.}, как при министре-реакционере Валуеве.

До поры до времени Гончаров мирился со своим положением. Примечателен в этом отношении следующий эпизод. Министр внутренних дел Валуев, желая приостановить "Московские ведомости" Каткова, созвал экстренное совещание. Все члены Совета смолчали, за исключением одного - Ф. И. Тютчева. Он объявил, что с решением Совета согласиться не может. Затем встал и вышел с заседания, потряхивая своей беловолосой головой, и написал Валуеву об отставке. Присутствовавший тут же Гончаров подошел к Тютчеву, пожал ему с волнением руку и сказал: "Федор Иванович, преклоняюсь перед вашей благородной решимостью и вполне вам сочувствую, но для меня служба - насущный хлеб старика" {См. В. Мещерский, Мои воспоминания. Журнал "Гражданин", 1897, N 5, стр. 10.}. Наконец Гончаров все же нашел в себе силы бросить эту службу. 29 декабря 1867 года, согласно его прошению, Гончаров был уволен от службы и вышел в отставку с назначением пенсии по 1 750 рублей в год. Впоследствии Гончаров с горечью и сокрушением вспоминал о своей цензорской деятельности, которую всегда выполнял с щепетильной добросовестностью: "Служил... да еще потом цензором, господи прости!"

Малоприметным в творческой летописи Гончарова был 1864 год. В Петербурге у него почти совсем не было возможности заниматься писательским трудом. Вот почему, получая трех-четырехмесячный отпуск, он обычно выезжал за границу, где больше чувствовал себя литератором. Однако летний отпуск в 1864 году Гончарову пришлось, из-за ухудшения здоровья, использовать не для работы над романом, а для лечения в Карлсбаде - вместе с графом А. К. Толстым, который тогда как раз окончил писать "Смерть Иоанна Грозного". Гончаров очень высоко ценил эту его драму, как и последующую - "Царь Федор Иоаннович".

С А. К. Толстым у Гончарова установились тесные дружеские отношения, которые никогда затем не прерывались. Особенно сблизился Гончаров с поэтом-драматургом в период завершения и опубликования "Обрыва". "Его все любили за ум, за талант, но всего более за его добрый, открытый, честный и всегда веселый характер, - писал Гончаров в семидесятых годах о Толстом ("Необыкновенная история"). - Все льнули к нему, как мухи; в доме у них постоянно была толпа - и так как граф был ровен и одинаково любезен и радушен со всеми, то у него собирались люди всех состояний, званий, умов, талантов, между прочим beau monde {Высший свет (франц.).}. Графиня, тонкая и умная, развитая женщина, образованная, все читающая на четырех языках, понимающая и любящая искусства, литературу - словом, одна из немногих по образованию женщин". Гончарова они звали к себе беспрестанно, и он бывал у них почти ежедневно.

Летом 1865 года, "похитив три месяца свободы от службы", Гончаров поехал вновь за границу. Находясь в Мариенбаде, он пытался работать над "Обрывом". В письме к С. А. Никитенко из Мариенбада (от 1 июля 1865 года) он писал: "Начал было перебирать свои тетради, писать или, лучше сказать, царапать и нацарапал две-три главы, но... Но ничего из этого не выйдет... "Отчего же не выйдет?" - опять спросите вы, а оттого, что оставалось, как казалось мне, перейти только речку, чтоб быть на другой стороне, а когда теперь подошел к реке, то увидел, что она - не река, а море, т. е. другими словами, я думал, что у меня уже половина романа вчерне написана, а оказалось, что у меня только собран материал и что другая, главная половина, и составляет все и что для одоления ее нужно, кроме таланта, много времени".

Таким образом, писатель ясно видел, что сама жизнь требует от него перестройки всего прежнего замысла романа, более широкого и острого отображения действительности, новых явлений в ней, ответа на жгучие вопросы современности. Именно потому все написанное казалось ему только "рекой", а все, что предстояло написать - целым "морем".

фронт приближался к Мариенбаду, Гончаров был вынужден покинуть его.

Война 1866 года произвела на Гончарова сильное впечатление. На все происходившее он смотрел глазами гуманиста. "Я от души... проклинаю ужасы этой безобразной войны, - писал он тогда в одном из своих писем из-за границы. - В военную славу я не верю, героев войны не признаю: они отжили; смотрю на войну, как на орудие всеобщей полиции, и весь успех нынешней войны вижу только в том, что она - шаг к тому, чтобы войны были невозможны. Я видел, как пострадала от войны Австрия, вся Германия, сама Пруссия; думал, что тут и конец: приехал во Францию - и здесь слышу ей проклятия. Наконец она коснулась и Англии: банкротства - в Лондоне, в Париже, в Марселе, появились почти везде нищие" {Из письма Гончарова Е. Е. Капнист от 11 августа из Булони. "Ежемесячные сочинения", 1903, N 1, стр. 13-14.}.

В Мариенбаде Гончаров работал над романом. В одном из своих писем к Александре Яковлевне Колодкиной, с которой случайно познакомился в этот раз на водах, он, между прочим, писал: "Роюсь в своих тетрадках и по временам прибавлю новую страницу" {Из публикации Ф. Кудринского - К биографии Гончарова. "Вестник Европы", 1912, N 7.}. Он много раздумывает над образом Райского, стремится вполне и окончательно прояснить, кем и чем он должен быть. Но Райский так и остался для него тогда "в тумане" {Из письма Гончарова к С. А. Никитенко от 21 августа 1866 года из Мариенбада.}. Из-за "приливов в голове" Гончарову, однако, пришлось прекратить работу над "Обрывом". Врач назначил ему лечение - "Boulogne sur mer" {В Булони, у моря (франц.).}. Но Булонь со своим шумом и суетой, любопытными англичанами и англичанками, традиционным table d'hote, casino {Общий стол, казино} и концертами знаменитой в то время певицы Карлотты Патти скоро на этот раз наскучила Гончарову. Его потянуло в Париж. В Париже он вновь встретился с Колодкиной.

По рассказам Колодкиной, Гончаров любил "для моциона" прогуливаться от Тюильри до Champs Elises {Елисейские поля (франц.).}. Часто гуляли они с Иваном Александровичем, целой компанией устраивали недалекие загородные прогулки. Он развлекал всех своими рассказами, остроумными шутками, на которые был, в минуты расположения, неистощим. В одно из посещений Луврского музея Гончаров остановился перед статуей Венеры Милосской и, восхищенный, продекламировал (правда, несколько неточно) стихотворение Фета:

Цветет божественное тело

Ты вся полна пафосской страстью,

Ты веешь негою морской,

И, вея всепобедной властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

"сжалось и спряталось то, что каждый должен чувствовать перед этой статуей, перед ее всепобедной красотой, смотрящей вдаль".

Вообще память Гончарова хранила множество стихотворений. Как он сам говорил, он "наизусть изучил всего Пушкина, Лермонтова". И в преклонных летах он любил поэзию и был тонким ее ценителем. Декламируя, он как бы молодел.

Однажды по возвращении с Парижской ярмарки они обедали в отеле "de France". Гончаров развеселился.

- Александра Яковлевна, - обратился он к Колодкиной, - вы такая поклонница Пушкина - верно, знаете его стихотворение "Ангел". Скажите...

Та начала:

Главой поникшею сиял,

А демон мрачный и мятежный

Над адской бездною летал.

- Прости, - он рек...

... Тебя я видел,

И ты недаром мне сиял:

Не все я в мире ненавидел,

Не все я в мире презирал.

традиции, купили "склянку" кельнской воды - "о-де-колоню", который впервые стал производиться именно в этом городе.

Более продолжительная остановка была сделана в Берлине. Гончарову Берлин нравился своими парками. Особенно он любил прогуливаться по Тиргартену, считая его лучшим парком в Европе.

В Петербурге Гончаров часто встречался с Колодкиной. Это свидетельствовало об их взаимной приязни. У Гончарова, видимо, возникало чувство близости к ней. Но в 1867 году Колодкина уехала из Петербурга в Вильно, где определилась начальницей высшего женского училища, сообщив об этом Гончарову post factum. Это удивило его. Он послал ей на память свою карточку. Колодкина поблагодарила. Больше они не встречались.

Во время лечения в Мариенбаде в июне 1867 года Гончаров в одном из своих писем С. А. Никитенко сообщал: "Хотел приняться за старый забытый труд (то есть за "Обрыв". - взял с собой пожелтевшие от времени тетради... Ни здоровье, ни труд не удались, и вопрос о труде решается отрицательно навсегда. Бросаю перо..."

Трудности, ставшие перед романистом в эту пору, действительно были так велики, что он хотел бросить вовсе писать "Обрыв". С тяжелым сердцем покинув Мариенбад, он направился в Баден-Баден. Там он встретился с Ф. М. Достоевским.

К сожалению, ни в "Дневнике" Достоевского, ни в письмах Гончарова не отразились какие-либо существенные моменты этой встречи или, вернее, ряда их встреч на курорте. Достоевский тогда весьма "поигрывал" в рулетку, часто проигрывался "дотла", занимал деньги у Гончарова. Гончаров тоже "иногда заходил на рулетку" и, видя жадную толпу, "машинально" ставил луидор... Но как говорил сам Гончаров, "бес игры" его "никогда не мучил".

Находясь в Баден-Бадене, Гончаров прочитал только что вышедший в свет роман Тургенева "Дым". В "Дыме" Гончаров усмотрел "отсутствие дарования". По его мнению, все "фигуры до того бледны, что как будто они выдуманы, сочинены... просто по трафарету написанная кучка нигилистов".

"сказал автору". Действительно, аналогичные суждения о "Дыме" он высказал Тургеневу без всяких обиняков, письменно.

Предвзятое отношение к Тургеневу сказалось, таким образом, и в этом случае. Резко отрицательный отзыв о "Дыме" Гончаров повторил позднее в "Необыкновенной истории" ("Это бледно, скучно, нехудожественно, фельетонно").

В то время как Гончаров лечился в Баден-Бадене, П. В. Анненков писал редактору журнала "Вестник Европы" М. М. Стасюлевичу: "Не мешает Вам обратиться к нему (то есть Гончарову. - А. Р.) с предложением сотрудничества, узнав на месте, где он обретается... Всего лучше послать такое письмо на имя Тургенева: он знает адрес сего Эмира" {Из письма П. В. Анненкова М. М. Стасюлевичу 16 июля 1867 года. "М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. III, стр. 295-296.}.

Выйдя в конце 1867 года в отставку, о которой он "давно помышлял, как об отрицательном и неизбежном благе" {Из письма И. А. Гончарова И. С. Тургеневу, 10 февраля 1868 года}, Гончаров постепенно снова входит в работу над "Обрывом". Правда, ему не сразу удается справиться с "упадком духа". Он тяжело переносит "адские штуки" петербургского климата: сильные январские морозы, метель, вьюги. Так, 22 января 1868 года он пишет Тургеневу, что его гнетет "тоска до жалкого уныния". Отвечая ему, Тургенев, в частности, интересовался его работой над романом. Гончаров сообщал ему: "Вы спрашиваете, пишу ли я: да и нет... Да и какое писанье теперь, в мои годы". Однако далее замечает, что "читал я Феоктистовым {Феоктистов Евгений Михайлович (1829- 1898) - писатель, в молодости приятель Тургенева и Боткина.}, буду на днях читать Толстым {То есть А. К. и С. А. Толстым.}, многое хвалят, а все остальное возбуждает вопросы и объяснения как материал".

Однажды (это было, видимо, в начале 1868 года) в доме графа А. К. Толстого Гончаров встретил издателя "Вестника Европы" М. М. Стасюлевича, который тогда старался "оживить" свой журнал беллетристикой, в частности, имел намерение заполучить "Смерть Иоанна Грозного" и "Царя Федора Иоанновича" Толстого и, конечно, следуя совету Анненкова, "Обрыв" Гончарова. Как-то в разговоре Гончаров сказал Толстому, что у него есть три части романа и что, может быть, не мешало все же "посмотреть бы, не годится ли он так, как есть, в трех частях". Все трое - М. М. Стасюлевич, А. К. Толстой и С. А. Толстая - ухватились за эту мысль и просили Гончарова прочесть им написанное. Целую неделю они втроем являлись в два часа дня к Гончарову на Моховую и уходили в пять {Обо всем этом рассказано Гончаровым в "Необыкновенной истории", стр. 49-50.}. Потом Гончаров читал у Толстого - но "под величайшим секретом", в спальне графини. Дочитали опять на Моховой.

Прочитанное было одобрено тройкой. "Это прелесть высокого калибра. Что за глубокий талант!" - писал Стасюлевич своей жене 28 марта 1868 года. "Обрыв", по его мнению, "будет колоссальным явлением".

"захватить" гончаровский роман во что бы то ни стало. Он с тревогой сообщает жене, что "Некрасов сильно хлопочет" приобрести "Обрыв" для своего журнала "Отечественные записки", которые он, после закрытия "Современника", вместе с Г. З. Елисеевым арендовал у Краевского.

Наконец на обеде у Толстых 22 апреля 1868 года "порешили дело" с Гончаровым: он согласился отдать роман Стасюлевичу.

Вся эта история послужила для Гончарова внешним толчком к возобновлению работы над романом и положила начало близких отношений Гончарова с Михаилом Матвеевичем Стасюлевичем и его женой Любовью Исааковной, которые продолжались до смерти писателя.

Из писем Гончарова к Стасюлевичу, опубликованных в 1912 году, видно, с каким напряжением и мучениями - да, мучениями - протекала дальнейшая работа над "Обрывом".

Энергично добиваясь своего, Стасюлевич подгоняет подопечного романиста, "как кнутиком подгоняют кубарь" {"М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. IV, стр. 13-14.}. Он буквально, по выражению Гончарова, гонит его за границу - писать роман. "Ехать или не ехать, to be or not to be" {"Быть или не быть?" (англ.) - гамлетовский вопрос.} - спрашиваю я себя и утром и вечером - и утопаю (курсив мой.- А. Р.), глядя, как у меня зеленеет двор, как сирень буквально лезет в окна, как дикий виноград гирляндами заслоняет солнце от окон".

Перед грозой, могучим ливнем - щедрым даром земле - все затихает, останавливается, замирает в природе, - нечто подобное тогда совершалось и в душе художника. Именно в этом предчувствии начала нового вулканического действия творческих сил - "в пассивном ожидании чего-то" находился тогда Гончаров. В качестве настойчивого поджигателя творческой энергии писателя неустанно выступал Стасюлевич. По признанию Гончарова, он умел "шевелить воображение" и очень тонко действовать на самолюбие. В беседах с ним у писателя "заиграли нервы и воображение", и он, "почти рыдая от волнения", высказал ему все свои художнические "галлюцинации", "фантасмагории", "бред". Рассказывая об этом А. В. Никитенко, Гончаров писал ему в мае 1868 года: "...Вдруг передо мною встал конец романа ясно и отчетливо, так что, кажется, я сел и написал бы все сейчас... и тут же у меня сам собой при нем развился и сложился, или, лучше сказать, разрешился тот узел романа, который держал меня в праздности своей неразрешимостью - я как будто распутал последние нити... Что если б настоящее мое раздражение продлилось, ведь, пожалуй, и кончилось бы дело" {Л. С. Утевский, Жизнь Гончарова, стр. 185}.

"вдруг собрался" и уехал за границу. За день до отъезда он писал Стасюлевичу: "Во мне теперь кипит, будто в бутылке шампанского, все развивается, яснеет во мне, все легче, дальше, и я почти не выдерживаю, один, рыдаю как ребенок и измученной рукой спешу отмечать кое-как, в беспорядке... во мне просыпается все прежнее, что я считал умершим. Ах, если б бог дал удержать это навсегда на бумаге и потом нарядить в красный кафтан, т. е. в Вашу обертку". При прощании с друзьями этот "приток" волнений и фантазии "разрешился нервными слезами на плечах Стасюлевича".

По дороге "на воды" - в Киссинген - Гончаров на некоторое время остановился в Берлине. Каждое благоприятное мгновение он использовал для работы. "Я работаю, работаю, пока головой еще и вношу только заметки в карманные книжки, которых исписал уже штуки четыре, - сообщал он С. А. Никитенко. - Мне снится что-то очень хорошее впереди... Ах, если бы берег, берег скорей!"

В Киссингене писатель намеревался прежде всего заняться первой половиной романа - все заново "прочесть, просмотреть, переправить", чтобы сдать ее в журнал в сентябре, поскольку он уже, по его словам, знал тогда, "что должно быть во второй половине". Выполнив эту задачу, писатель всецело сосредоточился на четвертой и пятой частях, которые, по его мнению, определяли идею романа. В Киссингене он всячески уединялся от знакомых, толпы, шума, жаждал одного - тишины. "В работе моей мне нужна простая комната, с письменным столом, мягким креслом и с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное, чтоб туда не проникал никакой внешний звук, чтобы могильная тишина была вокруг и чтоб я мог вглядываться, вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать. Да, тишина безусловная в моей комнате и только!" {И. А. Гончаров М. М. Стасюлевичу 9 июня 1868 года, из Киссингена.}

Однако такой тишины ему не удалось обрести на курорте. Шумы, фортепьянные трели, "вой" какой-то "чортовой куклы", поселившейся напротив него, - все это мешало ему и порой доводило до исступления. Он не умел "думать в одно время о Вере, глядеть в человеческое сердце, слушать и писать тайны страстей" и вместе с тем заботиться о переезде или о том, чтобы "не пропали панталоны или сапоги, укладывать чемодан и т. п.".

Но под гнетом этих и подобных им неурядиц Гончаров оставался недолго. Буквально через час он был уже в другом, радостном состоянии и вновь вдохновенно писал. Гончаров сам осознавал, что в его натуре - физической и нравственной - "есть какие-то странные, невероятные и необъяснимые особенности, крайности, порывы, неожиданности и проч.", которые особенно сильно проявлялись в нем в эти годы. Гончарову свойственны были внезапные перемены настроения и всего духовного облика под влиянием ничтожных обстоятельств. Так, после очередной кратковременной творческой депрессии у него на другой же день, после вечера, разрешившегося грозой, наступил необычайной силы подъем, и он "вдруг ожил", написал целую главу и потом от возбуждения и радости "бегал по аллеям, как юноша", даже купил любимый цветок лилию, а затем писал целое утро. Особенно раздражали и нервировали его знакомые, пристававшие к нему с вопросами, что будет дальше в романе. Ему чудилось, что среди них есть агенты Тургенева, он чувствовал себя затравленным человеком, мучился опасениями, чтобы "чужой язык не слизал сливок", в своих письмах просил Стасюлевича ничего не сообщать ни Тургеневу, ни Анненкову.

Преодолевая эти душевные и творческие тернии, писатель все же идет вперед, роман пишется непрерывно. Если к началу июня роман был еще только "в голове кончен", то к концу месяца было написано "листов 18", к середине июля - уже "39-й лист". Это значило, что писались уже тринадцатая и четырнадцатая главы третьей части. Роман разрастался, но писался с невероятной быстротой. Так, 5 августа Гончаров сообщал Л. И. и М. М. Стасюлевичам, что "...сегодня или завтра, или не знаю когда, надо писать ночную сцену бабушки с Верой".

Это значило, что романист вплотную уже подступил к восьмой главе заключительной (пятой) части "Обрыва". К сентябрю 1868 года был вчерне закончен весь роман. Но, вернувшись в Петербург (в сентябре), Гончаров вдруг обратился к Стасюлевичу с просьбой "остановить печатание объявления" о романе, от которого ему будто бы "приходится отказаться навсегда". В качестве причины к этому он выставлял "залежалость первых частей романа" и свое нежелание "соваться в публику с этакой безобразной махиной". Непоколебимость своего решения романист подтверждал намерением вернуть издателю весь денежный аванс.

Порешив отдать рукопись Стасюлевичу, Гончаров, однако, продолжал дорабатывать роман, сильно правил корректуры (Гончаров, как и Толстой, был настоящим бичом для издателей): выпускал "воду" многословия, устранял длинноты и "болтовню".

Полностью "Обрыв" был завершен в апреле 1869 года и опубликован в журнале умеренно-либерального направления "Вестник Европы" (1869, книги 1-5). Существенно, что за год до опубликования "Обрыва" в "Вестнике Европы" Н. А. Некрасов, как редактор "Отечественных записок", передового демократического журнала того времени, обратился к Гончарову с предложением напечатать роман в его журнале. В ответном письме Некрасову от 22 мая 1868 года Гончаров писал: "Я не думаю, чтобы роман мог годиться для Вас, хотя я не оскорблю в нем ни старого, ни молодого поколения, но общее направление его, даже самая идея, если не противоречит прямо, то не совпадает вполне с теми, даже не крайними, началами, которым будет следовать Ваш журнал. Словом, будет натяжка".

Это письмо чрезвычайно важно для понимания общественной позиции и взаимоотношений Гончарова с революционно-демократической частью русского общества в шестидесятых годах. Однако он явно односторонне решает здесь вопрос о возможности напечатания романа в некрасовском журнале. Одна из фигур романа (Марк Волохов) в известной мере, видимо, в тот момент заслонила от него самого другие, прогрессивные стороны "Обрыва".

В чем же состояли это "общее направление" и идея романа, и в чем он не совпадал вполне с "даже не крайними началами"?

"Обрыв" Гончарова - один из крупнейших русских реалистических романов, отобразивших жизнь дореформенной России. В нем писатель продолжал разрабатывать основную тему своего творчества - "борьбы с всероссийским застоем", с обломовщиной в различных ее видах. Сила реализма Гончарова в этом романе выразилась в том, что он сумел показать существенные явления русской жизни 1840-1850 годов, глубокий кризис крепостнического общества, распад патриархальных основ жизни и морали, "состояние брожения", полную драматизма "борьбу старого с новым". Именно в этой борьбе старого и нового состоит основной жизненный конфликт и пафос романа, вся его художественная концепция.

Ставя перед собой в "Обрыве" задачу нарисовать картину не только "сна и застоя", но и "пробуждения" русской жизни, Гончаров тем самым наметил эпически-широкую форму реалистического романа и сделал новый шаг вперед в разработке антикрепостнической темы.

Правда, в отличие от ряда русских писателей, в частности от Тургенева, он, осуществляя эту тему в своих романах, почти совсем не изображал (если не считать дворни и слуг) жизни и быта крепостного крестьянства. Однако это вовсе не означало, что писатель был чужд народу. "Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, - писал Гончаров в предисловных строках к "Слугам старого века" {Статья цитируется по тому 8 Собрания сочинений И. А. Гончарова. Гослитиздат, 1952-1955.}, - зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, никогда не касаюсь крестьян, не стараюсь изображать их в художественных типах или не вникаю в их быт, экономические условия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть и выводят, что я умышленно устраняюсь от "народа", не люблю, то есть не "жалею" его, не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, - словом, не болею за него".

На все это Гончаров давал один, но вполне искренний и верный ответ: "Я не знаю быта, нравов крестьян, не знаю сельской жизни, сельского хозяйства, подробностей и условий крестьянского существования". Отстраняя от себя упреки в "мнимом равнодушии к народу", он говорил: "...то с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, наблюдаю благоприятный или неблагоприятный ход народной жизни".

У каждого писателя есть своя сфера творчества, каждый пишет о том, что хорошо изучил и знает. Важно то, что художник выражает прогрессивные идеалы, мастерски выполняет свою задачу, то есть правдиво отображает жизнь.

Изображая поместное дворянство, быт и нравы крепостных усадеб - Грачевки, Обломовки, Малиновки, Гончаров, как большой художник, показал некоторые из существенных сторон дореформенной действительности. Писатель сумел сорвать идиллический покров с патриархально-поместного образа жизни, показать крушение крепостнического уклада жизни, назревание глубочайших противоречий между помещиками-крепостниками и закабаленным и обесправленным крестьянством. Ощущение того, что идиллия малиновского существования мнимая, все более и более нарастает у нас при чтении "Обрыва". Даже в таком тихом, отдаленном уголке, каким является имение Райского Малиновка, чувствуется приближение каких-то больших событий. Один из персонажей романа (помещик) говорит, что "мужики... навострили уши", "о воле иногда заговаривают". Как видно из сцены торжественного обеда в усадьбе бабушки Райского - Татьяны Марковны Бережковой, обладатели поместий не на шутку встревожены тем, что "в селе у Мамыщева не покойно". О многом говорит и тот факт, что наиболее убедительным доводом для неожиданного отъезда Ватутина избирается то, что в его деревнях "беспорядки", на деле же причина была другой.

Таким образом, хотя Гончаров и не изображал непосредственно жизнь и быт крестьянства, не создал типа русского крестьянина-земледельца, - в его романах весьма ясно и остро нашел свое отражение "крестьянский вопрос" (ликвидация крепостного права). Это был основной вопрос эпохи, и ни один из прогрессивных русских писателей того времени не мог игнорировать его. Но каждый из них освещал этот вопрос по-разному и на различном, близком ему материале. Гончаров хорошо знал поместное дворянство дореформенной и предреформенной поры со всеми его внутренними различиями, оттенками и превращениями. Основываясь именно на этом "материале", Гончаров и создал главные, ведущие образы своих романов, в том числе и романа "Обрыв".

К числу центральных, наиболее существенных по значению образов "Обрыва" относятся Райский, Вера, бабушка и - в двух последних частях романа - Марк Волохов. Именно эти фигуры более, чем другие, несут в себе идеи своего времени, характеризуют отношение автора к действительности. Однако самым центральным лицом романа, если иметь в виду сюжет, фабулу, весь ход развития повествования, является Райский. Если же исходить из того, в ком из действующих лиц выражены положительные, передовые стремления того времени, то тогда таким лицом надо назвать Веру. По высоте и силе своих жизненных идеалов и стремлений она подлинная героиня романа. Правда, метили в таких героев и Райский и Волохов. На это было всего лишь неосновательной претензией. Как общественный тип и как характер Райский не годился для этой роли. В одной из своих статей Гончаров замечал: "Райский сам ничто: он играет роль проволоки, на которую навязаны марионетки". И действительно, по сути дела Райский не играет в романе активной, действенной роли и чаще всего оказывается всего лишь свидетелем происходящего. Но он является "сквозным", то есть проходящим через весь роман, от начала до конца, персонажем. Его фигура связывает и скрепляет все действие. Именно через Райского мы знакомимся с другими персонажами романа.

службу. Когда ему стало за тридцать, он был ни офицер, ни чиновник, не знал никакого труда. Наконец он выбрал себе "дело". Любя искусство, он стал "немного" заниматься живописью, музыкой... писать. Но труд упорный, как и герою пушкинской поэмы, ему "был тошен". Его жизненное призвание и назначение неопределенно. По лицу трудно было определить его свойства, склонности и характер - лицо его "было неуловимо изменчиво". Подобно Обломову, он то живет, счастлив, глаза горят, то вдруг его как бы охватит неисцелимое страдание. "Нравственное лицо его было еще неуловимее". В нем проявлялись какие-то "загадочные черты". Кто же и что этот Райский? Одни говорили: эгоист и гордец. Другие считали - актер, фальшивый человек - доказывали третьи. "Помилуйте, это честнейшее сердце, благородная натура", - говорили те, кто видел Райского в светлые минуты жизни.

Итак, в кругу даже близких знакомых не складывалось о нем "никакого определенного понятия и еще менее образа". "Кто ты на сем свете есть?" - спрашивает его бабушка.

Первые сцены "Обрыва" как-то всегда недооценивались критикой. Между тем они не только существенны по содержанию, хорошо написаны, но и важны по своей общественной значимости. В них Гончаров "замахнулся" на великосветскую обломовщину, сдернул маску с паразитического существования утонченной и изысканной обломовщины высшей столичной аристократии и бюрократии, раскрыл подноготную мира Пахотиных и Аяновых. Эту задачу он решил с помощью своего героя - Райского.

Перед своей кузиной, светской красавицей-вдовой Софьей Беловодовой, Райский сначала разыгрывает роль обличителя аристократического лицемерия, фальши, бесплодности существования. Указывая на портреты предков Беловодовой, он говорит, что они "лгут" ей, "обманывают" ее из своих золоченых рам. Он обвиняет ее, подобно герою "Горе от ума", в рабской покорности заветам предков, условностям светских нравов.

"М-r Чацкий..." - насмешливо обращается она к Райскому, выслушав эти его гневные филиппики. Он советует ей "снять портьеры из комнаты и с жизни". Он объявляет ей, что она "гибнет" в этом окружении роскоши, холодного безразличия, равнодушия, условностей высшего света.

"понять жизнь", во-вторых... любить. "Вы спите, а не живете!" - восклицает он и пытается ее "разбудить"... Он пытается возбудить в ней "возвышенную любовь", бросая взоры на ее "роскошную фигуру, полную красоты", и мысленно завидуя тем счастливцам, которые смогут "по праву сердца велеть или не велеть этой богине..."

Но из всего этого вышло... ничего не вышло. Разыграв роль мнимого эмансипатора, проповедника свободы чувства, но ничего не добившись от Софьи Беловодовой, он бросил эту "холодную статую", эту "светскую куклу" и уехал в свое имение на родину, в Малиновку, на Волгу, где и разыграл сполна свою роль...

Как уже говорилось, в период перелома в русской общественной жизни и в творчестве Гончарова, то есть в 1860 году, образ Райского еще не был ясен для писателя. По признанию Гончарова, он, работая над Райским, одно время даже "стал в тупик". Романист долго не мог осознать, "кто такой герой, что он такое", или, как он говорил, "поймать его за хвост", подобно тому, видимо, как это сделал гоголевский кузнец Вакула в сцене с чертом.

В первоначальном замысле "Обрыва", возникшем еще в 1849 году, Гончаров хотел показать в Райском "серьезную человеческую фигуру", героя "переходной" эпохи, "проснувшегося Обломова" - художника, стремящегося подчинить свое творчество интересам жизни. Тогда роман назывался "Художник", затем "Художник Райский", потом просто "Райский". Тогда Райский был главной центральной фигурой романа. Это был измельчавший потомственный дворянин, один из людей сороковых годов, представитель прогрессивно настроенной дворянской интеллигенции той поры. Он искал "дела", находил свое призвание в служении искусству и стремился подчинить его интересам жизни.

был намерен выразить в этом образе передовые эстетические идеалы.

По этому замыслу роман должен был начинаться с рассказа о родословной Райского. Гончаров предполагал написать целую историко-семейную хронику. "Была у меня предположена огромная глава о предках Райского, с рассказами мрачных, трагических эпизодов из семейной хроники их рода, начиная с прадеда, деда, наконец отца Райского, - писал Гончаров в "Необыкновенной истории". - Тут являлись, один за другим, фигуры елизаветинского современника, грозного деспота и в имении и в семье, отчасти самодура, семейная жизнь которого изобиловала насилием, таинственными, кровавыми событиями в семье, безнаказанной жестокостью, с безумной азиатской роскошью. Потом фигура придворного Екатерины, тонкого, изящного, развращенного французским воспитанием эпикурейца, но образованного, поклонника энциклопедистов, доживавшего свой век в имении между французской библиотекой, тонкой кухней и гаремом из крепостных женщин.

Наконец следовал продукт начала XIX века - потом герой-патриот 12-13-14 годов, потом декабрист и т. д. до Райского, героя "Обрыва".

Однако эта глава была впоследствии исключена из рукописи. Значительно изменилась в дальнейшем и роль Райского в романе. В связи с этим Гончаров предполагал дать своему роману уже другое название: в 1868 году он назвал его "Вера" и, наконец, "Обрыв" (Швальбах, июль, 1868 год).

Сначала Гончарова смущало то обстоятельство, что названия всех трех его романов начинаются с буквы "О". Смеясь он произносил: "О-о-о". Но потом убедился, что "Обрыв" - хорошо, что это название верно выражает затаенный общественный смысл романа, драму, пережитую Верой. И это символическое название осталось за романом.

По существующей легенде, Тургенев, узнав, что свой третий роман Гончаров назвал "Обрыв", многозначительно воскликнул: "О! о! о!"

"Лучше поздно, чем никогда": "Райский - натура артистическая: он восприимчив, впечатлителен, с сильными задатками дарования, но он все-таки сын Обломова... Райский мечется и, наконец, благодаря природному таланту или талантам, бросается к искусству: к живописи, к поэзии, к скульптуре. Но и тут, как гири на ногах, его тянет назад та же "обломовщина". Он начинает что-то делать, но тут же бросает, страстно рвется к другому делу, но не добившись ничего, бросает его". В романе до конца раскрыта дилетантская сущность всех порывов Райского к общественно полезному делу. "Новые идеи кипят в нем: он предчувствует грядущие реформы, сознает правду нового и порывается ратовать за все те большие и малые свободы, приближение которых чуялось в воздухе. Но только порывается..."

В известной мере сочувствуя Райскому и отмечая в нем такие положительные человеческие черты, как "простота души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого слова, откровенность...", романист показывает в облике Райского и много отрицательных черт.

Он резко критикует бесплодную барски-дворянскую романтику Райского, его либеральное фразерство. Райский готов наговорить и наговаривает Вере о своей невероятной страсти к ней, когда в действительности такой страсти нет. Он преувеличивает свои переживания и чувства, много и красиво говорит о них. Он весь может излиться в слове, а на дело уже не останется ни сил, ни желания. Райский кричит: "Язык мой - сам я - все это мое" (из рукописного варианта). И действительно язык этого персонажа раскрывает как нельзя лучше его характер.

Другая отрицательная черта Райского - это его необязательность в своем слове. Когда Райский говорит: "непременно", то, как справедливо замечала бабушка, - значит, ничего не выйдет. На словах он за освобождение крестьян, предлагает бабушке отпустить их "на волю". Но сам для осуществления этого намерения не шевельнет и пальцем. Вот почему, как говорится в романе, война Райского с бабушкой - это "комическая война".

В статье "Лучше поздно, чем никогда" Гончаров дал очень четкую общественную характеристику этого типа людей. "Сам он, - говорит Гончаров о Райском, - живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать, что они хотят; а сам в дело не вмешивается, хотя имение - его".

радикальный характер, в связи с тем, что они явно не вязались с той трактовкой и сущностью его образа, которые определялись в дальнейшем. Так, из начала XX главы второй части романа исключены были рассуждения Райского о том, что подневольный, крепостной труд подавляет в человеке духовные силы, его творческие стремления. Этот монолог Райского написан был Гончаровым с той остротой критики и осуждения крепостничества, которые присущи были передовой литературе сороковых-пятидесятых годов.

В образе Райского Гончаров, несомненно, сумел очень, чутко и верно показать эволюцию так называемых "лишних людей" в пореформенную пору жизни, их духовное и идейное измельчание по сравнению с "лишними людьми" - дворянскими интеллигентами типа Печорина, Бельтова, Рудина, выступавшими с прогрессивной для своего времени критикой существовавших общественных условий. Ранее на романтиков типа людей сороковых-пятидесятых годов возлагали кое-какие надежды. Когда либерал Дудышкин выступил с теорией примирения идеала с действительностью и призывал "трудиться", то есть быть расторопным верноподданным помещиком, то Чернышевский взял под защиту "людей сороковых годов". Он стремился провести ту мысль, что в дореформенной обстановке приспособление к действительности было главным злом и что романтика либеральных исканий играла тогда некоторую прогрессивную роль. Но уже через два года, то есть в 1858 году, Чернышевский резко заявил в статье "Русский человек на rendez-vous", имея в виду героя тургеневской "Аси", что "не от них ждем мы улучшения нашей жизни", хотя тогда и казалось, что "будто он оказал какие-то услуги нашему обществу, будто он представитель нашего просвещения, будто он лучший между нами, будто бы без него было бы нам хуже" {Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. V, стр. 156 и 171-172.}.

Добролюбов в статье "Что такое обломовщина?" указывал, что в обстановке, когда появилась возможность борьбы за интересы народа и когда от слов надо было переходить к делу, так называемые "лишние люди" остались в стороне от общественной борьбы и кончали обломовщиной. В "Обрыве" Гончаров как бы шел вслед за Добролюбовым и с исчерпывающей полнотой показал внутреннее родство "лишнего человека" пятидесятых годов Райского с Обломовым. Райского "тянет назад" и губит "та же обломовщина".

В Райском Гончаров выразил свое отношение к "людям 40-х годов", показав, к чему некоторые из них пришли в пятидесятых-шестидесятых годах..

О Райском романист говорил, что в нем "угнездились многие мои сверстники (вроде, например, В-П. Б-на, самого Т. {В. П. Боткин, Ф. И. Тютчев.}, многих даровитых русских людей, прошатавшихся праздно и ничего не сделавших за недостатком удобрения почвы и по многим причинам)". Более того, Гончаров говорил, что иногда он "ставил в кожу Райского" и самого себя, что Райского он выносил "под ложечкой". Однако это не значит, что образ Райского натуралистически списан им с себя или с знакомых ему лиц. Имея в виду Райского, как и другие образы "Обрыва" (Вера, Марфинька, учитель Козлов и другие), писатель говорил, что "тут я писал с живых лиц", однако при этом добавлял, что в героях его романа реальные люди отражены "не целиком, а типично". По словам писателя, он стремился в образах своих романов "исключить все личное, все портреты, заменив их типами". "Никто моих печатных сочинений, - говорил он, - личностями не упрекнет".

"великосветский разиня", "развинченное существо". Гончаров о Райском говорил, что он "живет нервами, управляемыми фантазией".

Дилетантизм сороковых-шестидесятых годов являлся одной из форм маскировки исторической несостоятельности и общественной бесплодности дворянско-буржуазного либерализма. Против дилетантизма в науке, искусстве, жизни выступали в сороковых годах Герцен и Белинский. Разоблачение дилетантизма было актуальным и в шестидесятых годах.

Гончаров в "Обрыве" раскрыл барски-дворянскую природу дилетантизма. Райский - самый колоритный и законченный образ из всех появлявшихся в русской литературе образов либерально-дворянского дилетанта.

Фантазия влечет Райского именно туда, где его нет, так как он никак не связан с реальной жизнью. "Он бросался от ощущения к ощущению, ловил явления... пробуя на чем-то остановиться", - говорится о нем в романе. Обычно его фантазия пошумит, пошумит и разрешится естественным путем, то есть ничем. Он один из тех, которые вечно чувствуют в себе талант, но не умеют, по словам Веры, "приспособить" его к делу. "Ни богу свечка, ни черту кочерга", - выразилась о Райском бабушка.

Искусство Райский сделал самоцелью. Его эстетические убеждения порочны. "Вся цель моя, задача, идея - красота!" "Мое дело - формы", - говорит он. Словом, Райский - сторонник теории "искусства для искусства". Но, как справедливо замечает в романе художник Кириллов, "искусство не любит бар". Вот почему барин-дилетант Райский ничего не достиг в искусстве.

"Я - на земле!",- то он отказывается от жизни и бежит в искусство. Но через некоторое время уже вздрагивает "от предчувствия страсти", от "роскоши грядущих ощущений" и начинает исступленно кричать: "Да, страсти, страсти!..", дайте ему "обыкновенной жизненной и животной страсти". В такие минуты он страсть ставил выше искусства, выше всех "политических и социальных бурь".

Общественные идеалы Райского сводились к отрицанию крепостного права. Нравственные нормы и устои поместного хозяйства, по мнению героя, надо "переделать". "Феодальные замашки" бабушки кажутся ему "животным тиранством". Художник говорит, что Райский ненавидел "деспотизм своеволия, жадность плантаторов", а в споре "бросал бомбу в лагерь неустойчивой старины". Недаром его как-то Беловодова назвала Чацким.

Райский безусловно отражает в себе противоречия, которые присущи были либерально настроенным людям сороковых-пятидесятых годов. Райский стонет: "Нет у нас дела", порывается к делу, но в конце концов никакой решительности изменить формы жизни не проявляет. Вот почему он говорит: "Нет дела у нас, русских... дела нет - один мираж". Вот почему он впадает в глубокую хандру, оскорбляется "ежеминутным и повсюдным разладом действительности с красотою своих идеалов", и страдает "за себя и за весь мир".

В Райском Гончаров выразил все свое сочувствие, все свое сожаление и все свое несогласие с теми из людей сороковых годов, которые не преодолели в себе праздной, пустой романтики и дилетантизма и в пятидесятых годах разделили участь его героя. Он поднялся в своем взгляде на жизнь выше этих людей. И через свою Веру он высказал Райскому свой ласковый гнев, радушную досаду и снисходительное отрицание: "Он неизлечимый романтик", "седой мечтатель Райский".

В одной из своих статей А. М. Горький говорил, что русская классическая литература "сумела показать Западу изумительное, неизвестное ему явление - русскую женщину..."

Гончаров был одним из самых вдохновенных певцов героики жизни русских женщин прошлого века. Вместе с Райским он видел, какой подвиг они совершали тогда в жизни, и "верил великому будущему русской женщины". И все силы своей души и своего таланта художник вложил именно в создание женского героического образа - Веры в "Обрыве". Вера ярко воплощает в себе высокую нравственную, человеческую красоту и силу души русской женщины.

Романист тонко сумел подготовить читателя к встрече с героиней. Она еще не появилась в романе, а мы уже с каким-то волнением ждем ее. А появившись, она на все время приковывает к себе наш интерес и внимание. И затаив дыхание мы следим за разыгрывающейся драмой, перипетиями ее любви.

"бархатный черный взгляд", сдержанная грация, "невысказывающаяся сразу прелесть". Что-то сильное и гордое чувствовалось в ней, но Вера "проникать в душу к себе не допускала". Этим она как бы охраняла свое право на самостоятельный и свободный взгляд на жизнь, на независимость своих мыслей и чувств.

Эта черта в облике и характере Веры особенно вырисовывается в сопоставлении ее с Марфинькой - младшей ее сестрой. Образ Марфиньки исполнен естественности, теплоты, безыскусственной жажды жизни и счастья, дышит, по словам романиста, "поэзией чистой, свежей, природной". В отличие от Веры Марфинька до предела простодушна и откровенна. Все ее интересы не выходят за пределы семейного, домашнего быта.

Это, в частности, давало критике повод говорить об "ограниченности" Марфиньки. Но Гончаров не имел цели ни идеализировать, ни принижать этот образ, а рисовал его во всей его жизненной правдивости и естественности. Мы видим силу и красоту души Веры, но своя внутренняя душевная красота есть и в Марфиньке. Мы видим ее юную и чистую любовь к людям, детям. Она светло и радостно смотрит на свой будущий долг матери.

Вера же совсем другая, "не здешняя", как говорит о ней Райский. Вере "тесно и неловко в этой устаревшей искусственной форме, в которой так долго отливался склад ума, нравы, образование и все воспитание девушки до замужества". Райский замечает в ней "смелый и свободный образ мысли", "свободу духа". "Живую, свободную душу" видит в Вере и Волохов. О Вере в романе говорится, что она "черпнула где-то других идей", что ей по плечу "современные понятия". Авторитет бабушки не имеет уже для нее силы. Даже Райский признает, что "отжил этот авторитет". Свободная от патриархальных убеждений и предрассудков, свободная в своем чувстве, она отвергает притязания многих на ее руку. Она умно и тонко отделывается от настойчивых попыток Райского увлечь ее, от его неистовых посягательств на ее душу, на ее нетронутую девичью красоту. Райскому она говорит, что "свободна, как ветер", что она будет бороться за свободу. "Какая ты красная, - говорит ей Райский, - везде свобода".

Вера стремится "итти на борьбу против старых врагов". Она жаждет "чистого, светлого, разумного, что могло бы не только избавить людей от всяких оков", но и "поднять человека выше, нежели он был, дать ему больше, нежели имел".

"жажды чего-то нового", она встречает на своем пути Марка Волохова. В первый момент он предстает перед ней "странной и отважной фигурой". Она видит в нем "ум, какую-то силу", "поток смелых, иногда увлекательных идей". Вера полюбила Волохова - влюбилась "в его смелость, стремление к новому". Марк "манил" ее вперед, "образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды..."

Но вскоре глазам Веры открылись и "вредные уродливости" Марка, и она вынуждена была признать, что у них "и убеждения и чувства разные". Волохов, как это говорится о нем в романе, зовет к разрушению всего старого, к отрицанию всего и вся. Он нигилист. Вера же "хотела не разрушения, а обновления".

Расходятся они и в своих взглядах на любовь. Волохов проповедует "право свободного размена в любви". Bерa отвергает это. Она смотрит на любовь серьезно. Любить - значит рука об руку идти в жизни и борьбе. Вера хочет отучить Волохова "от волчьей лжи" в убеждениях и чувствах. У нее, как и у Ольги Ильинской, деятельная любовь.

Между Верой и Волоховым разыгрывается и любовь и борьба. В этом поединке Вера, не рассчитав своих сил, изнемогла. Увлеченная зовом Волохова, она кинулась к нему в обрыв. Волохов явился "творцом ее падения, разрушителем ее будущности".

Раньше, до этой драмы, до "истории обрыва", Вера чувствовала "себя сильнее всех окружающих". После этого Вера и бабушка "стали в какое-то новое отношение друг к другу". Романист заставил Веру умолкнуть в конце романа перед "старой мудростью" бабушки, олицетворявшей консервативную мораль дворянского общества. Пережив "обрыв", Вера обретает "силу страдать и терпеть". Это было, конечно, нарушением внутренней логики образа, отступлением от правды жизни.

Такой исход тем более кажется неубедительным, что Гончаров показал в романе, как сама "бабушкина правда" лежит в обломках...

Образ Веры в финале романа противоречив: Вера осудила свою гордость, и ее прежние независимые стремления как бы угасли. Но вместе с тем чувствуется, что она лишь внешне, временно примирилась со своей участью и окружающим.

Образ Веры полон глубокого драматизма. Она не находит избавления от тревожных вопросов жизни. Несомненно, она не найдет подлинного счастья и с Тушиным - этим, с точки зрения романиста, героем современности. В рукописи романа этот мотив был первоначально очерчен гораздо сильнее.

"Дальше Вере итти некуда - сами вы сознаетесь, что ничего еще не выработалось", - писал он в 1869 году Ек. П. Майковой.

Гончаров признавался, что он не смог показать другого пути Веры, так как до этого "не дописался", оставив это "на долю другим, молодым и свежим силам".

Спор между Верой и Марком Волоховым романист рассматривал, как конфликт двух лагерей русского общества. В предисловии к "Обрыву" он писал: "Спор остался нерешенным, как он останется нерешенным - и не между Верой и Волоховым, а между двумя аренами и двумя лагерями".

По первоначальному замыслу романа, возникшему у Гончарова в 1849 году, финал романа был совсем иным. Иной исход был и у Веры.

"У меня, - писал Гончаров Ек. П. Майковой в 1869 году, - первоначально мысль была та, что Вера, увлеченная героем, следует после, на его призыв, за ним, бросив все свое гнездо, и с девушкой пробирается через всю Сибирь".

"Обрыва" был тесно связан с идейной атмосферой сороковых годов. Осуществление этого первоначального замысла поставило бы, несомненно, образ Веры, по своей прогрессивной общественной значимости, в ряд таких героических образов русских женщин, как Елена из "Накануне" Тургенева, как некрасовские "Русские женщины". Однако этот замысел не нашел своего воплощения.

Вместе с тем, даже в рукописных вариантах романа, написанных в начале шестидесятых годов, в образе Веры более решительно подчеркнуты черты, характеризовавшие ее передовые стремления, ее смелый и независимый взгляд на жизнь, на общественные и личные права женщины. Интересен с этой точки зрения, например, вариант XV главы третьей части (где рассказывается о чтении старого "нравоучительного" романа) :

"- А ты что скажешь, Верочка? - спросила бабушка.

Та молчала.

- Скажи что-нибудь.

- А у него все дичь: он сам сочиняет книжки. А ты скажи свою критику, как тебе показалась история.

- Глупая, бабушка, история. (Неправда.)

- Отчего же глупая, и кто глуп: все лица или сочинитель?

- И сочинитель, и лица.

- Как же терпели такую пытку над собою?

- А что им делать? Страсть сильна: они не могли одолеть ее и поплатились на всю жизнь. Что было им делать?

- Бежать! - вдруг сказала Вера.

Бабушка окаменела, а Райский вдруг вскочил с дивана и разразился гомерическим смехом. Вера, как кошка, шагнула за дверь и исчезла".

"бежать" и не уходит столь демонстративно из комнаты.

Насколько иначе романист стал рисовать Веру в шестидесятых годах, свидетельствует и другой факт. В первоначальной "программе" романа Вера по своим убеждениям не расходилась с любимым ею человеком (на место которого впоследствии стал Марк Волохов) и даже отправлялась за ним в ссылку, в Сибирь. В писавшемся уже в шестидесятые годы романе отношения между ней и Волоховым основаны не на сходстве, а на глубоком различии их убеждений. "Я хотела, - говорит Вера Волохову, - сделать из тебя друга себе и обществу, от которого отвела тебя праздность; твой отважный, пытливый (блуждающий) ум и самолюбие".

Эта фраза отсутствует в печатном тексте романа, но мотив, выраженный в ней, Гончаров сохранил.

Из всего этого видно, что в первоначальной "программе" романа Вера (сороковые-пятидесятые годы) представляла собою более цельный характер, нежели как он обрисован в романе.

Однако, несмотря на существенные изменения, которым подвергся характер Веры в шестидесятых годах, на решающих этапах работы над "Обрывом", этот образ все же отличается глубокой правдивостью и реалистической силой и является одним из самых замечательных созданий художественного таланта Гончарова. Именно образ Веры наиболее ярко и полно выражает в романе идею пробуждения русской жизни (в том духе, как понимал эту идею писатель). Ее стремление к "новой жизни" и "новой правде", ее живой и независимый ум, гордый и сильный характер, нравственная чистота - все эти черты сближают и роднят Веру с передовой молодежью шестидесятых годов. В. Г. Короленко в своей статье "И. А. Гончаров и "молодое поколение" (1912) писал, что в образе Веры ярко выражено то, что "переживало тогдашнее "молодое" поколение,.. когда перед ним впервые сверкнул опьяняющий зов новой, совершенно новой правды, идущей на смену основам бабушкиной мудрости" {В. Г. Короленко, Собрание сочинений. Гослитиздат, 1955, т. 8, стр. 260.}. Если в бабушке, по словам Гончарова, выразилась "вся старая русская жизнь", то в Вере он видел "едва зеленеющие побеги" новой жизни.

"светлом и прекрасном человеческом образе", который, по его признанию в одном из писем к И. Льховскому (июль 1853 года), вечно снился ему и казался недостижимым.

В предуведомлении к журнальной публикации "Обрыва" "От автора" Гончаров указывал, что "в программе романа, набросанного еще... в 1856 и 1857 годах, не было фигуры Марка Волохова" и что "под конец романа, начатого давно и конченного недавно", эта личность приняла "более современный оттенок".

Впоследствии Гончаров неоднократно высказывался по поводу возникновения и эволюции этого образа. Так, в статье "Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв" он писал: "В первоначальном плане романа на месте Волохова у меня предполагалась другая личность - также сильная, почти дерзкая волей, не ужившаяся, по своим новым и либеральным идеям в службе и петербургском обществе, и посланная на жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная, нежели Волохов... Но посетив в 1862 году провинцию, я встретил и там и в Москве несколько экземпляров типа, подобного Волохову. Тогда уже признаки отрицания или нигилизма стали являться чаще и чаще...

Тогда под пером моим прежний, частью забытый, герой преобразился в современное лицо..."

"признаках отрицания и нигилизма", Гончаров, несомненно, имел в виду "новых людей", революционную демократию. Предубежденное отношение Гончарова к идеалам передовой русской молодежи и явилось определяющим моментом для "преображения" ранее задуманного героя в Волохова, для придания ему "более современного, по выражению Гончарова, оттенка". Все это и объясняет, почему образ Волохова лишен внутренней цельности и выглядит как бы сшитым из двух половин. Гончаров заблуждался, настаивая на "типичной правде" фигуры Волохова.

Гончаров взялся писать "новых людей", не зная, не понимая их. В результате его постигла большая неудача.

Изучение сохранившейся рукописи романа позволяет видеть, что даже на последних этапах работы Гончаров рисовал Волохова в более положительном свете, чем в окончательном тексте "Обрыва". В главе, которая вначале была расположена между XXI и XXII главами 5-й части романа и затем целиком исключена автором, рассказывается о посещении Райским Волохова. Спор, который происходил между ними, весьма характерен для предреформенной обстановки и, по существу, отражал как либеральную, так и демократическую точки зрения на задачи русской общественной жизни.

Мысли Волохова обращены к "мужикам", "в поле, селы и усадьбы", что же касается Райского, то свои надежды он связывает с "работой", которая "идет в Петербурге", то есть с деятельностью либеральных кругов по подготовке крестьянской реформы.

Гончаров и в печатной редакции романа показал "ум", "волю" и "какую-то силу" Волохова, но вместе с тем и отказался от серьезной характеристики его политических убеждений. Не исключено, что люди, подобные Волохову, встречались тогда в жизни, но ошибка Гончарова состояла в том, что он пытался обрисовать Волохова типичным представителем "новых людей", то есть людей самых передовых, революционных убеждений.

"новой лжи". В действительности, даже тогда, когда писатель и пытался коснуться характеристики мировоззрения этого типичного, по его мнению, представителя "новых людей", он приписывал ему, в весьма упрощенном виде, те "крайности отрицания", тот вульгарно-материалистический подход к явлениям природы и общественной жизни, которые не были присущи революционной демократии.

Таким образом, фигура Волохова, вырисовавшаяся в "Обрыве" в шестидесятых годах, существенно меняла направление романа (точнее, двух его последних частей - 4 и 5), вносила в него консервативную тенденцию.

Следы позднейшей переработки и изменений несет на себе и образ бабушки. В рукописи и в главе "Обрыва", опубликованной в "Отечественных записках" в 1861 году, бабушка изображается как владелица мелкого поместья ("из шестнадцати крестьян"). В окончательном тексте романа она обладательница "пятидесяти душ". Выражение "незначительное имение" заменено словом "небольшое". Вместо "повар и кухарка" стало "повара и кухарки", "запущенный" сад стал большим и хорошим, в комнатах - не пустые стены, а целая "галлерея предков". Ранее бабушка выглядела заурядной помещицей-провинциалкой. В ней больше было выражено житейской непосредственности, в языке ее пестрели просторечия и провинциализмы.

Но в конце шестидесятых годов, когда глубоко изменился прежний замысел романа, Гончаров по-иному стал рисовать и бабушку. Под пером художника ее образ приобрел символическое значение. "В бабушке, - писал Гончаров П. А. Валуеву (1881 год), - отразилась сильная, властная, консервативная часть Руси, которой эта старуха есть миниатюрная аллегория".

"Обрыве", в частности, в том, что в лице бабушки ему "рисовался идеал женщины вообще, сложившийся при известных условиях русской жизни". Фигура захудалой помещицы, конечно, мало подходила для того, чтобы выражать и эту "аллегорию" и этот "идеал". Вот почему Гончаров прибег к некоторой идеализации образа бабушки. Ей стали присущи "нравственная сила, практическая мудрость, знание жизни, сердца". Вся Малиновка, ее "царство", "благоденствует ею". Она "мудро и счастливо управляла маленьким царством". Правда, в драме, которая разыгрывается в "Обрыве", бабушкина "правда", патриархальная мораль опрокинуты. Это, конечно, следует расценивать как победу реализма, правды в искусстве.

В "Обрыве" Гончаров нарисовал яркую художественную картину обреченности патриархального уклада жизни, старой морали. Малиновка, где обитает бабушка со своими внучками Верой и Марфинькой, предстает перед нами, как "лоно патриархальной тишины". Та же тишина "медленно ползущей жизни" царит и в соседних поместьях. "Все то же, что вчера, что будет завтра", - говорит, озираясь вокруг себя, Райский. Помещики Молочковы, как и Обломовы, "прожили век, как проспали".

Но этому "сну" приходит конец. Наступает "пробуждение". Появляются новые люди, слышатся новые голоса. Новое врывается в царство старого, отжившего. И тихая, казавшаяся такой идиллической Малиновка становится ареной глубоко драматичной борьбы старого и нового.

Фигура Тушина введена была в "Обрыв" одновременно с Волоховым. Сам Гончаров признавался, что Тушин - это лицо целиком вымышленное, умозрительное и притом мало удавшееся ему. "Нарисовав фигуру Тушина, - писал он в "Лучше поздно, чем никогда", - насколько я мог наблюсти новых серьезных людей, я сознаюсь, что я не докончил, как художник, этот образ и остальное (именно в XVIII главе II тома) договорил о нем в намеках, как о представителе настоящей уже обновленной тогда (в 1867 и 1868 годах, когда дописывались последние главы) России".

Указывая, что в Тушине он намекнул "на идею, на будущий характер новых людей", и что "все Тушины сослужат службу России, разработав, довершив и упрочив ее преобразование и обновление", Гончаров явно идеализировал общественную роль этого предприимчивого помещика-лесопромышленника.

Тушин вполне типичная фигура дореформенной действительности. Капитализм был еще слабо развит, но его развитие шло, и лесопильная промышленность была спутником первой индустрии. В то же время это была наиболее отсталая отрасль промышленности. Именно таково и хозяйство Тушина. Он в своем хозяйстве сочетает найм и кабалу, у него "свои и чужие" рабочие. Он и помещик и промышленник. Именно из этих Тушиных выходили потом душеприказчики российского либерализма, политически близкие к октябристам и кадетам. Это Тушины позже стали заправлять земством и городскими управами, заниматься политической деятельностью и культуртрегерством. Таким образом, Тушин типичен с социальной точки зрения, но крайне неубедителен, как человеческий образ, как характер. Идеализация в Тушине человеческих качеств оказалась несостоятельной, искусственной, а потому фальшивой.

Тушин появляется в "Обрыве", чтобы "спасти Веру". Колоссальная, но не основательная претензия!

Сознавая, что "Обрыв", в котором наряду с прогрессивными идеями проявилась и консервативная тенденция (Волохов), может вызвать неблагоприятную критику, Гончаров счел необходимым обратиться к читателям журнала с особым предуведомлением, в котором указывал, что его роман в основном отображает старую, дореформенную жизнь, и было бы неверно искать в нем полного отражения современности. Однако вместе с тем Гончаров подчеркивал, что он не мог в шестидесятых годах вовсе уклониться от изображения современности, что ему многое пришлось изменить и дописать заново, что и определило "разницу в пере".

М. М. Стасюлевич, в предисловии к первому отдельному изданию романа "Обрыв" (1870) также обращал внимание на то, что "полный ход и действие главных лиц романа, как известно, совершается в начале пятидесятых годов... Автор уясняет нам в том времени не столько источники новой жизни, сколько указывает результаты предшествующего периода. Предвестников нашей эпохи мы не видим потому в этом романе, что их нельзя было видеть в ту пору и в самой тогдашней жизни". Повторяя в данном случае основную мысль Гончарова, Стасюлевич вместе с тем не нашел в романе "предвестников" новой эпохи.

Эта точка зрения была характерна для либеральной критики "Обрыва". Либеральная критика была явно разочарована романом именно потому, что в нем автор не показал, с ее точки зрения, главного героя современности - человека либеральных взглядов и стремлений, деятеля правительственных реформ.

Бесспорно и то, что резкое осуждение критикой фигуры Волохова заставило "Вестник Европы" умолчать и о намерении Гончарова выдать Волохова за представителя "новых людей".

"Обрыв" вызвал многочисленные критические отклики. Со статьями и рецензиями об "Обрыве" выступили в шестидесятых годах журналы и газеты различного общественного направления; в них нашла отражение острота идейной борьбы того времени, однако роман тогда не получил всесторонней и полной оценки.

Журнал реакционного толка, "Русский вестник" пытался выставить Гончарова певцом патриархально-дворянской жизни, "поэтом захолустья", который якобы с "любовью" изображал "царство бабушки". Журнал обходил и всячески затушевывал критику в романе "старой правды", патриархального быта и нравов, крепостнического "сна и застоя". Выразив свое сочувствие таким действующим лицам романа, как Ватутин, Марфинька и бабушка, автор статьи резко осуждал Гончарова за то, что тот якобы "осквернил седины" бабушки, рассказав историю ее "падения". "Русский вестник" извратил подлинный, прогрессивный смысл выступления Гончарова в защиту права русской женщины на свободу чувства. Как показал художник в "Обрыве", в так называемом падении и бабушки и Веры виновно само общество.

Крайне отрицательно "Русский вестник" оценил образ Веры в "Обрыве". Все прогрессивное в ней он расценивал как "ненормальное явление", заявив, что Вера - это "незрелый плод нездоровых учений", нечто среднее между "кисейной барышней" и "стриженою нигилисткой". Извращая образ Веры, критик "Русского вестника" ставил его в один ряд с Марком Волоховым и не скупился на бранные словечки по адресу Волохова. Журнал упрекал Гончарова в том, что его Волохов не может служить серьезным оружием для борьбы с революционными стремлениями в русском обществе, поскольку в его образе не дано "должного", с точки зрения "Русского вестника", "ниспровержения" политических и социальных мечтаний, а тем более религиозного материализма" ("Русский вестник", 1869, N 7).

Критик либеральной газеты "С.-Петербургские ведомости" находил "одним из наиболее интересных" образов "Обрыва" образ Веры. "С.-Петербургские ведомости" обошли молчанием в оценке образа Райского тот факт, что в нем объективно были развенчаны, как бесплодные, настроения, характерные для дворянско-либеральной интеллигенции сороковых-шестидесятых годов. Образ Волохова не вызывал у критика "Обрыва" каких-либо возражений по существу, и это свидетельствовало о том, что взгляды критика в данном случае не противоречили оценке этого образа самим Гончаровым.

Критические статьи об "Обрыве", появившиеся в печати радикально-демократического направления, страдали односторонностью: правильно осудив отрицательные тенденции романа, они вместе с тем игнорировали его положительные, прогрессивные стороны. Характерной для радикально-демократической критики того времени была статья об "Обрыве" Н. Шелгунова - "Талантливая бесталанность". По мнению Шелгунова, Марк Волохов определяет собою все существо и направление романа "Обрыв" ("Дело", 1869, N 8).

"Обрыве" была подвергнута в органе русской революционной демократии шестидесятых годов - "Отечественных записках". Статья Н. Щедрина "Уличная философия" (1869, N 6) показала всю существенность и серьезность идейных расхождений передовой части русского общества с автором "Обрыва" в понимании ряда явлений русской действительности того времени.

Щедрин не ставил перед собою задачи дать полный критический анализ романа "Обрыв". Он анализировал одну, пятую часть его. Признавая в Гончарове "талантливого романиста", который в прошлом принес немалую пользу русскому обществу, Щедрин осудил попытку автора "Обрыва" выдать Марка Волохова за представителя "молодого поколения и тех идей, которые оно внесло и стремилось внести в нашу жизнь". В Волохове, справедливо замечал Щедрин, в извращенном духе истолкована идея революционного "отрицания", искажена идея стремления к "познанию истины", к передовым научным знаниям и принципам новой общественной морали.

Свою статью Щедрин заключил справедливым упреком Гончарову в том, что он не понял суть и смысл передовых стремлений молодого поколения, современности.

Гончаров очень болезненно переживал критику романа "Обрыв". "...Сколько я слышу, - писал он в одном из своих писем к М. М. Стасюлевичу, - нападают на меня за Волохова, что он - клевета на молодое поколение, что такого лица нет, что оно сочиненное. Тогда за что же так сердиться? Сказать бы, что это выдуманная, фальшивая личность - и обратиться к другим лицам романа и решить, верны ли они - и сделать анализ им (что и сделал бы Белинский). Нет, они выходят из себя за Волохова, как будто все дело в романе в нем!"

Несмотря на всю полемичность этого высказывания Гончарова, его желание услышать всестороннюю оценку романа резонно и понятно.

Предубежденное отношение Гончарова к революционно-демократическому движению шестидесятых годов, оценка ряда явлений русской общественной жизни того времени с ограниченных и порою консервативных позиций - все это повредило, конечно, "Обрыву". Именно эта ограниченность общественных воззрений художника и была причиной всех тех отступлений от реализма, которые Гончаров допустил в своем последнем романе. Но эти недостатки не могут от нас заслонить больших и важных достоинств "Обрыва" как реалистического произведения. "Волохов и все, что с ним связано, - справедливо замечал В. Г. Короленко в статье "И. А. Гончаров и "молодое поколение", - забудется, как забудется гоголевская "Переписка", а над старым раздраженьем и старыми спорами будут долго выситься созданные им фигуры".

В "Обрыве" Гончаров в основном остался верен себе как истинный художник-реалист.

Созданные им образы и картины свидетельствуют о критическом взгляде художника на действительность, о стремлении подчинить свое творчество "интересам жизни". Как ни мал и узок сам по себе мир бытия дворянско-поместной усадьбы Малиновки, в нем, в этом мирке, широко и во многом объективно верно отображен ряд существенных черт и тенденций русского общественного развития. В самых обычных фактах и явлениях быта и нравов, в житейских буднях, в переживаниях своих героев Гончаров умел находить глубокие конфликты и противоречия, подлинный драматизм жизни. "Думал ли я, - говорит в романе Райский, - что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды..."

Подлинного мастерства достиг Гончаров в изображении человеческих характеров, в раскрытии чувств и переживаний своих героев. А. М. Горький причислял Гончарова к тем великим художникам, которые "писали пластически... богоподобно лепили фигуры и образы людей, живые до обмана..." {М. Горький, Несобранные литературно-критические статьи. Гослитиздат, 1941, стр, 92.}

"Обрыв" Гончаров вложил "много тепла, любви... к людям и своей стране" (из письма его к М. М. Стасюлевичу от 19 июня 1868 года).

Правдивые, реалистические образы и превосходный язык объясняют, почему этот роман Гончарова высоко ценится нашей современностью.

По композиции "Обрыв" более сложен, чем другие романы Гончарова. "Роман как картина жизни", - этот плодотворный реалистический принцип был положен в основу работы над "Обрывом". Именно в "Обрыве" с наибольшей силой проявилось стремление художника к широкой, эпической форме повествования. Это было вполне оправдано остротой и сложностью конфликта, драматизмом борьбы старого и нового, существенностью содержания романа.

"Обрыв" окончательно закрепил за Гончаровым имя мастера русского реалистического романа.

Однако в силу того, что роман был задуман в конце сороковых годов и отображал дореформенную жизнь, а в шестидесятых годах писатель внес в него и современные мотивы, - внутреннее единство романа, его формы несколько от этого нарушилось. Видоизменения, которые претерпел "Обрыв" в шестидесятых годах, на завершающем этапе работы, не только усложняли, но и частично ухудшили стройность его построения.

"Обрыва". "Весь роман, - писал он Екатерине Павловне Майковой в начале 1868 года, - похож на громоздкий омнибус, тяжело переваливающийся по тряской мостовой".

Однако именно "Обрыв" явился важной вехой на пути дальнейшего развития эпического русского романа, величайшие образцы которого были созданы Л. Толстым.

В "Обрыве" Гончаров показал себя великим живописцем русской природы, вдохновенным и страстно влюбленным певцом ее величия и красоты. Пейзаж в романе органически связан со всем повествованием и движет и развивает его, обогащает и окрашивает всю картину жизни. Просторы, высокие берега, могучее дыхание Волги, свежесть и зелень прибрежных садов и рощ, восходы солнца и вечерняя тишина, пение птиц и сильные грозы - вся эта красота и сила русской земли, русской природы запечатлены с изумительной верностью и яркостью художником. Романы Гончарова одухотворены глубоким лиризмом. Строй его мыслей и чувств, личность художника выражены в них ярче и сильнее, чем в самых задушевных письмах. Образы и картины природы, созданные Гончаровым, глубоко волнуют нас. Они пробуждают в человеке любовь к родине, ко всему русскому. Как пейзажист, Гончаров чрезвычайно близок к русским художникам-передвижникам.

Сличение рукописного и печатного текстов романа позволяет видеть, какую громадную работу проделал Гончаров как художник, совершенствуя образы, картины, язык, композицию и архитектонику романа. В "Обрыв" Гончаров вложил поистине громадные жизненные силы и труд. "Двадцать лет тянулось писание этого романа" ("Лучше поздно, чем никогда"). "Это дитя моего сердца", - писал Гончаров А. Фету в 1869 году.