Суперанский. Болезнь Гончарова. Часть 2.

II. СОМАТИЧЕСКИЕ БОЛЕЗНИ

Несмотря на свое редкое долголетие, И. А. Гончаров не был физически здоровым человеком.

Мы не имеем сведений о том, в каком состоянии находилось его здоровье в детстве и юности, а также в первое время пребывания его в Петербурге. Но мы знаем, что уже задолго до 1852 г., когда он (в 40 лет) отправился в кругосветное плавание, он страдал ревматизмами и “жестокими припадками <...> невралгии с головными и зубными болями”³¹.

С годами болезни его усиливались. Их настоящий характер и причины не были выяснены при его жизни, и теперь мы имеем только отдельные указания на них в его письмах и в воспоминаниях близко знавших его лиц.

Данные относятся ко второй половине его жизни и свидетельствуют о постоянстве внешних проявлений болезненного состояния его организма. Проявления эти не могут быть описаны теперь совершенно точно, объективно как потому, что сообщения о них самого больного отражают на себе его субъективные чувства и мнения, так и потому, что определялись им и другими в часто очень неопределенных терминах, что в значительной степени обусловлено менее совершенным тогда (в сравнении с настоящим временем) состоянием медицины.

ПРОСТУДНЫЕ ЗАБОЛЕВАНИЯ

Прежде всего необходимо отметить, что наш писатель в течение всей своей жизни отличался сильной восприимчивостью к простуде. Простудные болезни особенно не давали ему покоя в Петербурге, климат которого особенно благоприятствовал их развитию, а между тем он провел здесь большую часть жизни, уезжая отсюда только на летнее время. Но и летом, за границей, он также далеко не был гарантирован от простуд и их последствий. Так, 7/19 июля 1859 г. он писал А. А. Краевскому из Мариенбада: “Здесь жара невыносимая, а я угораздился простудиться после теплой ванны; теперь у меня насморк и побаливают виски”, а в письме от 13/25 июня 1868 г. М. М. Стасюлевичу из Киссингена говорит о “катаре слизистой оболочки”, который его в то время мучит³².

В Петербурге же он постоянно жалуется на простуды, кашель, катар слизистой оболочки, бронхит, грипп, вообще на болезни дыхательных путей. Петербургский ветер “прохватывает” его иногда так, что он целыми днями маялся “в лихорадке, валялся в забытьи по диванам и морил себя голодом, питаясь одним аконитом”, принимая хину; флюсы он считал “свойственными” своей натуре, как “слабой, лимфатической”³³.

Холодная сырая погода, столь частая в Петербурге, обусловливала у него, вместе с флюсами, зубную боль, а также боль в висках. “Жестокие припадки” последней он называет то невралгией, то ревматизмом, то ревматическим мигренем, то тиком.

Далее свое “сырое, лимфатическое сложение” он считал источником приливов крови в голову и к желудку и подагрических припадков³⁴.

ПРИЛИВЫ КРОВИ

Приливы крови к голове делались с ним часто от жаркой погоды и от усиленных литературных занятий. В 1866 г. он писал из Булони Тройницкому: “...теперь наступили опять жары, у меня стали делаться приливы к голове, и я опять положил перо. При морских купаньях запрещают и вовсе умственные занятия, но я этих советов не очень слушаю, хотя и чувствую по временам головные боли”³⁵. В 1882 г. (26 июня): “Я другой год не пил даже дома минеральных вод и чувствую тяжесть, приливы крови: иногда голова закружится, и меня шатает из стороны в сторону. Одно купанье не помогает этому: я сегодня купаюсь уже десятый раз в море, чувствую свежесть, приятность, но приливы крови не прекращаются”³⁶.

Эти “приливы” сопровождались “шумом в голове” и “звоном в ушах” и доводили его иногда до отчаяния, так что он, при всей своей сдержанности, начинал ругать в письмах докторов и медицину: “Стал было я пописывать, но так повредил сиденьем и пристальной работой лечению, что должен был бросить. Я встал из-за письменного стола бледный, ходил целый день как шальной и чувствовал шум в голове и потому бросил; доктор испугал тем, что я могу нажить себе этим, при водах, другую сложную болезнь. Он вообще говорит, что по сложению своему и темпераменту я принадлежу к числу тех людей, которым нужно как можно меньше делать дело”³⁷. У меня приливы, что ли, или другое, только чувствую то неловкость в руке, то шум в голове, точно самовар кипит. Кто говорит, что это от полнокровия, кто — от малокровия или ожирения сердца — черт их знает, не разберешь! А только скучно это, да и вообще все вместе с погодой отвратительно!”³⁸ <...>

ПОДАГРА И РЕВМАТИЗМ

Как не определили врачи, полнокровие у него или малокровие, так не могли они разобрать, была ли у него подагра или ревматизм. Уже в начале кругосветного плавания, осенью 1852 г., “ревматизм напомнил о себе живее, нежели когда-нибудь”³⁹. В 1887 г. он жалуется на “ревматическую боль в руках (dans les bras) — точно кто-нибудь тянет их из всех сил, чтоб оторвать”⁴⁰.

Кроме этих общих болей в конечностях рук, летом 1872 г. в Мариенбаде с ним <по его словам> случилось “что-то странное, правая рука вдруг стала неметь, будто по ней ходят мурашки, а потом немного отяжелела и стала не похожа на левую”; далее он так описывает эту болезнь: “Я думал, не удар ли хочет прихлопнуть, что иногда бывает с толстяками здесь и в Карлсбаде — но вчера немного стало полегче — и вот видите, как проворно царапаю пером!”⁴¹ “Еще и не знаю, как мне купаться с моей заболевшей рукой — нужно ли или нет? Даже не знаю, чем она заболела: два доктора говорят разное: один находит тут какую-то связь с печенью (врет!), а другой, кажется, вернее, находит это нервическим припадком. Он ничего не велит делать, кроме растиранья холодной водой, и рекомендует купанье в море. Мне кажется, что это довольно острый ревматизм. Время от время бегают по руке муравьи и есть тяжесть минутами, а потом как будто проходит. Это я приобрел в Мариенбадских теплых ваннах, к которым вообще не привык <...>”⁴² В декабре того же года он жалуется, что, кроме шума в голове и звона в ушах, “муравьи не перестают бегать в руке, несмотря на муравьиный спирт, прописанный доктором”; и в последующие годы он продолжает жаловаться на боль в руке, “особенно после сильного движения”, например, после того, как он долго плавал в море, когда возвращался домой после продолжительной прогулки и опирался на руку⁴³. В 1878 г. он писал Стасюлевичу из Парижа: “Ревматизмы, подагризмы, нервизмы и т. п. изгоняются воздухом, движением и водой! Однако мой изм в день, и особенно когда я начинаю бултыхаться и плавать в воде. Вот я и обмелел в своих медицинских познаниях — и мой изм превращается для меня в какой-то х!”⁴⁴.

УДАР

Этот неизвестный х  А. Гончарова в начале 1889 г.

Для точного определения времени удара мы не имеем данных⁴⁵ <...>

Опасность удара И. А. Гончаров предвидел заранее. Еще в мае 1887 г. он писал своему другу: “...около меня ходит удар: то в ухо хлестнет, то приходится на улице опереться на стенку, чтоб от головокружения не упасть, — не то так ноги окоченеют. Я не боюсь собственно удара, т. е. решительного, наповал, но я боюсь его хвоста, боюсь ударов по частям, что может затянуться”⁴⁶.

Ударом была поражена правая рука писателя, и в первое время после него он совершенно не мог писать, а затем хотя и писал, но медленно и с большим трудом, выводя крупные, с изломанными линиями буквы. В неизданных письмах его к другу читаем — от 23 июня 1889 г.: “Он (доктор. —  С.) говорит, что на воздухе — не только рука моя совсем окрепнет, но и сам я совсем поправлюсь. Рука моя действует исправно и теперь, но надо писать очень медленно, а мне не терпится”; 6 сентября того же года: “Рука моя вовсе не поправляется, да я и не пробовал (писать. — М. С.). За все лето написал одно письмо Вам, а другое С. А. Никитенко, и вместо ¹/₂ часа, сидел часа полтора, так что лицо все покраснело и меня кинуло в жар”; наконец, уже в последний год своей жизни, 27 июня 1891 г.: “У меня что-то в ноге случилось — должно быть, хочет отняться, вместе с рукой, и нога, т. е. вся правая половина”⁴⁷

ГЛАЗА

На слабость своего зрения И. А. Гончаров начал жаловаться с 50-летнего возраста. 25 апреля 1865 г. он писал Краевскому: “...по вечерам глаза плохо видят”; ему же 26 декабря 1866 г.: “Сам я боюсь за свои глаза и много читать не могу, особенно рукописей”⁴⁸. В письме к брату от 29 декабря 1867 г.: “...теперь почти ничего и ни к кому не пишу: глаза слабеют” и свой выход в отставку объясняет между прочим тем, что “прочитал буквально глаза”⁴⁹“Голоса”⁵⁰ г. замечает: “Все святые видели с небес, что это мне стоило царапать с слепыми глазами”⁵¹.

В начале 1880-х годов общая слабость зрения осложнилась специальною болезнью правого глаза. В конце 1882 г. он “одним глазом совсем перестал видеть, в другом почувствовал боль <...>”; 14 января 1883 г. он сообщает: “Глазу моему не только не лучше, но еще хуже: я чувствую в нем ревматическую боль”⁵². В феврале этого же года он страдает “сильной болезнью глаза”⁵³ и не может собственноручно писать писем.

Далее болезнь правого глаза постоянно прогрессировала. Притом, насколько можно видеть из известной нам переписки писателя, пользовавшие его врачи не всегда сходились если не в определении, то в методах лечения его болезни. В Петербурге лечили его Магавли и Тихомиров, а в Риге (летом 1883 и 1884 гг.) Мандельштам⁵⁴“В Риге, — как сообщает он в неизданном письме к другу от 14 июня 1883 г., — окулист сказал мне, что напрасно я не дал сделать операцию, что глаз мой теперь уже испорчен, зрачок прирос, и велел бросить всякие капли и промывать глаза теплой водой!”⁵⁵. Опасность угрожала и левому глазу, который гноился и который также приходилось лечить. Ровно через 9 месяцев (14 марта 1884 г.) он пишет Л. И. Стасюлевич: “Я утром кое-как (с помощью няньки) добрался до своего окулиста — и он обрек меня на бульен и вечернее затворничество, что и исполняю <...> О другом глазе сегодня окулист дружески предложил мне вынуть его совсем (чтоб не болел никогда), а другой немного сократить, подрезав, дабы не гноился! Я взял среднее: не делать ни того, ни другого!”⁵⁶

Но такое индифферентное отношение его продолжалось недолго. Правый глаз продолжал давать себя чувствовать <...> Проживая в Дуббельне близ Риги, в июне того же 1884 г. он ушиб его, ударив по зрачку (пуговицей во время одевания)⁵⁷. Хотя затем ушиб прошел без следа, но вскоре глаз этот заболел острым воспалением. Этот период болезни, окончившийся совершенною потерею глаза, описан им в письме к М. М. Стасюлевичу от 6 июля 1884 г.: “Собственно у меня даже нет глаза: это какая-то масса кровавого цвета, покрытая слоем нагноения, — словом нарыв на роговице, как будто кто-то жирно нахаркал! Это бы ничего, — но мне больно, больно, так что я ночи не сплю, часто просыпаюсь, иногда вскрикиваю от боли, отдающейся во лбу и в затылке. Рижский окулист, доктор Мандельштам, говорил, что это нарывание может продолжаться недели три, а потом глаз уменьшится, т. е. истратит жизненные соки, когда нарыв прорвется, и завянет, как цветок; тогда и боли будто бы никогда не будет: негде-де ей быть <...>”⁵⁸.

По сведениям, полученным нами от Мандельштама, известный окулист Магавли предлагал И. А. Гончарову в Петербурге, enucleatio bulbi, т. е. вылущение глазного яблока. Это вполне согласно с вышеприведенным нами свидетельством самого И. А. Гончарова, который тогда на это не согласился⁵⁹ е. общее воспаление всех тканей глазного яблока, но не был мнения, что только оперативным путем возможно было помочь больному, и предложил ему продолжать лечение выжидательным способом. И. А. Гончаров радостно согласился на это, и дело кончилось тем, что получилась atrophia bulbi, т. е. атрофия глазного яблока, без всяких последствий для здорового глаза.

В декабре того же 1884 г. И. А. Гончаров пишет о себе М. М. Стасюлевичу, как о “кривом старике”⁶⁰, каким он и оставался до конца жизни, т. е. в течение семи лет.

Соображения доктора Сиземского: «Эти сведения не разъясняют заболевания И. А. Гончарова по существу, не указывают с решительностью на общую идею, вокруг которой можно было бы сгруппировать все болезненные симптомы. Сведения к тому же очень кратки, не указаны ни причина, ни детальные симптомы процесса, ни продолжительность течения болезни, ни другое многое, о чем бы желательно знать для более ясного представления, с чем именно имели дело. Тем не менее с известной осторожностью и, подчеркивая предположительную только вероятность суждения, можно и это отдельное, по-видимому, заболевание — панофтальмит поставить в связь с другими болезненными явлениями гончаровской конституции. Приливы крови к голове, страшно резкое влияние на самочувствие изменений барометрического давления, выступление красных пятен по лицу и эквивалент всему этому в психике — смена работоспособного настроения и жизнерадостного вдруг подавленным общим самочувствием, растерянностью какой-то, неспособностью по целым дням сесть за быстро подвигающуюся вперед работу — все это очень характерно для расстройств именно сосудистой системы и именно для расстройства в вазомоторной нервной системе. (Вазомоторные нервы и центры — это нервы и центры, — заведующие равномерным сжатием и расширением мелких периферических сосудов.) При расстройстве этой системы (очень часто наблюдающемся у лиц, отягченных тяжелой наследственностью) и должно получиться неравномерное распределение крови по органам — при спазме в одном месте — обеднение кровью органа (если это мозг, то соответственно угнетение всех его энергий и функций), то рядом переполнение кровью (до резкой гиперемии, до красных пятен на коже), неспособность сосудистой системы приспособляться к барометрическому давлению и выравнивать кровенаполнение периферии и внутренних органов, при тех колебаниях давления, в которых все мы живем, движемся и есмы. При панофтальмите хотя поражаются процессом все ткани глаза, но наиболее заинтересованной является именно сосудистая оболочка глаза (очень часто именно с нее и начинается заболевание). Можно предполагать и здесь в глазу местный locus minoris resistentiae^*4, вполне соответствующий общему месту меньшего сопротивления, т. е. сосудистую же систему, и это действительно и “подтвердилось” характером глазного заболевания»⁶¹.

 А. Гончаров считал сидячий образ жизни и петербургский климат. Ими объяснял он свой геморрой, боль в печени и желчь, как и ревматизм.

Указания на первые болезни встречаются у него уже в конце 1850 <-х> и в начале 1860-х годов. Так в 1857 г. он жалуется брату на “геморроидальные и желчные болести”, и на боль в печени⁶². В письме к сестре Кирмаловой — в 1861 г.: “опять возобновились припадки печени”⁶³. В 1868 г. — он “дописался до маленького раздражения геморроя”⁶⁴.

———

В 1880-х годах, на восьмом десятке жизни, И. А. Гончаров жалуется на боль в сердце и одышку. Так, <летом> 1882 г. он хвалит дачный воздух, от которого “нехотя поздоровеешь, несмотря даже на боль в сердце” <и в том же письме>: “Пожалуюсь на болезнь, т. е. на боль в сердце, иногда тупую, иногда острую, с некоторою одышкой, которую (боль) и прежде чувствовал, но очень редко, а теперь она стала чаще напоминать о себе. Я чувствую ее, особенно в непогоду, перед дождем, грозой, зимой перед снегом, а теперь при всякой перемене погоды, иногда после купанья, и довольно сильно. У меня был когда-то приятель, чувствовавший такую боль — и однажды он упал на улице и умер. Брат мой тоже умер от одышки. Я не знаю, что это, да и не забочусь очень: только когда боль станет очень чувствительна, я поморщусь и поглажу около сердца ладонью, а потом и забуду до новой боли!”⁶⁵.

 г.: “У меня что-то сердце сжимает, иногда до нестерпимой боли, вчера особенно, отчасти и сегодня. Зимой это случается перед падением снега, а летом перед грозой, и вообще перед большими дождями”⁶⁶ г.: “Я <...> часто простужаюсь, кашляю, при движении, и у меня делается одышка”⁶⁷.

Приписывая происхождение своих многочисленных болезней сидячей жизни, обусловившей собою застой кровообращения и полнокровие, И. А. Гончаров принимал меры к устранению самого источника этих болезней. Поэтому при крайнем воздержании в еде и напитках (он почти не употреблял вина) он очень много ходил!

ПРОГУЛКИ

В 1858 г. он писал брату: “Много времени уходит на прогулку: чтобы избежать приливов крови к голове, я должен ходить не менее трех часов в день”⁶⁸“образ пешего хождения”⁶⁹, даже в старости. “В смысле чисто физическом, мышечном, — сообщает Боборыкин, — он до глубокой старости сохранил очень добрые привычки, был испытанный ходок и уже за семьдесят лет, с постоянным катарром и одышкой, если только был на ногах, ходил пешком обедать с одного конца Петербурга на другой, с Моховой на Мойку”⁷⁰. Специально прогулке посвящал он послеобеденное время, делая до 15 верст до вечернего чая. “Гулять, — говорил Барсов, — любил он преимущественно в местах малолюдных, — чаще всего его можно было встречать вечером на Дворцовой и Гагаринской набережной или по Фонтанке”; гулял он также и по Невскому проспекту, а летом особенно охотно в Летнем саду; «с руками на спине, слегка покачиваясь и сильно задумавшись, — ходил он взад и вперед. Дворники и лавочники из Морской улицы, заметив почтенного старика, говорили, что “генерал из писателей” идет гулять»⁷¹. Так, будучи за границей, по выражению А. В. Никитенко, был “одержим неистовой страстью бродить”⁷². Но и в Петербурге он также старался как можно более гулять, — насколько позволяли ему это служебные занятия и здоровье.

Кроме постоянных продолжительных прогулок, Гончаров, а также и пользовавшие его врачи, придавали большое значение, в смысле восстановления его физических сил, минеральным водам и купаниям, особенно морским.

Необходимость обратиться к этим средствам лечения послужила поводом к его первой поездке за границу в 1857 г. 15 мая этого года он писал брату: “Боль в печени и геморрой от сидячей жизни все более и более усиливаются и, если не принять мер заблаговременно, то впоследствии, когда запустишь, и воды не помогут. Так говорит доктор и указывает мне Мариенбадские минеральные источники, как самые действительные от моей болезни”⁷³. Это первая его поездка за границу, особенно плодотворная в литературном отношении⁷⁴, была полезна и для его здоровья, которое, однако, за осень благодаря петербургскому климату вновь расстроилось. 5 декабря того же года он писал тому же корреспонденту: “Все те же недуги одолевают меня, т. е. геморроидальные и желчные болести, от которых не избавили меня заграничные воды. Здешний климат опять наградит тем, от чего избавишься на водах. Морские купанья помогли ревматизму в висках, но и то боюсь, чтобы не возобновились от петербургской сырости”⁷⁵.

купаний. На лечение водами он смотрел, как на “печальные дни покаяния, поста и расплаты за весь год”: “Неволя и затворничество мое, — писал он Краевскому 7 июля 1873 г., — кончаются 15 июля при последнем стакане Крейцбрунна, но пост будет продолжаться до августа и совпадает с Успенским постом. Ни ягоды, ни огурца, ни фрукта никакого, а также и ни пирога вообще, а именинного в особенности”⁷⁶.

Стасюлевичу 4 <и 7> июня 1868 г.: “...после этих (т. е. морских. — М. С.) купаний, когда меня ничто внутри не гложет, я даже выношу петербургскую осень порядочно”; “купаться <...> для моих нерв и отчасти ревматизмов — необходимо. Это освежает и укрепляет меня”⁷⁷ <...>

Так, 10 мая 1869 г. он писал Стасюлевичу: “Я еще все колеблюсь между Мариенбадом и Киссингеном — но полагаю, что мне необходим двух- или трех-недельный прием сильных Мариенбадских вод, потому что у меня много накопилось крови в желудке, а потом можно приехать для печени и нерв и в Киссинген”⁷⁸.

Поездки на воды он прекратил в конце 1880-х годов <...> но морскими купаниями (на балтийском побережье, обычно в Дуббельне близ Риги) он пользовался еще несколько лет.

Любопытен взгляд его на эти купания. Из Остенде он писал Стасюлевичу 2 августа 1871 г.: “Я купаюсь уже второй раз: оно очень хорошо, нежит тело, бодрит, дает аппетит и другие позывы, несвойственные моему полу и возрасту... Но мне не этого надо; а надо морских розог, т. е. свирепых волн, для понуждения ленивой крови обращаться быстрее”⁷⁹ М. Стасюлевич в 1882 г., спрашивая его о том, все ли еще “благосклонно” к нему море, напоминает ему (конечно, его же собственные слова), что “в Булони оно даже действовало (на Гончарова. — М. С.”⁸⁰ <...>

Сам себя он называл “отчаянным купальщиком” и еще в 1886 г. писал Стасюлевичу 22 июня из Дуббельна: “Я восемь раз погружал свое тело в морскую пучину”⁸¹. А ему было тогда уже 74 года! И только в следующем году сообщает другу из Гунгербурга (26 июня): “Я от морского купанья уже отказался, а беру холодные (20 град.) ванны”⁸². Когда невозможно было купаться, он обтирался холодной водой⁸³ г.: “Сиденье взаперти (из-за простуды — М. С.) вместе с невозможностью обтираться холодной водой, ведут за собой застои кровообращения, головокружения и проч.”⁸⁴

ПОГОДА

Воды, ванны, купания, как и лекарства, прописываемые врачами и рекомендуемые добрыми знакомыми, так или иначе влиявшие на здоровье и самочувствие писателя, уступали фактору, имевшему доминирующее влияние на него в течение всей его жизни — погоды. “Колебания барометра, — рассказывает его племянник, — оказывали на него огромное влияние: поднимался ли ветер, собирался ли дождь, он начинал брюзжать и жаловаться”⁸⁵“В эту погоду, — писал он однажды Л. И. Стасюлевич, — я не живой человек: не ем, не сплю, одержим опасною свирепостью и всех ненавижу”⁸⁶. В дурную — сырую, ветреную или очень холодную или, напротив, слишком жаркую погоду — не только обострялись его соматические болезни — подагра, ревматизм, печень и проч. <...> но и обнаруживались симптомы психической неуравновешенности, и он терял способность к литературному творчеству, что еще более удручало его, так как высший смысл своего существования он видел только в этом последнем: раз он не писал, он считал себя бесполезным человеком.

На такое влияние погоды на все его существо находим в его письмах весьма многочисленные указания. Например, 7 июля 1868 г.: “Здесь (в Киссингене. — М. С.) погода испортилась, холодно, и я, по погоде, делаюсь мрачен и ничего не пишу”; 10 августа 1868 г. из Парижа: “...от этого мне было тяжело и вчера, что сегодня будет гроза. И я половину ночи не спал. Просто от одного этого житья нет”⁸⁷ г.: здоровье “значительно зависит от погоды, а как погода больше дурная, то и я дурен”⁸⁸. 1 января 1874 г.: “Вчера я нарочно лег в полночь, чтобы сегодня начать бодро торжественное хождение с поздравлениями <...> как вдруг барометр с полночи упал, а я вследствие того в три часа ночи встал — и в семь пошел бродить по темным улицам <...> и изнеможенный, с головной болью, проспал, вместо ночи, целый день”⁸⁹.

В 1878 г.: “...не только наши общие дела (война. — М. С.) мрачны, и погода здесь холодная, жестокая: зима не уходит, весна медлит — все это давит и сокрушает человека”⁹⁰.

 г.: “Солнце рано исчезает на морском горизонте, вечера свежи, пахнет сыростью. От всего этого нервы ноют, на душе тоскливо”⁹¹. В 1888 г.: “Мокрота небесная и холодок все еще доводят меня, хотя и меньше прежнего, до зубовного скрежета”⁹².