Энгельгардт. «Путешествие вокруг света И. Обломова». Глава 8.

VIII

Теперь остается только подвести некоторые итоги. Мы начали с вопроса об отношении «Фрегата “Паллада”» как описания известного путешествия к фактической истории этого последнего. Обследование довольно обширного документального материала привело к выводу, что повествование очерков резко расходится с действительностью. Тем самым изучение произведения естественно переносилось в чисто литературный план и возникал новый вопрос о причинах этого расхождения и о факторах, определивших общий характер книги.

Искать этих факторов в данных биографической характеристики Гончарова, в его конкретной личности, оказалось совершенно невозможным, именно в силу того, что рассказ о дальнем вояже был построен в плане добродушной правдивости и полной, якобы, верности действительности. Этот момент некоторой литературной мистификации подрывал всякое доверие к высказываниям “записок” как и делал невозможным сопоставление их с реальным психологическим характером автора. Было ясно, что вопрос может быть разрешен только в художественно-литературном плане.

Некоторые особенности Гончарова как писателя: необыкновенно ясное понимание им сильных и слабых сторон своего дарования наряду с целым рядом высказываний как в изданных “Очерках”, так и в частных письмах из плавания, заставили нас прежде всего обратиться к выяснению возможных субъективно-эстетических предпосылок «Фрегата “Паллада”», коренящихся в особом характере основных форм его художественного творчества. Произведенный анализ показал, что, превосходно учитывая свои творческие способности, Гончаров еще до начала плавания и, во всяком случае, не покидая берегов Англии, настойчиво искал и в конце концов нашел ту исходную “литературную установку” для своего будущего произведения, которая наиболее соответствовала его таланту и не требовала бы от него выполнения непосильных задач. Этой установкой явилось: “Путешествие вокруг света Ильи Обломова” (формула, созданная еще в Англии), где кругосветное путешествие было бы показано в преломлении различных культурных достижений, а герой — взирающим на окружающее сквозь призму быта.

“установка”, ею еще не определялась по существу как тематическая, так и композиционно-стилистическая структура произведения в его целом. Необходимо было найти иные, более объективные, чисто литературные факторы, обусловившие конкретное содержание и стиль “Очерков”. Направление, в котором должны были вестись эти поиски, было уже указано всем предыдущим ходом исследования. Если «Фрегат “Паллада”» не был правдивым отчетом об экспедиции, в котором нашли свое беспристрастное отражение как личность путешественника, так и события плавания, а представлял собой чисто литературное произведение, в основе которого лежал особый художественный замысел, в известной мере предопределявший общий характер целого, то при анализе этого целого вполне естественным, а пожалуй, и единственно возможным <было> сопоставление его с другими художественными произведениями того же автора.

Сопоставление это вскрыло тесную внутреннюю связь «Фрегата “Паллада”» с трилогией. Как и все три романа Гончарова, она оказалась направленной против романтической традиции в русской литературе конца 30-х — первой половины 40-х годов. Ее тематика не только повторяла, но и развила дальше в чрезвычайно удачной форме основные темы романов, а ее стиль в значительной мере предопределялся теми эстетическими принципами, которые были выставлены в качестве антитез романтической идеологии.

С одной стороны, тематика штольцевского круга, развернутая в целом ряде превосходных символов, давала параллель к “Обломову”. С другой стороны, эстетическому credo Райского противополагалось учение об имманентной художественной форме, потенциально заложенной в каждом явлении, и объявлялась упорная война поэтическому “наигрышу”, т. е. навязыванию явлению извне формы данной культурной традиции. А рядом с этим — в плане создания новой поэтики — условному романтическому “герою” и “типу” противопоставлялся “характер”; шло разрушение канонических формул для “бури”, “океана”, “дикаря”, “пальмы” и пр. и пр., и, наконец, на почве своеобразных семантических сдвигов (типа “китайский мужик”, “негритянская баба” и т. п.) обновлялась лексика поэтического языка.

В общем можно сказать, что ни одна из волновавших когда-либо Гончарова литературных проблем не выпала из поэтической системы «Фрегата “Паллада”». Напротив, многие из них только здесь и нашли свое окончательное разрешение или — по крайней мере — наиболее удачную постановку. В этом смысле “Очерки путешествия” можно назвать едва ли не самым завершенным, внутренне единым и зрелым из всех его произведений.

Но в связи с изучением «Фрегата “Паллада”» как литературного произведения перед нами возникает новый, чрезвычайно важный вопрос, который здесь можно только поставить, так как разрешение его потребовало бы новых обширных разысканий.

«Фрегат “Паллада”» непременно должен был восприниматься как “правдивый до добродушия” рассказ о реально пережитом в дальнем вояже, как более или менее достоверный отчет о путешествии. В противном случае литературное задание осталось бы невыполненным, а произведение ожидала бы решительная неудача.

Как известно, этого не случилось, что, к слову сказать, может служить доказательством литературного мастерства Гончарова. Книга была принята как серьезное описание экспедиции и именно в этом плане и трактовалась критикой.

Но утверждая фактическую верность ее содержания как истории путешествия, читатель и критик тем самым утверждали и подлинную реальность очерченного в ней образа самого путешественника.

Если Гончаров правдиво изображал в своих “очерках” события и впечатления плавания, то, значит, и себя он изобразил приблизительно с той же правдивостью. Упуская из вида литературность рассказа, вообще естественно было оставить без внимания и литературность его главного действующего лица; действительность описываемого путешествия должна была соответствовать действительности изображения путешественника. Так, благодаря сложности литературного жанра путешествия (неизбежный вопрос о связи рассказа с действительностью) литературный рассказчик легко мог отождествиться с реальной личностью автора.

Это и случилось с Гончаровым. Приняв за чистую монету его рассказ о плавании, читатель и критика признали данную в этом рассказе “литературную маску” за достоверное изображение автора. Именно с этого времени, с момента появления отдельного издания «Фрегата “Паллада”», в критике при разборе произведений Гончарова зачастую начинают широко применяться ссылки на конкретную личность писателя и возникает тот традиционный легендарный образ Гончарова-человека, который и по сию пору еще нередко сбивает с толку историка литературы.

«Фрегат “Палладу”» в первобытное, литературное состояние, мы тем самым восстанавливаем и литературность данного в ней образа путешественника. А в связи с этим с неизбежностью возникает вопрос о взаимоотношении “авторской” и “человеческой” личности писателя и подвергается сильнейшему сомнению традиционное представление о нем, сложившееся первоначально главным образом на основе литературных данных.

Для Гончарова вопрос этот особенно важен.

С одной стороны, он, в силу особенностей своего духовного склада, своей болезненной впечатлительности, нервозности и мнительности, сам любил прятаться под защиту своеобразной бытовой маски холодного и уравновешенного, флегматичного человека, заботливо ограждая свою внутреннюю жизнь от всяких посягательств чужого любопытства. Яркие проявления этой наклонности к мистификации и маскировке, находившей, впрочем, благоприятную для себя почву в литературно-бытовых традициях того времени, можно найти и в частных письмах Гончарова из плаванья⁷⁷, где шутливое рассуждение и описание, сопровождаемое осторожными оговорками “опять вы меня не поняли”, “поняли ли вы меня”, нередко очень тонко маскируют подлинную личность автора.

в взбудораженной душе писателя мыслей, чувств и образов, и “объективное видение поэта” легко смешивалось с субъективными мечтами и переживаниями писателя, что естественно нарушало имманентную закономерность процесса оформления художественного произведения. И единственным средством против этого было отнесение акта творчества не непосредственно к эмпирическому “я” художника, но к условной авторской личности, которую можно рассматривать как особого рода литературную установку творческого “я”. “Мистификация” оказывалась необходимой и по субъективно-художественным мотивам.

срослись с этим образом, что толкование их вне соотнесения с личностью автора сделалось почти невозможным. (Вспомним хотя бы бесконечные рассуждения на тему о том, кто такой Гончаров — Обломов, Адуев или Райский). В итоге авторская и человеческая личность писателя почти отождествились.

А между тем еще в самом начале работы, говоря о причинах, побудивших Гончарова — этого избалованнейшего из смертных — пуститься в опасный и трудный “дальний вояж”, я уже подчеркивал глубокое расхождение между духовным обликом Гончарова и литературно-обывательским представлением о нем. Психически неуравновешенный, подверженный внезапным и бурным сменам настроений, неисправимый мечтатель, он — со своим решительным отвращением к прозе жизни и практической беспомощностью, с вечными тревожными ожиданиями чего-то и постоянным влечением в “волшебную даль” имеет в своем облике много подлинно романтических черт.

Но, быть может, всего убедительнее свидетельствует о романтических уклонах гончаровской натуры именно самый факт столь быстрого возникновения его “литературно-бытового образа”, с которым непременно соотносились его произведения. Ибо именно романтической идеологии с ее индивидуалистическим переживанием мира, с ее вечной раздвоенностью и разочарованиями и бурному романтическому творчеству, где субъективно-эмпирическая личность писателя играет подчас чрезвычайно важную роль, свойственно доводить до оформления почти конкретно-индивидуальный образ, то художественное сознание, которое неизбежно заложено в каждой символической структуре как ее последнее основание. Именно у романтика это объективное художественное сознание становится индивидуальной маской — конкретным образом авторского “я”, являющегося нередко одним из основных композиционных факторов.

и творчества, в определении характера его произведений, его тематики, стиля и “веяний” должна играть проблема бытовой мистификации и литературной маски.