|
Энгельгардт Б. М. «Путешествие вокруг света И. Обломова»: / Вступ. ст. и публ. Т. И. Орнатской // И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. — М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. — С. 15—73. — (Лит. наследство; Т. 102).
“ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА И. ОБЛОМОВА”
М. Энгельгардта
Вступительная статья и публикация Т. И. Орнатской
Комментарии Б. М. и Т. И. Орнатской
В феврале 1942 г. в блокадном Ленинграде умер от голода Борис Михайлович Энгельгардт — известный литературовед, автор трудов, посвященных методологии литературоведения, исследователь творчества Пушкина, Достоевского, Гончарова*1.
В 1969 г. архив Энгельгардта, до той поры считавшийся утраченным, поступил в Институт русской литературы АН СССР (ИРЛИ 7001. Он состоит из 50 папок, в которых содержатся творческие рукописи ученого, его переписка и биографические материалы. Архив этот поступил в ИРЛИ в крайне хаотичном состоянии, большая часть рукописей рассыпана на отдельные листы, перемешанные между собой и разбросанные по разным папкам. Это одна из причин, по которым он до сих пор не разобран и не описан*2.
Среди этих разрозненных материалов находится автограф девяти начальных глав обширного исследования под заглавием: «Путешествие вокруг света Ильи Обломова (“Фрегат Паллада” по новым материалам)» (165 л. авторской пагинации). Первая глава этой рукописи посвящена анализу тех особенностей характера Гончарова, которые, в сочетании с рядом жизненных обстоятельств, побудили его отправиться в кругосветное плавание. Содержание следующих трех глав — история русско-японских отношений с начала их возникновения до отправления экспедиции А. Е. Путятина в 1852 г.; история подготовки этой экспедиции; характеристика всех членов кают-компании фрегата. В остальных пяти главах излагается история плавания “Паллады”, восстановленная по архивным источникам, мемуарам, письмам и другим документам2.
Из предваряющего рукопись “Предисловия” явствует, что в 1924 г. Энгельгардт завершил свой труд, однако опубликовать его не смог, поскольку “работа достигала почти 30-ти печатных листов”, что “послужило препятствием к ее изданию”. Описанные выше главы представляют собой своего рода экспозицию всего исследования: строго документированная история плавания фрегата должна была стать отправным пунктом всестороннего анализа книги Гончарова как художественного произведения. Однако именно эта основная, аналитическая часть исследования Энгельгардта пока не обнаружена и сохранилась ли она, нам неизвестно*3.
г. фонд Б. М. Энгельгардта пополнился новым поступлением: москвич М. В. Веселитский передал в ИРЛИ полный текст второй редакции исследования о «Фрегате “Паллада”» под несколько сокращенным заглавием: “Путешествие вокруг света И. Обломова” (без подзаголовка; беловой автограф с незначительной авторской правкой; 152 л. авторской пагинации)3.
Эта вторая редакция — результат серьезной переработки, которой автор подверг свой “тридцатилистный” труд после неудачной попытки опубликовать его. Перед нами полностью завершенная, подготовленная для представления в издательство рукопись. Однако и эта редакция не увидела света. В итоге монографическое исследование Энгельгардта свелось к вступительной статье, предваряющей подготовленную им в 1935 г. для “Литературного наследства” публикацию писем Гончарова из кругосветного плавания4.
При том, что жанр вступительной статьи налагает на автора жесткие ограничения, в значительной мере сужающие рамки его исследования, эта работа Энгельгардта содержала ряд важнейших наблюдений и выводов, имеющих принципиальное значение для изучения творчества Гончарова, в общем контексте которого рассматривается «Фрегат “Паллада”». Тем не менее его статья фактически прошла мимо внимания исследователей, и выводы автора о том, что “очерки” Гончарова отнюдь не “бесхитростный” рассказ о путевых впечатлениях автора, но литературное произведение с определенным художественным замыслом, что в этом произведении проявляются художественные принципы, характерные для всего творчества Гончарова, — эти выводы до сих пор почти не учитываются в литературе о Гончарове5.
В силу этих причин редколлегия “Литературного наследства” сочла целесообразным вернуться к труду Энгельгардта и опубликовать недавно обнаруженную редакцию монографии, сокращенным вариантом которой стала в свое время вступительная статья к письмам Гончарова.
6:
«Сущность предлагаемой работы сводится к следующему. Как известно, до сих пор очерки плавания на фрегате “Паллада” рассматривались как правдивый, скучный, бедный впечатлениями и интересными, глубокими точками зрения отчет о плавании. Гончарова упрекали в скудости воображения, в ограниченности, тупости, мещанстве и пр., но никогда не сомневались в его правдивости.
В своих изучениях Гончарова, подойдя к этому произведению, я первым делом поставил вопрос о соответствии его описания действительной истории плавания. Мною были проработаны очень многие относящиеся сюда материалы: офиц<иальные> докум<енты> Арх<ива> Морск<ого> М<инистерст>ва, воспоминания и письма участников похода и пр. Обнаружилась поразительная вещь: описание Гончарова вполне расходится с действительной картиной плавания — одного из самых тяжелых, опасных и “героических”, какие только имели место в истории русского флота. Гончаров оказался не ограниченным и плоским, не добросовестным историографом экспедиции, а ловким и тонким мистификатором.
Дальнейшая работа вскрыла сущность этой мистификации: еще не выезжая из Петербурга, Гончаров знал, что и как он напишет. Очерки путешествия были задуманы им как продолжение “Обломова”. В одном из частных писем из Англии (неиздан<ном>) он так и говорит о своей будущей книге: “Путешествие вокруг света <...> И. Обломова”7.
Литературный смысл этой мистификации выражался в борьбе с романтизмом. Книга нередко дает образцы тонкой насмешки и иронии над традициями Карамзина и Марлинского, господствовавшими тогда в жанре путешествий. В этом отношении «Фрег<ат> “Паллада”» тесно связан по своим темам и стилю с трилогией.
«Фрегате “Паллада”» удалось так хитро и тонко провести критику и читателя, дав им условный литературный образ вместо себя и “фальшивку” вместо правдивого описания путешествия, — тогда возникает вопрос о достоверности традиционного образа писателя — уж не мистификация ли и это?
Ответ не подлежит никакому сомнению. Анализ опубликованного за последнее время материала приводит к следующему выводу. Образ Гончарова как спокойного, уравновешенного бюрократа, представителя умеренности и аккуратности, разрушается до основания. Вместо него встает образ полубезумного, мятущегося, тоскующего, глубоко чуждого окружающему романтика, всю свою жизнь мечтавшего о “таинственных далях”. Мнительный и болезненно чувствительный, он прятал этот свой лик от всех окружающих под маской иронии и флегмы, обманывая даже близких людей. Но когда это ему удалось, он начал задыхаться под добровольно надетой личиной. Последние десятилетия его жизни полны трагических попыток разбить эту маску.
Такова центральная тема предлагаемой работы»8.
Не будет преувеличением, если мы скажем, что в литературном наследии Гончарова книга «Фрегат “Паллада”» занимает место столь же исключительное, столь же особое, как и само описанное в ней путешествие — в биографии ее автора. Вероятно, по этой причине и в исследовательской литературе она рассматривается обычно вне каких-либо связей с другими произведениями писателя. Биографическая ценность его “Очерков”, их исключительные художественные достоинства и, наконец, то огромное влияние, которое они оказали на развитие жанра “путевых записок”, — вот все, или почти все проблемы, на которых сосредотачивалось внимание исследователей.
Принципиально иной подход к “Очеркам” Гончарова отличает монографию Энгельгардта: «Фрегат “Паллада”», — утверждает он, — «уже в самом начале был задуман Гончаровым как прямое продолжение романа “Обломов”». В подтверждение этой гипотезы приведена весьма сложная и стройная система доказательств, которая (даже если основная мысль остается все же не вполне доказанной) имеет уже тот интерес, что содержит массу глубоких и тонких наблюдений, интерпретаций, обобщений. И они должны быть учтены и оценены современной наукой.
“очерки путешествия” с многочисленными документальными свидетельствами, относящимися к экспедиции Путятина и, убедившись, что гончаровское описание в корне расходится с тем, что было на самом деле, пришел к выводу, что «Фрегат “Паллада”» представляет собой не “правдивое до добродушия” повествование, как это представлялось современникам, а собственно литературное произведение, в котором все — и отбор фактов, и их интерпретация, и стиль — все подчинено определенному художественному замыслу. Уяснить замысел можно лишь включив “Фрегат <...>” в контекст всего творчества писателя и прежде всего — его романной трилогии. Причем речь идет не о тех специфических особенностях “Фрегата <...>”, которые выделяют его из ряда других произведений Гончарова, а именно о том, что делает его органической частью этого ряда, точнее — четвертой частью своеобразной тетралогии: “Обыкновенная история” — “Обломов” — “Обрыв” — «Фрегат “Паллада”».
Поставив “Очерки путешествия” на завершающее место в этой “тетралогии”, Энгельгардт, казалось бы, вступил в противоречие с общепринятой периодизацией творчества Гончарова. Однако это лишь кажущееся противоречие, поскольку исследователя занимает не время завершения того или иного романа, а время формирования его основных замыслов: «Конец 30-х и начало 40-х годов, — утверждает Энгельгардт, — следует признать “ученическими годами” Гончарова, когда формировалось его дарование и складывалась его своеобразная литературная манера <...> его первому дебюту предшествует без малого 10 лет упорной и скромной работы “для себя”», а уже к 1855 г. были продуманы программы “Обломова” и “Обрыва”; таким образом,” к середине 50-х годов все главнейшие произведения Гончарова были в общих чертах набросаны, и с тех пор мы уже не встречаем у него каких-либо крупных замыслов”.
Итак, конец 30-х — начало 50-х годов, по мнению исследователя, — период наиболее напряженной деятельности Гончарова. За это время оформляются и наполовину реализуются замыслы его романов, определяется его художественная манера. Параллельно с этим создается «Фрегат “Паллада”».
“общий знаменатель”, который позволит рассматривать “тетралогию” как последовательную реализацию некоей единой идеи, некоего единого “тематико-стилистического задания”, которым, по мнению ученого, определяется все творчество Гончарова в целом.
“Знаменатель” этот видится ему в том, что в каждом из романов, так же как и во “Фрегате <...>”, отразилась борьба Гончарова с романтизмом, причем под романтизмом, как считает исследователь, Гончаров понимал не столько известное литературное направление, сколько определенный тип сознания, мировосприятия, тип, который Энгельгардт определяет как “романтическое сознание” (или “романтическое миропереживание”). Носителями этого сознания в различных проявлениях, по мнению Энгельгардта, являются Александр Адуев, Обломов, Райский и герой «Фрегата “Паллада”» в той мере, в какой его можно считать преемником Обломова.
Философско-психологическую сущность русского варианта “романтического сознания” Энгельгардт видит в том, что, в отличие от “подлинного” (т. е. европейского) романтизма, известная антиномия “идеал — реальная действительность” воспринималась им не как антиномия трансцендентного и материально сущего, а как противостояние двух реальностей, двух эмпирических данностей, из которых одна — это явления, воплощающие “поэзию” жизни, а другая — все, относящееся к будничной ее “прозе”. Для русского романтика, — утверждает Энгельгардт, — “в качестве основного фона объединялось все то, что он называл <...> презренной прозой жизни, — мелкие нужды, заботы и треволнения повседневного обихода, на другие же стороны в качестве отходило все яркое, красочное, необычное, все выходящее из рамок обыденности, все эстетически привлекательное <...> Так распадался для него надвое тот если не единственный, то основной круг бытия, который знало его переживание, к которому постоянно обращалась его мысль; проза и поэзия жизни, но жизни одной и той же, — этим упрощенным противопоставлением он заменил антиномию идеала и действительности, данную в подлинном романтизме”. Таких химически чистых воплощений идеального и ищет в жизни “романтическое сознание”, отвергая все, что ему не соответствует. Ищет и, естественно, не находит, в лучшем случае принимает за идеал определенные его подобия, обманчивые миражи, способные захватить его лишь на какой-то краткий миг. Пути и исходы этих поисков, по мнению Энгельгардта, и отразились в судьбах героев “тетралогии” Гончарова.
С этой точки зрения романтизм Александра Адуева — это всего лишь “спутник молодости”, некая литературная поза, маска, от которой, на миг увлекшись ею, герой освобождается вполне безболезненно, покорно уступая традиции, общественной жизненной норме.
Не представляет особой сложности и романтизм Райского. Диапазон его поисков тоже ограничен, тоже эмпирически обусловлен. Но Райский — художник. И потому ко всем обычным для романтика жизненным разочарованиям у него прибавляется еще одна проблема — творческий дилетантизм и связанные с ним творческие неудачи. Ища идеала в действительности, он, в сущности, занят поисками идеального предмета своего искусства, и его, таким образом, постигает двойное разочарование: «С одной стороны, он ищет прекрасного в жизни, ибо жизнь есть поэзия, с другой стороны — это же прекрасное должно подходить под идеальные образцы его романтического воображения. Если этого нет, то наступает разочарование в жизни, а в то же время и в художественном замысле в смысле расхождения между эмпирически данным и эмпирически заданным, ибо прекрасное в жизни и идеально прекрасное даны в одинаковом эмпирическом оформлении. В итоге и увлечение новым “идолом”, и новым замыслом и т. д. и т. д.»
«Иное дело Обломов, — продолжает Энгельгардт. — Это в полном смысле слова “обреченный”, и его нехитрая, внешне тоже “обыкновенная” история — подлинная трагедия. В его духовном облике нет ничего случайного и внешнего — все изначально и необходимо, все насквозь органично, — и потому так внутренне необходима, так неотвратима его печальная судьба. Как ни странно это звучит, но Обломов, быть может, самая “роковая личность” в русской литературе по особенной непреложности всего сбывающегося над ним, по совершенной невозможности изменить его участь, по той глубокой сознательности, с которой он принимает свой жребий».
“Что такое обломовщина?”. Эта трактовка продолжает существовать в нашей науке и практике. Она позволяет довольно точно определить социальное поведение Обломова в условиях тогдашней рутинной российской действительности (сам Гончаров назвал эту действительность “всероссийским застоем”9). Несомненно, Добролюбов был во многом прав. Социальное положение Обломова, его “триста Захаров” безусловно благоприятствуют развитию таких его свойств, как “лень”, “пассивность”, “созерцательность” и т. п. Однако как характер Обломов не может быть сведен к этим свойствам (“лени” и “пассивности”). Натура его гораздо шире, богаче, противоречивее. Да, некоторые свойства Обломова стали нарицательными: лень, созерцательность, апатия и т. д. Но, во-первых, это далеко не единственные и не главные его качества. Во-вторых, — и это, пожалуй, самое главное — все эти свойства есть лишь следствие, уродливые проявления совсем других его свойств, или, лучше сказать, сложной и противоречивой жизни его духа. Вот этого-то диапазона обломовского характера социологический подход и не улавливает. Более того, принятый Добролюбовым по отношению к Обломову гончаровский термин “обломовщина” сослужил герою впоследствии плохую службу: в литературоведении стал складываться социологический портрет Обломова, попавший под возвратное влияние термина “обломовщина”, со смыслом, который вложил в него Добролюбов.
Социологический подход (т. е. принцип исторического детерминизма) для характеристики и интерпретации Обломова важен, но недостаточен.
Не менее важен и вопрос о личности, подвергающейся влиянию этих исторических условий. Ведь именно ее характер “регулирует”, “дозирует” влияние условий. Вот потому-то добролюбовская интерпретация Обломова и является недостаточной; перечисляя все то, что в окружающей действительности поддерживает некоторые обломовские свойства — лень, пассивность, вялость, апатию и т. д., — критик игнорирует то, что создало Обломова и каким он был создан.
Этот пробел и восполняет в своей работе Б. М. Энгельгардт. Добролюбову же он не противоречит, поскольку исследует нравственно-психологические истоки Обломова, а Добролюбов — их, так сказать, социологическую судьбу.
“лень”, и “пассивность” и т. д. есть, в сущности, лишь обратная сторона добрых начал его натуры.
Обломов по складу своего восприятия, или, пользуясь определением Энгельгардта, “миропереживания” — романтик. И в этом все дело. Ибо он в условиях, скажем, кругосветного путешествия будет совсем не тем, чем он был в условиях “всероссийского застоя”. Для того, чтобы выявить все многообразие возможностей, заложенных в Обломове, Энгельгардт рассматривает его в контексте всего гончаровского творчества, вскрывая особую форму “романтического миропереживания”, свойственную Обломову, в сравнении с Адуевым, Райским и — героем «Фрегата “Паллада”».
Проследив, таким образом, наиболее характерные проявления “романтического сознания” в основных типах романной трилогии Гончарова, Энгельгардт приходит к выводу, что “содержание трех его романов можно рассматривать как постепенное развитие, усложнение и углубление одной и той же основной темы. Важно не то, что Адуев, Обломов и Райский обнаруживают сходные черты характера <...> а что они символизируют единый смысловой ряд в его движении от периферии к центру проблемы романтического миропереживания, — от вопроса о бытовой маске к философии художественного творчества. Именно это постепенное нарастание и углубление основной темы и позволяет говорить о трех романах Гончарова как о внутренне единой трилогии: если здесь нет развертывания единого действия, то есть единство смыслового ряда в динамике его непрестанного становления”.
Но история “романтического сознания”, как считает Энгельгардт, на этом не заканчивается. Последним звеном в цепи этих его проявлений стал «Фрегат “Паллада”».
Если в трилогии выяснены нравственно-философские основы романтического сознания, и литературного романтизма в том числе, то во “Фрегате <...>” продемонстрированы конкретные пути преодоления его принципов и представлена, провозглашена новая эстетическая программа. Путешественнику здесь удается то, чего безуспешно пытался достичь Райский.
оказалась равной по своему поэтическому значению внутренней форме любого другого явления, поскольку в обоих случаях эстетическое переживание определялось не степенью их внешней “красивости”, а открытием и выражением их “внутренней формы”, т. е. в акте художественного творчества.
Привлечь “трилогию” к рассмотрению нужно было, таким образом, для того, чтобы понять, от чего отказался путешественник (т. е. Гончаров), что преодолел и — отсюда — что именно приобрел. Преодолевая предрассудки литературного романтизма (эта задача — на поверхности), он, по сути, преодолевал, разрушал целую нравственно-философскую систему, на которой литературный романтизм покоился. История Адуева, Обломова, Райского — это история кризиса романтического сознания; в итоге такой эволюции стало возможно и преодоление литературного романтизма.
Выше уже отмечалось, что одним из главных оснований для объединения «Фрегата “Паллада”» с трилогией для Энгельгардта было то, что поскольку “Фрегат <...>” — художественное произведение, постольку вполне допустимо искать в нем определенных “тематико-стилистических заданий”, в равной степени присутствующих во всем, что написал Гончаров. И если “Фрегат <...>” — не документальный отчет об экспедиции, то, стало быть, и автор “Очерков”, нашедший необходимым отступить от документальной правды в интересах определенного (художественного) замысла, — это не И. А. Гончаров, а собственно лицо, более всего отвечающее характеру этого замысла.
Что же это за лицо?
К ответу на этот вопрос исследователь подходит с разных точек зрения.
“сводя счеты со своим старым, и внешним и внутренним врагом — русским романтическим мировоззрением, Гончаров противопоставляет ему своеобразную идеологию творческого труда” (курсив наш. — Т. О.). «Описание путешествия дано в преломлении того колоссального труда, той борьбы и творчества, которые положил человек на завоевание земного шара, на преодоление пространства и времени <...> на покорение дикой, чужой и враждебной природы, на создание сносных условий жизни во всех углах света. Здесь “дальний вояж” показан в очерках с точки зрения тех достижений, которых успел уже добиться человек путем величайших жертв и трудов, а не с точки зрения тех тягостей, опасностей и страданий, которые выпадают еще на долю странника». «Тема “колоссальной задачи”, на которую робко намекает Адуев в “Обыкновенной истории” и которая неудачно символизировалась позднее в Штольце, развертывается здесь (во «Фрегате “Паллада”». — О.) на широких просторах кругосветного путешествия с исключительным блеском, остроумием и убедительностью. Иные страницы «Фрегата <...>» звучат прямым гимном гению человека, его упорному, неустанному труду, его силе и мужеству. То, что ни разу не удалось Гончарову в его русском герое, нашло себе здесь свободное и полное выражение: “образ лавочника” действительно стал “идеально величавым”, каким он и дан в символике английского романа».
Чтобы в полной мере оценить этот великий прогресс, герой “Фрегата <...>”, по мнению Энгельгардта, должен был обладать повышенной чувствительностью к материальной стороне жизни (где прогресс особенно очевиден) — вообще ко всем тем житейским мелочам, которые освобождают человека от повседневных забот и тягот. Словом, это должен быть человек, во многом похожий на Обломова.
В подтверждение того, что именно Обломова имел в виду Гончаров, Энгельгардт приводит два его письма, написанных в самом начале путешествия.
20 ноября/2 декабря 1852 г. Гончаров, среди прочего, сообщал Е. П. и Н. А. Майковым, что намерен написать о предстоящем плавании книгу под названием: “, в 12 томах, с планами, чертежами, картой японских берегов, с изображением порта Джаксона, костюмов и портретов жителей Океании. И. Обломова”10. Общий тон письма, а также пародийная стилизованность (в духе старинной литературы о путешествиях) “титульного листа” будущей книги не оставляют сомнения в том, что и предполагаемое авторство “И. Обломова” тоже не более чем шутка. Однако для Энгельгардта здесь заключен и гораздо более серьезный смысл. Для него это если и шутка, то шутка достаточно знаменательная: она позволяет предположить, что в раздумьях о будущей книге “обломовская тема” в каком-то качестве все же присутствовала. О том же свидетельствует и письмо к М. А. Языкову от 3/15 ноября 1852 г.: “Я бы написал о миллионе тех мелких неудобств, которыми сопровождается вступление мое на чужие берега, но я не отчаиваюсь написать когда-нибудь главу под названием Путешествие Обломова: там постараюсь изобразить, что значит для русского человека самому лазить в чемодан, знать, где что лежит, заботиться о багаже и по десяти раз в час приходить в отчаяние, вздыхая по матушке России, о Филиппе и т. п. Все это происходит со мною и со всеми, я думаю, кто хоть немножко не в черном теле вырос”11.
“обломовское” восприятие повседневных “мелочей жизни” со стороны автора «Фрегата “Паллада”» этим удостоверяется. Однако главное, что имеет в виду Энгельгардт, сближая героя Гончарова с Обломовым, — романтическое его мировосприятие — ни в коей мере. Ибо речь здесь идет не о мировоззрении, а о тех чертах, которые присущи всякому русскому, причем, точнее говоря, даже не “всякому”, а лишь тому, “кто хоть немножко не в черном теле вырос”. Другими словами, “обломовские” черты автора “Фрегата <...>” (неприспособленность к жизни, болезненная чувствительность ко всякого рода бытовым неудобствам, барство и т. п.) представляют собой свойства не столько философско-мировоззренческого характера, сколько социального, а следовательно, носителем их мог быть и романтик, и сентименталист, и даже реалист, лишь бы он принадлежал к определенному социальному слою, к людям, “испорченным” не столько максимализмом “романтического сознания”, сколько издержками и предрассудками известного рода воспитания.
Таким образом, мы как будто имеем дело с определенным противоречием: сущность “обломовщины”, по Энгельгардту, заключается не в лени, не в неприспособленности к жизни, но тем не менее, стремясь представить автора “Фрегата <...>” Обломовым, исследователь ссылается как раз на эти “внешние” его свойства. В чем же, в таком случае, проявляется “обломовский” романтизм автора “Фрегата <...>”, который позволил бы сблизить его с Обломовым? Ведь то, что предполагаемый Обломов (он же автор) по десять раз в час приходит в отчаяние, вздыхая по матушке России, и впадает в уныние при мысли о необходимости самому лазить в чемодан, заботиться о багаже и т. п., — ведь все это, согласимся, весьма далеко от романтического миропереживания.
На долю автора «Фрегата “Паллада”» остается, по-видимому, лишь одна форма романтизма — то, в чем Энгельгардт полагал главную идею книги, — гимн человеческому прогрессу, успехам цивилизации. Однако, чтобы соответствовать этой идее, Обломов должен был стать (хотя бы на время) активным, жадным до впечатлений, деятельным путешественником (а отнюдь не пассивным, рефлектирующим созерцателем). Он должен был выйти из обычного для него состояния сна, апатии и т. п. Возможно ли это для него?
Возможно. Но только в одном-единственном случае — если путешествие на “Палладе” совпадет для него с периодом одного из тех романтических озарений, когда путешествие вокруг света может представиться ему реальным (“эмпирическим”) воплощением идеала.
Вот в этом-то состоянии (веры в то, что в путешествии его ожидает “идеальная деятельность”) автор “Фрегата <...>” (предполагаемый Обломов) и пускается в плавание.
“прозы жизни” и “поэзии жизни”): “Он (Гончаров. — Т. О.) и обновился при одной мысли идти вокруг света”, “все мысли и надежды юности, сама юность воскресла в нем”. «Есть великая освобождающая сила в путешествии, и именно в ней скрывается одно из главных очарований туризма, — пишет Энгельгардт. — Путешествие радует человека не только новыми впечатлениями и встречами, но и тем, что отрывает его от мелких и надоевших явлений жизни на родине, нарушает опостылевший ритм его обычного существования и, ставя его лицом к лицу с новой жизнью и новым бытом, показывает их с праздничной стороны. Путешественнику очень трудно бывает постичь реальный, практический смысл развертывающихся перед ним панорам чужой жизни. Ее “проза”, ее повседневные заботы и нужда, ее волнения и дрязги, словом, ее субъективно-прагматический строй всегда остается для него полускрытым <...> В этом смысле он свободнее всех, и его отношение к предстоящему всегда празднично: для него более чем для кого другого жизнь с ее прозой становится поэзией <...> именно этой стороной путешествия особенно дорожил Гончаров. Свобода, беззаботность и праздничность — вот что тянуло его за границу <...>»
Сложную и ответственную задачу развенчания эстетических принципов романтизма Гончаров, конечно, не мог возложить только на Обломова. Истинный автор «Фрегата “Паллада”» должен был быть похож на Илью Ильича в своих взглядах на жизнь, в философии отношения к ней, в своих бытовых привычках наконец. Но задача последовательного развенчания литературного романтизма могла быть решена уже не столько Обломовым (вернее, совсем не им), а самим Гончаровым. Другими словами, автор “Фрегата <...>” должен был соединять в себе, с одной стороны, черты Обломова, а с другой — самого Гончарова.
Именно по этой причине и сближает Энгельгардт Обломова с Гончаровым.
“повышенной прозе”, можно было бы ожидать, что и повествователь во “Фрегате <...>” будет обречен на эту манеру, на эту изобразительно-стилистическую неумеренность (тем более, что и установка на “воспевание” как будто благоприятствовала этому).
Однако вместо этой ожидаемой декоративности и романтической риторики мы видим великолепную реалистическую палитру и, более того, акцентированную полемику с эстетическими канонами романтизма.
Нет ли здесь противоречия?
Нет. Ибо захваченный впечатлениями жизни, открывшейся в плавании, автор понимает, что истинная красота окружающего, тех или иных явлений может быть передана лишь в том случае, если он откажется от готовых, традиционных средств их отражения, освоенных и заштампованных в поэтике романтизма.
Нельзя, как пишет о том Энгельгардт, “подводить к эффектному, праздничному, экзотическому именно в плане его эффектности и красивости, т. е. воспринимать его в оценках традиционно-эстетического опыта, ибо эти оценки должны быть признаны условными и внешними по отношению к самой сущности созерцаемого явления. В самом деле: навязывая объекту уже на первых ступенях художественного созерцания признаки поразительного, необыкновенного, красивого, художник уже тем самым налагает на это явление некую готовую форму, т. е. вкладывает в него известное содержание, подсказанное традиционным эстетическим каноном. Но тем самым индивидуальная, внутренняя форма, которая потенциально задана в созерцаемом явлении, не может свободно раскрыться и принять ясные и отчетливые очертания; ее подавляет и заслоняет привнесенная условная форма <...> Искусство должно уметь освобождать объект творчества от всех эстетических оценок, чтобы проникнуть к заложенной в нем действительно своеобразной и поразительной индивидуальной форме”. Гончаров отчетливо сознавал этот, быть может, основной закон художественного творчества и тщательно избегал трактовать “праздничные и поразительные явления” именно в экзотике. “Он непременно стремился постичь формы их как бы прозаического, будничного бытия для себя, а не того условного великолепия, в котором они предстояли сознанию, воспитанному в определенных эстетических традициях”.
“имманентную” форму явления и всегда останавливался в своих поисках там, где для настоящего художника они должны были только начинаться. Недаром же сам Гончаров назвал его прямым “сыном Обломова”, который “если не спит по-обломовски, то едва лишь проснулся — и пока знает, что делать, но не делает”12 находит адекватных, действительно художественных средств их отражения.
Вот этот-то последний шаг, по мнению Энгельгардта, и совершает автор “Фрегата <...>”, шаг, знаменующий преодоление тяжкой инерции романтического сознания.
Итак, следует признать, что опыт сопоставления “Фрегата <...>” с романной трилогией Гончарова, предпринятый Энгельгардтом, несомненно оправдан и по-своему поучителен. Поучителен, собственно, уже сам путь, каким он пришел к необходимости такого сопоставления и даже очевидные ошибки, которые он на этом пути допустил. Убедившись, к примеру, в том, что гончаровское описание путешествия резко расходится с многочисленными документами и придя на этом основании к выводу о художественной природе “Фрегата <...>”, он не принял во внимание того факта, что художественность романов и художественность путевых записок — явления далеко не тождественные. А потому и сам “Фрегат <...>” он счел за своего рода литературную мистификацию, за художественную (“беллетристическую”) выдумку, которую в таком случае вполне естественно сопоставить с романами Гончарова. Дальнейшее понятно. Допустив, что между художественными произведениями одного и того же автора непременно должна существовать определенная общность (да к тому же помня о том, что сам Гончаров не раз называл себя Обломовым), он увидел эту общность в романтическом сознании, в том или ином отношении к которому стоят главные гончаровские герои (Адуев, Обломов, Райский). Анализ этого феномена (“романтическое сознание”) проведен Энгельгардтом настолько ярко и убедительно, что высвечиваются многие и многие проблемы гончаровского творчества, изучение которых без учета сделанного Энгельгардтом просто невозможно. Благодарнейшая в этом отношении тема — “Сон Обломова”, который важно понять не с точки зрения формирования психики будущего хозяина трехсот Захаров, а с точки зрения становления той самой “особой оформленности практического сознания”, о которой говорил Энгельгардт.
В свете “романтического сознания” многое проясняется и во “Фрегате <...>”. Если воспринимать его не как своего рода “преодоленное прошлое” самого автора очерков, а как объект полемики, то можно с большей уверенностью говорить о жанровой природе “Фрегата <...>”, о той палитре, которую создавал и которой пользовался его автор. Единство творческих принципов — вот о чем свидетельствует итог сопоставления “Фрегата <...>” с романами Гончарова. Нужно лишь конкретизировать эти принципы, показать, как они действуют в зависимости от конкретной писательской задачи.
Монография была написана семь десятилетий назад и потому естественно, что отдельные ее положения могут показаться не вполне бесспорными. Так, например, вряд ли можно согласиться с той трактовкой, которую получил в ней образ повествователя. Увлеченный стремлением (в основе своей оправданным) доказать типологическое родство “Фрегата <...>” с романной трилогией Гончарова, Энгельгардт, на наш взгляд, излишне прямолинейно экстраполирует на “Фрегат <...>” и всю проблематику трилогии. В идейно-тематической основе путевых заметок ему видятся те же самые конфликты, те же самые нравственно-социальные антитезы, которые характеризуют и трилогию. «И здесь и там, — утверждает исследователь, — одно и то же противопоставление: трезвой, деловой идеологии лавочника — “обломовщине” <...> Только взаимоотношение между обоими членами противопоставления различно. В романе весь передний план занят великолепно осуществленным образом барина, а лавочнику отведено место на втором плане <...> В очерках путешествия напротив: образ лавочника вырастает до идеально величавых размеров, а путешественник показан очень скромно».
Ибо если проблематика “Фрегата <...>” типологически воспроизводит проблематику романов, то и повествователь во “Фрегате <...>” — это не И. А. Гончаров, а некая “литературная маска”, полностью приспособленная к нуждам этой абстрагированной от самого путешествия проблематики. Индивидуально-биографические черты повествователя оказываются, таким образом, в значительной мере игнорированными, и на месте одной крайности, против которой справедливо возражает Энгельгардт (понимание «Фрегата “Паллада”» как “отчета о кругосветном плавании”), возникает другая — стремление представить фигуру повествователя как некий условный образ, по существу не соотносящийся с личностью писателя.
Художественным или нехудожественным произведение делает отнюдь не то, в какой степени присутствует в нем личность автора и насколько он, автор, следует в своем повествовании действительным фактам. В любом случае основу художественного произведения составляет система образов, в которых реализуются впечатления писателя от реальной действительности, его отношение к ней. Формируя эту систему, автор совершенно свободен в отборе фактов, ибо важны они для него не сами по себе, а лишь в той мере, в какой они способны выразить его конкретную мысль.
Ниже печатаются I, IV—VIII главы монографии Б. М. Энгельгардта (вторая редакция). Опущены главы II и III (документальное описание плавания “Паллады”), поскольку они почти полностью вошли в его вступительную статью к письмам Гончарова из кругосветного путешествия (ЛН. Т. 22/24. С. 309—342; Фрегат “Паллада”. С. 722—760; Энгельгардт Б. М. Избранные труды. СПб., 1995. С. 236—250).
“Приложении” печатается III глава из первой редакции монографии под условным названием «Кают-компания фрегата “Паллада”», заимствованным нами из авторских помет в автографе13.
1 Поступил в ИРЛИ через посредство Комиссии по истории филологических наук при От делении языка и литературы АН СССР.
2 Папка, в которую вложены эти материалы, озаглавлена (рукой архивиста): «Б. М. Энгельгардт. Материалы к работе о «Фрегате “Паллада”» Гончарова». Ее открывает “Предисловие” автора. Первая глава обернута в бумажную “рубашку” с пометой автора: “I”; следующие три главы — в “рубашку” с его же пометой: “II. Ист<орический> очерк и кают-комп<ания>”; остальные пять глав — в “рубашку” с его же пометой: “III. Плавание”. Затем следуют архивные выписки, использованные в перечисленных главах (л. 166—269; обернуты в “рубашку” с авторской пометой: “IV. Офиц<иальные> документы”); далее (л. 270—297) — отрывки из перечисленных выше глав и некоторые биографические документы.
3 “Поступление 1986 г. № 19-а”. Текст исследования предваряют: проект заявки на издание книги “Путешествие И. Обломова вокруг света” и “Предисловие” (идентично “Предисловию” к первой редакции). После текста следуют разрозненные машинописные выдержки из него (л. 153—239).
4 ЛН. 22/24. С. 309—342. Перепечатано в кн.: Фрегат “”. С. 722—760; Б. М. Избр. труды. СПб., 1995. С. 225—269.
5 А. Недзвецкого «Фрегат “Паллада”» И. А. Гончарова как “географический роман”» // Материалы международной конференции. 1994. С. 146—155.
6 3.
7 П. и Н. А. Майковым. 20 ноября/2 декабря 1852 г., ныне опубликованное: ЛН. Т. 22/24. С. 349—358; Фрегат “”. С. 620—628.
8 Далее следуют предложения по поводу композиции книги, ее объема и оформления: «К ней приложены письма Гончарова из плавания, неизданные отрывки из его произведений и пр. Весь материал только отчасти использован Ляцким в работах, опубликованных за границей и имеющихся в случайных экземплярах в библиотеках Университета и Публичной. Материал же — особенно письма из плавания — имеют огромный биографический интерес. Книга может быть иллюстрирована русскими и японскими рисунками того времени, фотографиями фрегата “Паллады” и пр. Общий размер книги 15—16 лл.»
9 Гончаров И. А. . Т. 8. С. 73.
10 ЛН. Т. 22/24. С. 356; “”. С. 628.
11 ЛН. 22/24. С. 348; Фрегат “”. С. 620.
12 Гончаров И. А. Лучше поздно, чем никогда // Собр. соч. 1952—1955 8. С. 85.
13 См. примеч. 3.
|