Необыкновенная история. Записка.

<ЗАПИСКА
К “НЕОБЫКНОВЕННОЙ ИСТОРИИ”>

Я был бы очень счастлив, если б мог предвидеть, что никогда не настанет необходимость оглашать эту рукопись (“Необыкновенная история”) не только путем печати, но даже просто в небольшом кругу литераторов или других лиц. Я немедленно предал бы ее огню, нужды нет, что все излагаемое в ней есть чистейшая правда и что посторонний глаз увидит ее уже после моей смерти. Одна необходимость обнаружить правду не побудила бы меня писать эти листы, как скоро от этой правды должна пострадать чья-нибудь личность: есть нечто выше правды — это забвение и прощение сделанного зла. С какою радостью удовлетворил бы я этой потребности сердца: но тогда надо бы было принять на себя все сделанное противником. Если не он сделал все здесь описанное, так выходит, что сделал я. Так он поставил самое дело — и в такое безвыходное положение поставил меня и себя. Но я не могу взять на себя — в чем он виноват: зависти, безвыходной лжи, присвоения чужого, всех обвинений и клеветы, взведенной на меня.

Наконец, если б он остановился и кончил на том, на чем дело стоит теперь: пусть бы глухо говорили и думали, что я его подражатель, идущий по его следам, пусть бы славили его и здесь, и за границей гением (как оно и делается) — я молчал бы, и молчу, как меня ни задирают, чтоб вызвать на откровение и чтобы дать ему случай опровергнуть меня с помощью целой толпы кумовьев, агентов и слуг и т. д. Но он идет далее: он хочет, чтобы какой-нибудь éclat^*399 — произошел и чтобы в печати и публике упрочилось мнение, что завистник, присвоитель чужого — не он, а я, и все готовит новые и новые батареи, хотя уже и так его — и у нас, и за границей — считают не только первым, но едва ли не единственным русским литератором.

Этого мало ему: перенеся из меня давно с рукописей и целиком и по частям^*400 и в иностранные романы все из написанного мною и сам взяв многое — он хочет публично ославить похитителем меня — тем более, что, исчерпав все из меня — он стал писать уже свое крайне слабо и плохо, как, например, “Новь” и ряд мелких, пустых повестей. Вероятно, он чувствует, что многие из тех, кого он обошел, ловко оболгавши меня и свалив свои подпольные ходы на меня, начали сомневаться и отрезвляться от этой лжи, прозревать, где правда, где ложь и интрига — и кое-где уже слышится говор, ропот. Он рвется и мечется, чтобы помешать прорваться истине наружу. Толпа его приятелей, слепых поклонников, льстецов и слуг, которыми он, как стеной, окружает себя, ему служат, многие, конечно, бессознательно, одни ради его таланта, другие, обманутые его мнимым, наружным благодушием, ласковостью ко всем им, ратью поднимутся на меня — он это знает и все идет к своей цели.

Загородив собою от иностранцев всю русскую литературу, и особенно мои сочинения, он зорко сторожит, живучи в Париже, чтобы ничего не переводили капитального (напр<имер>, Толстого, Островского и др.) вообще, ибо переводы их могли бы обнаружить солидность русской литературы, а переводы моих романов обличили бы странные сходства некоторых романов: и Бог знает, к чему бы все это повело? Чтобы окончательно помешать этому, он, конечно, более всех настаивает, чтобы на литературном конгрессе принят был параграф об adaptation^*401, то есть чтобы преследовались всякие сходства. Следоват<ельно>, если этот закон о сходствах или переделках и выйдет, что не французы же заняли из русского автора, а он у них!

Для этого он и смастерил так, что перевели только одну первую часть “Обломова” на франц<узский> язык, назвав ее отдельным сочинением, а трех частей не перевели. Из этого я заключаю, что они пересажены им давно в какой-нибудь роман, а в какой именно — я не знаю. Окончив “Обломова” в Мариенбаде в 1857 году, то есть дописав там три части — я поехал в Париж, где застал Тургенева, Боткина (Василия Петр<овича>) и Фета, женившегося в день моего приезда на сестре Боткина. Я залпом прочитал все написанное Боткину и Тургеневу: вот когда Тургенев слышал все, а через 2 года я напечатал его в “Отечественных записках”.

Вот если станут переводить другие части — тогда он и выдвинет автора того романа как марионетку, который и скажет, что я заимствовал у него — и пожалуй — если все придуманное ими на литературном конгрессе состоится и войдет в конвенцию, то еще потребует и вознаграждения или за идею, или за исполнение, смотря по тому, что кому так щедро подарил Иван Сергеевич!^*402

До выхода в свет “Обрыва” я знал только, что Тургенев черпает из меня, и именно из этого романа, и я напечатал его почти против воли, по настоянию со всех сторон. А мне не хотелось делать этого потому именно, что я знал, как он растаскан уже им по частям. Но я не подозревал, что он поделился и с другими: и как давно. В 1855-м году я ему рассказал роман, а в 59-м или в 1860-м явилась уже “M-me Bovary” Флобера (у меня Козлов и жена его). Тургенев тогда почти совсем переселился в Париж.

Но я ничего этого не знал, пока не прочел романа “Дача на Рейне”, печатавшегося рядом с “Обрывом” в “Вестнике Европы”^*403. Один план, одно расположение — много сходных характеров: это поразило меня. Когда я сказал Тургеневу об этом сходстве и о “предисловии” к роману, соч<иненном> Тург<еневым>, он сказал, что это сочиняли другие, а он только подписал это предисловие.

Затем вслед за “Обрывом”, в 1870 г. в Вестнике же Европы появилось под рубрикой “Иностранная беллетристика” — “Современное французское общество”, перевод “Education sentimentale” Флобера. Еще более поразило меня сходство здесь: это просто перифраз “Обрыва”. Я сначала местами пробегал его, но вдруг в конце натолкнулся на заключительные слова переводчика, какого-то будто бы Соловьева, а собственно чуть ли не самого Тургенева, который тогда снюхался уже с Стасюлевичем — и они стали орудовать вместе. Там сказано уже явно, что герой Флобера Фредерик похож-де на Райского и что лица одни и те же. Тогда я достал франц<узский> подлинник, прочитал и увидел уже ясно, но поздно, как обманута была моя доверчивая дружба — и каким чувством руководился в отношении меня этот человек!

^*404 и мои сочинения впереди — я горько раскаялся — не в доверчивости только своей, происходившей от моей мнительности и вечных (и до сих пор) сомнений в своих силах (отчего я и читал всем и думал вслух свои сочинения) — а раскаялся в том, что я волею судьбы сделался литератором, а не чем-нибудь другим, ибо в других делах могли взять у меня имущество, перешагнуть мне дорогу, например, на поприще честолюбия и т. п. А здесь — наносится ущерб уже безукоризненной честности моей, ибо похититель, воспользовавшись моей доверчивостью, изменил ей заранее, перебежал в другую литературу, передал мое добро другим — и этим, конечно, бросил тень на мою репутацию! Чтобы не склонить голову, как барану, под нож, я и решился, для защиты своей репутации литературной и честного имени описать шаг за шагом, подробно, как было дело между нами и как Тург<енев> употребил во зло мое доверие и дружбу.

К этому теперь он и идет, ищет случая к огласке — и так как силою одного своего таланта, даже и завладев чужим, не сможет удержать за собой захваченного хитростью и интригой положения, то он идет уже напролом!

литературы, сами не литераторы и в прессе никакого содействия мне оказать не могут. Старые приятели, современники и сверстники перемерли, а новая пресса состоит не только из равнодушных, но и враждебных старым писателям лиц, частию из зависти же к ним, частию потому, что и литературные понятия и вкус много изменились, подчиняясь или утилитарному или крайне реальному направлению. Критики нет вовсе, а если кое-где есть, то она задобрена ласковым и благодушным Тургеневым!

Я и молчу, даже не возобновляю нового издания своих романов, несмотря на просьбы издателей. Пусть лучше заглохну — чем поднимать эти толки, из которых Тургенев выйдет невредим, а пострадаю я, потому что против меня многие, почти все!

Верую, что Бог поможет мне, а может быть, за грехи я не стою этого!

От переводов на иностранные языки — я сторонился всегда, считая свои сочинения слабыми, а теперь и подавно сторонюсь, чтобы не доходило до этого скандала, которого ищет Тургенев, чтобы окончательно утопить меня!

Неужели ложь и интрига восторжествуют? Надеюсь, что нет — и что, рано или поздно, правда откроется! Дай Бог, если не для меня, так для правды! Вот эта самая правда и описана в прилагаемой мной рукописи шаг за шагом — на случай, если необходимость вынудит огласить ее. А если нет, то прошу наследников не оглашать.