|
Испытание любовью
а. Характеристики «романа испытания»
Герой Гончарова при всем его отличии от «коренного русского типа» (Достоевский), подобно «лишнему человеку», тоже проходит проверку требовательной женской любовью. А роман «Обломов» во второй-третьей частях развивается в русле «русского романа испытания человека на социальную пригодность и полноценность (тема „лишнего человека“)»93. Правда, у Гончарова акцент делается не на социальной пригодности, а на полноценности (моральной состоятельности и человеческой зрелости), поскольку проблематика воспитания, развернутая ранее, остается влиятельной по-прежнему (совершается своего рода испытание воспитания). Соединение двух разновидностей романа на одной «территории» не представляет ничего необычного, поскольку «ни одна конкретная историческая разновидность не выдерживает принципа в чистом виде, но характеризуется преобладанием того или иного принципа оформления героя». Идея становления характера и идея испытания его могут вступать в органическое соединение, что убедительно подтверждает опыт европейского романа XIX века. Если в «Обыкновенной истории» принцип оформления героя соответствовал довольно последовательно роману воспитания, то в «Обломове», начатом тоже во многом как роман воспитания, этот принцип во второй—третьей частях соответствует уже роману испытания. В таком романе все черты героя «даны с самого начала и на протяжении романа лишь проверяются и испытываются»94«идея испытания лишена подхода к становлению человека, в некоторых формах она знает кризис, перерождение, но не знает развития, становления, постепенного формирования человека... Она исходит из готового человека и подвергает его испытанию с точки зрения также готового уже идеала»95. Сюжет романа испытания всегда строится «на отступлениях от нормального хода жизни героев, на таких исключительных событиях и положениях, каких нет в типической, нормальной, обычной биографии человека», роман «кончается там, где жизнь снова входит в нормальную колею»96. Именно по этой схеме и развивается сюжет второй—третьей частей романа Гончарова. Любовь к Ольге — исключительное событие в жизни Обломова, предоставившее герою единственный шанс возрождения, и разрыв с ней возвращает его на диван, к той «норме», что была заложена в детстве. Определившиеся до встречи с Ольгой качества Ильи Ильича только проявляются в любовном сюжете, неспособность к изменению и приводит к драматическому разрыву. Одновременно «уроки жизни», что преподносит юной Ольге ее первая любовь, способствуют сохранению в этих частях романа и мотивов воспитательных-образовательных, преемственно связанных с первой частью.
Потенциальная возможность слома рутинной жизни Обломова обнаруживается в момент диалогов со Штольцем — в беспощадности его самоанализа («я сам копаю себе могилу»). В страхе перед бездной неминуемой гибели, если последняя попытка («Теперь или никогда!») одолеть эту рутину окажется безуспешной, герой взывает к другу: «Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги!.. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, и пойду, а один не сдвинусь с места» (144). Бремя спасителя полностью возлагается на Штольца, но даже и при этом у Обломова есть сомнения в успехе. В этом искреннем признании обнажается вероятная несостоятельность героя даже в роли ведомого другим сильным человеком («может быть») и безразличие к тому, что наступит за начальным сдвигом с места («веди меня, куда хочешь»). Отношения друга-ментора и великовозрастного ученика, что намечаются в этой сцене, не кажутся перспективными: один слишком занят собственными делами, другой почти совсем угас. А главное — ни тот, ни другой не проявляет необходимого (юношеского!) энтузиазма.
Штольц толкает друга к путешествию, испытанному средству разогнать тоску за счет ярких впечатлений. В контексте творчества Гончарова этот план получает истолкование в духе воспитательных идей Руссо (глава вторая, с. 149—150). Путешествие, изучение «карты мира» — необходимый этап воспитания (мужания) человека. Обломовский идеал сложился в родной усадьбе, укрепился неприятием «чужой стороны» (Петербурга), никакие иные впечатления не вторгались в его жизнь. Штольцу непонятны лень и отсутствие любознательности у друга, он сам с гордостью говорит о том, что объехал всю Европу, осуществил мечту молодости, которую тогда разделял и его друг. Путешествие — надеется Андрей — способно вернуть энергию угасающему Илье, стать для него той «школой жизни», которой он избежал. Ведь «кто путешествует с искренним намерением научиться, те все возвращаются лучшими и более мудрыми, чем были при отправлении» (). Хотя Штольц не дождался приезда Обломова в Европу, трудная «школа» все же выпала на его долю, и проходил ее Илья без друга.
б. Генезис центрального женского образа
С введением женского образа в роман Штольц (второй мужской характер), причастный (вослед «Обыкновенной истории») к главному конфликту, исчезает надолго и теряет значимую роль в сюжете навсегда: «Уяснение через резкую противоположность двух несходных мужских характеров стало ненужным: сухой неблагодарный контраст заменился драмой, полной любви, слез, смеха и жалости»97. С появлением Ольги произведение обретает новую тональность, меняются акценты в описании героя и средства его характеристики. То, что лишь просвечивало в истории воспитания Обломова, становится определяющим в его испытании: воссоздание драмы человеческой души, страдающей, дерзающей и... бессильной. Как писал А. В. Дружинин: «Обломовы выдают всю прелесть, всю слабость и весь грустный комизм своей натуры именно через любовь к женщине»98.
«пропасть» между Обломовым начала романа и Обломовым в отношениях с Ольгой была сразу подмечена критикой: «Насколько Илья Ильич, валяющийся на диване между Алексеевым и Тарантьевым, кажется нам заплесневевшим и почти гадким, настолько тот же Илья Ильич, сам разрушающий любовь избранной им женщины и плачущий над обломками своего счастья, глубок, трогателен и симпатичен в своем грустном комизме. Черты, лежащие между этими двумя героями, наш автор не был в силах сгладить»99. Сам Гончаров видел это. Указывая, что первая часть лишь «введение, пролог к роману», он возмущался, когда эта часть была напечатана отдельно (в переводе на французский язык), поскольку в ней «комические сцены Обломова с Захаром — и только, а романа нет! Ни Ольги, ни Штольца, ни дальнейшего развития характера Обломова!»100.
«пропасть» между частями объяснима уже тем, что начатая рукопись слишком долго ждала своего завершения. Причины растянутости работы отыскиваются в индивидуальности романиста: «...особенностью, свойственной творчеству Гончарова, была выношенность его произведений. Медлительному, творческому духу Гончарова была несвойственна лихорадочная потребность высказаться по возможности немедленно», — полагал А. Ф. Кони101. Как говорилось в начале этой главы, писатель медлил, все ожидая появления «света», что озарит перспективу и придаст творческий импульс работе. Летом 1857 года Гончаров, казалось бы, неожиданно «вспыхнул» и «в месяц кончил... то, чего не мог кончить в года» (8, 290). «Мариенбадское чудо» заслуживает отдельного комментария с привлечением знаний из общей психологии и психологии творчества (сублимация в искусстве неудачи в любви к Е. Толстой?). Критика связывала творческий рывок с уточнением плана и введением женской фигуры: «Новым и последним, решительным шагом в процессе творчества (написания романа. — Е. К. деятельности нашего автора»102.
Последние главы «Обломова» дописывались зимой 1857—1858 года103 в ситуации, принципиально отличной от той, в которой роман был начат десять лет назад. Заря Великих реформ и начавшееся пробуждение нации от тридцатилетнего николаевского сна сказались и на литературе. Вторая половина 50-х годов — новый этап в движении русского романа: «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне» Тургенева, «Тысяча душ» Писемского, «Униженные и оскорбленные» Достоевского, «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина... Если сравнить эти книги с написанными в 40-е годы «Записками охотника», «Бедными людьми», «Запутанным делом»... то обнаружится характерное для этих авторов преодоление гоголевской экспрессии, поиски таких средств многоплановой, углубленно-психологической подачи образа, которые позволили бы воспроизвести как можно полнее сознание и чувства героя. Объяснение жизни, ее всеохватывающий анализ приходят на смену социальному обличению... Этот сложный процесс, когда талантливые художники, преодолев во многом плодотворное ученичество, обретали подлинную самобытность и проявляли самостоятельность предпочтений, обычно фиксируется в сопоставлении двух произведений одного автора: «Бедные люди» и «Униженные и оскорбленные», «Записки охотника» и «Рудин»... Гончаров все десять переломных лет писал один роман, и изменение эстетических принципов запечатлелось внутри одного произведения.
Если первая часть «Обломова», как было показано выше, обнаруживает сильное воздействие гоголевской поэтики, то со второй части оно сменяется пушкинским притяжением. Различие, правда, в том, что в одном случае речь вдет о мощном влиянии, прежде всего, стиля, достигшего всей полноты признаков в «Мертвых душах», в другом — в следовании сюжету и типам, открытым в «Евгении Онегине». Наблюдается любопытный феномен «возвращения»: ведь в «Обыкновенной истории» было уже сильно ощутимо присутствие Пушкина (глава первая, с. 79—81). Герой «Обломова» испытывается любовью как Онегин, а кончает жизнь по одной из «схем» возможной судьбы Ленского104. Но собственно «пушкинский дух»: апофеоз воспитательной роли чувства, светлая печаль, отзывающаяся в сердце читателя, ставшего свидетелем подлинной человеческой драмы... — входит в роман, прежде всего, с Ольгой Ильинской. Гончаров писал о двух «главных образах женщин», которые «постоянно являются в произведениях слова параллельно, как две противоположности: характер положительный — пушкинская Ольга и идеальный — его же Татьяна. Один — безусловное, пассивное выражение эпохи, тип, отлившийся как воск, в готовую господствующую форму. Другой — с инстинктами самосознания, самобытности, самодеятельности» (8, 112). «Татьяны милый идеал» вдохновил писателя на создание и внешнего портрета, и самой натуры героини «Обломова».
«В редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка... Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой муштры, ни умысла!» (149). Как и Татьяна, Ольга не имеет успеха в обществе, озадачивая и отпугивая завсегдатаев светских балов: одни из них считали Ольгу слишком простой, недалекой, неглубокой, другие, наоборот, слишком мудреной. Постоянно присутствующая в сознании героини подруга Сонечка, созданная вослед пушкинской Ольге («тип, отлившийся, как воск, в готовую господствующую форму»), введена также специально доя того, чтобы подчеркнуть неординарность героини, которая и хочет подчас уподобиться Сонечке, да не может.
Портрет Ольги Ильинской построен на полемике со стереотипом красавицы (постоянно присутствуют конструкции отрицания с «не»: не красавица, нет ни белизны кожи, ни кораллов на губах, ни жемчуга во рту...). Именно внутренняя незаурядность делает ее красоту столь отличной от образца, сложившегося в светских салонах. В облике героини подчеркнут редкий артистизм: «...если бы ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии» (151). (Ранее уже было замечено, что предпочтение идеала античной красоты, нашедшей полное выражение в скульптуре, воспиталось в Гончарове под влиянием чтения книг Винкельмана, имя которого встречается в признаниях писателя не раз.) В ее движениях проявляется свобода натуры, не скованной условностями, не подавленной обстоятельствами. «Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой гордой шее, двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо» (151). Одухотворенность и сила личности специально подчеркнуты присутствием «говорящей мысли» в «зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз», «губы тонкие и большей частью сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли», над пушистой бровью образовывалась маленькая складочка, «в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль» (151).
Поэтический облик Ольги, особая аура света вокруг нее вызывают в памяти и гоголевскую Улиньку Бетрищеву, с которой связывались надежды на возрождение несчастного Тентетникова105. Мотив внутренней свободы — ведущий в ее характере: «Как в ребенке, возросшем на свободе, в ней было все своенравно»106. Этот же мотив (вместе с мотивом «мысли») преобладает и в портрете: «Было в ней что-то стремительное. Когда она говорила, у ней, казалось, все стремилось вслед за мыслью... Ни перед кем не побоялась бы она обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла бы заставить ее замолчать, когда ей хотелось говорить. Ее очаровательная, особенная, принадлежавшая только ей одной походка была до того бестрепетно-свободна, что все ей уступало бы невольно дорогу» (386). Облик героини ассоциируется с солнцем: так при появлении Улиньки (во время посещения Чичиковым дома генерала) «с нею вместе, казалось, влетел солнечный луч». В самой фигуре Улиньки главной приметой становится гармония: отмечается «необыкновенно согласное соотношение между собой всех частей тела». И в этом качестве видится сходство с античными образцами: «Такого чистого, благородного очертания лица нельзя было отыскать нигде, кроме разве только на древних камейках» (407). Наконец, героиня непосредственно сравнивается с античной статуей: «И если бы перенесть ее со всеми этими складками ее обольнувшего платья на мрамор, назвали бы его копией гениальных» (408). Совпадения облика Ольги с этой героиней Гоголя столь поразительны, что, помня о времени публикации глав второго тома «Мертвых душ» (1855), стоит, возможно, задуматься и о влиянии107.
высказывались сомнения в том, что Обломов, «это пухлое, рыхлое, мягкое, как кисель, заспанное существо... этот слезливый добряк и простак с нежным взором... мог занять первое место в сердце девушки, начинающей жить... какими чарами ослепил он глаза этой девушки, каким любовным напитком приворожил ее сердце?» — задавал вопрос критик Н. Д. Ашхарумов108. Ответ на него — в статье А. В. Дружинина: «Ребенок по натуре и по условиям своего развития, Илья Ильич во многом оставил за собой чистоту и простоту ребенка — качества, драгоценные во взрослом человеке»109. Естественность, искренность, нежность, незлобивость... производные от инфантилизма героя, сформировали особый род мужского обаяния, к которому, как специально подчеркивает Гончаров, чувствительны женщины: целомудренные любят их — по сходству, а испорченные, «чтобы освежиться от порчи». Именно такого рода обаянием обладает и князь Мышкин из романа Ф. М. Достоевского «Идиот» (1868). По воспоминаниям, автор сравнивал своего героя с гончаровским: «Мой идиот ведь тоже Обломов... Гончаровский идиот — мелкий, в нем много мещанства, а мой идиот — благороден, возвышен»110.
В «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемом Н. Кирилловым» (вып. 1, СПб., 1845), которым с очевидностью могли пользоваться оба писателя, поясняется, что современное толкование слова «идиот» подразумевает человека «кроткого, но подверженного припадкам бешенства, которого у нас называют дурачком, или дурнем» (75—76). Хотя эти значения своеобразно оттеняются в романе Достоевского и подчеркивают всю необычность облика Мышкина, «более существенна связь заглавия с литературной традицией, восходящей к средневековью, когда идиотом нередко называли человека не слишком образованного или вообще далекого от «книжной премудрости», но наделенного идеальными чертами и глубокой духовностью. Идиот был типическим героем тогдашней литературы, которому открывались пути приобщения к высшим тайнам бытия»111«мудрого чудака» в литературе Просвещения, о чем говорилось выше112.
Князь Мышкин, прибывший из Швейцарии (из «Писем русского путешественника» — символ рая на земле113), где он прожил четыре года в обществе детей, рисуется как «человек идиллии»: выросший, но не повзрослевший и глубоко привязанный к прошлой жизни («Я там много оставил, слишком много. Все исчезло...»). Герой предчувствует, что в России его ждет душевный разлад: «С людьми мне будет, может быть, скучно и тяжело... Может быть, и здесь меня сочтут за ребенка, — так пусть!» (8, 64). Князь с одобрением пересказывает суждения своего швейцарского врача-наставника: «он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы до шестидесяти лет прожил... я и в самом деле не люблю быть со взрослыми, с людьми, с большими... не люблю, потому что не умею» (8, 63). И действительно, впечатление, которое Мышкин производит на семью Епанчиных, согласуется с самооценкой героя — Лизавета Прокофьевна: «совершенный ребенок во всем»; «простоват», «смешон немножко» — реакция девиц...
В отзывах на роман Достоевского детская естественность, наивность Мышкина, производившие на некоторых людей впечатление юродства, были оценены как определяющие и самые обаятельные его черты: «этот тип младенчески непрактичного человека, но со всей прелестью правды и нравственной чистоты, в таких широких размерах впервые является в нашей литературе» (9, 414). Подчеркивалось, что подобный герой был обречен на драму в петербургской среде: этот «взрослый ребенок» помещен «автором в самые сложные путы нашей искусственной жизни, где третируют его как идиота за его прямоту и добродушие, то как хитреца самой первой руки...» (9, 413).
Гончаров, одни (падшие) ищут очищения, другие (чистые) общения с себе подобным. Настасья Филипповна в детской неопытности князя («Этого-то младенца сгубить?» (8, 142)) надеется обрести мудрое прощение: «Я и сама мечтательница... Разве я сама о тебе не мечтала?.. и вот все такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да скажет: „Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!“» (8, 144). Естественность Мышкина оценивается героиней очень высоко: «В первый раз человека видела!» (8, 148). Юная Аглая ценит осердеченный ум князя: «Я вас считаю за самого честного и за самого правдивого человека... главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, что им и не снился» (8, 356). Другое подобное высказывание еще более эмоционально: «Здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, умнее всех!» (8, 283). Этим же сознанием питается и чувство Ольги.
г. Момент возраста в перипетиях любви
бегло, но отсутствие навязчивой опеки со стороны тетки дано с осторожным одобрением. Отношения Ольги с этой до мозга костей светской дамой определяются как бесцветные: они не дают тепла, но они и не несут авторитетного давления. Эти отношения принципиально отличны от условий в семье Обломова, где сама нежность любви и бесконечность заботы порождали насилие над личностью ребенка. Ольга в момент знакомства — естественное и очаровательное дитя. Правда, на таком впечатлении от нее явно отразилось видение Штольца — взрослого снисходительного друга, который позднее признается, что он преувеличил (в частности, по невнимательности) именно детскость Ольги («Она была в глазах его только прелестный, подающий большие надежды ребенок»). Во многом поэтому рядом со Штольцем Ольга терялась: «самолюбие ее страдало от этой незрелости, от расстояния в их уме и летах». Этого не случилось при встрече с ровесником Штольца — Обломовым. В момент зарождения взаимного чувства несовпадение возрастов как бы стирается. Робкий Илья, хоть «явно иногда приставал к кругу циников» из-за боязни света, по сути своей был воистину чист: «не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь, плакал о грязном падении чужой ему женщины» (213). Но никто не вглядывался в его душу. «Надо было угадать это: Ольга угадала» (213), — весомо звучит авторское резюме.
Непосредственность и простота Обломова облегчили сближение на равных двух людей разных возрастов. Они оба — «дети» в мире «взрослых», два естественных человека в среде условностей. С Обломовым Ольга могла свободно обнаруживать склонность к детской игре, прелестное молодое лукавство, спровоцированное шутливыми рассказами Штольца, самоуверенность и бессознательный эгоизм юности... В ответ Илья проявляет поразительную искренность, граничащую с простодушием. У героя нет «самолюбия» — этого «единственного двигателя, который управляет волей» мужчины. В момент сближения это выглядит благом. Безыскусственность Ильи Ильича привлекает Ольгу, поскольку в ней — нарушение привычного стереотипа: «Дурная черта у мужчин — стыдиться своего сердца. Лучше бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается» (158), — замечает Ольга с удивительной для ее возраста и жизненного опыта проницательностью. В отличие от пушкинской Татьяны гончаровская Ольга в момент встречи со своим героем не была «отравлена» чтением модных романов, то есть она не искала «Его» в каждом знакомом мужчине, будущий герой не являлся ей в романтических сновидениях. Она полюбила непреднамеренно, как бы нечаянно и только потом осмыслила личность избранника и оценила ее необычность.
«вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно он не чувствовал такой бодрости, такой силы, которая, казалось вся поднялась со дна души, готовая на подвиг» (154). Он не спал всю ночь, бродил по ночному Петербургу, он, привыкший спать и днем, он, боявшийся любого ветерка. Совершается своего рода преображение героя под влиянием встречи с Ольгой, происходит как бы вливание в угасающего человека молодой и духовной силы: «Я что-то добываю из нее... из нее что-то переходит в меня» (156), — чувствует Илья. В нем под взглядом Ольги, добрым и пристальным, расцветают, казалось бы, навсегда угасшие силы. Недаром герой сравнивает ее взгляд с солнцем, пробуждающим жизнь и оживляющим застывшую почву: «Над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь». Так оборачивается к герою ведущий мотив романа — мотив света: он вновь загорается в угасшей душе от «солнца» — Ольги.
Как уже видно из приведенных цитат, стилистика «Обломова» с момента появления Ольги и возникновения взаимного увлечения героев резко меняется, обретая романтическую тональность. Описание бытовых деталей уступает место воссозданию чувств с уловлением изменчивых нюансов: «...билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни» (154). Поэтическая атмосфера летнего романа и сама стилистика повествования заставляют вспомнить о Тургеневе. Не случайно это имя всплывает в письме Гончарова из Мариенбада, в пору создания страниц о любви героев. Гончаров признается Льховскому, что стремительный сдвиг в работе связан с преодолением определенного препятствия: «Меня перестала пугать мысль, что я слишком прост в речи, что не умею говорить по‑тургеневски...» (8, 244). Естественны сомнения и неуверенность, что сопровождали подобный неожиданный поворот. Из того же письма: «...женщина, любовь героя, Ольга Сергеевна Ильинская — может быть, такое уродливое порождение вялой и обессиленной фантазии, что ее надо бросить или изменить совсем: я не знаю сам, что это такое». И Гончаров догадывается, что уход от себя — живописца «простой» и «обыкновенной» жизни, может иметь последствия негативные: «Выходил из нее (Ольги. — К.) сначала будто образ простоты и естественности, а потом, кажется, он нарушился и разложился» (8, 244—245). Психологический рисунок образа Ольги, как будет показано далее, в целом убедителен, но, тем не менее, верно замечено, что во второй части романа «часто, слишком часто появляются фальшивые ноты, романтический стиль становится вялым и безжизненным»114.
Увлечение обнажило лучшее в натурах влюбленных. В сфере эмоционального переживания Ольга и Илья оказываются равны: «Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали одинаким трепетом, в глазах их стояли слезы, вызванные одинаким настроением» (158). «Как свободно сошлись!» — не удержавшись, восклицает по поводу влюбленных сам автор. Чистая душа и сердце, полное доброты, открылись чуткой Ольге и увлекли ее («Обломов проще Штольца и добрее его»). Илье чуждо малейшее самодовольство. Хотя в его неуклюжести и робости он кажется Ольге милым и трогательным, сам герой видит себя другим: «А я что такое? Обломов — больше ничего. Вот Штольц — другое дело. Штольц — ум, сила, уменье управлять собой, другими, судьбой» (171), и в этих словах нет рисовки. Но отсутствие самодовольства не означает недостатка чувства собственного достоинства, наоборот, иногда даже подчеркивает его. В естественности поведения Ильи, который обычно не оглядывается, как это принято в «обществе», на мнение других о себе, есть ощущение самодостаточности. Именно на этой почве произрастает самоуважение человека, более того, рождается благородство.
«В ней разыгрался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына» (160). Одновременно растет и серьезность, рождается сознание Миссии, первой в жизни («урок, назначенный свыше»), — «спасти нравственно погибающий ум, душу». Миссия была в значительной мере мотивирована и гордым стремлением к самоутверждению во взрослом мире: «И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начинала жить! Она — виновница такого превращения!» (161). Гордый радостный трепет потряс Ольгу, когда она ощутила себя, юную и неопытную, в роли матери-спасительницы, воспитательницы человека значительно старше ее, но легко подпавшего под ее влияние. У Обломова, когда он убедился в любви Ольги, гордость заиграла тоже, но она быстро сменилась сомнением: «Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками...» (170). Ни юной красоты, ни ума, ни воли... И под знаком сомнений, четко высказанных в его письме Ольге, он и проживал весь свой роман, только степень неуверенности менялась на его протяжении. В подобном настроении Ильи Ильича сказалась и робость заласканного ребенка, оказавшегося в неизведанной ситуации, и трезвость самооценки умного мужчины, и утомленность немолодого человека предшествующей безрадостной жизнью...
в романе Гончарова «главное напряжение проистекает из конфликта между склонностью Обломова к неизменяемости условий жизни и неминуемым движением Времени»115. Этапы любовного романа различались лишь степенью перепада между интенсивно развивающейся личностью Ольги и в основе своей неизменной натурой Ильи. Взросление Ольги выявлялось от одного свидания к другому: «Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам» (177). «Она на год созрела», — замечается по прохождении нескольких дней. Душевные сдвиги («она вступила в сферу сознания») отражались на внешности Ольги: ее лицо приобрело сосредоточенное определенное выражение, свойственное зрелому человеку (по контрасту вспоминается неопределенная задумчивость на лице героя, так никогда и не ставшего взрослым). Как сразу подметила критика: «Г. Гончаров изображением характера Ольги, анализом ее развития показал в полной мере образовательное влияние чувства»116. Автор романа специально комментирует этот феномен: «Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души» (177). Еще в «Обыкновенной истории» это было обнаружено в истории Наденьки, мгновенно переросшей своего юного воздыхателя при зарождении серьезного чувства к графу. Не случайно в «Обломове» появляется прямая отсылка к первому роману. Заметив, что взросление Ольги ознаменовалось вступлением в сферу сознания, Гончаров пишет: «С ней свершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатания по свету, иногда даже с помощью утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос» (178). Здесь поименованы все этапы нелегкого и длительного взросления Александра Адуева, отмеченные достижениями и потерями, вплоть до потери волос, столь поразившей его мать.
Илья Ильич, наблюдая разительное повзросление Ольги, осознавал, что в их отношениях «ребяческий веселый миг пережит». И это его тяготило: «Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть» (181). Когда любовный сюжет вступает в фазу испытания, и от Обломова ожидается волевое усилие для совершения поступка, он, поняв серьезность момента, начинает тревожиться. Взрослеющая Ольга видела яснее самого Ильи, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Четко определилась ее «первая и главная роль в этой симпатии». Ей не предстояло борьбы за него, более того, он мог лишь быть ведомым ее волей: «От него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли» (181). Поэтому она «чаще всего толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его» (182). Возникает мудро-комическое указание на повторение в их романе (в перевернутом виде!) ситуации мифа о Пигмалионе и Галатее: Ольга думала об Обломове как «о какой-то Галатее, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом» (186). Осуществляется тот вариант отношений, о которых мечтал Илья в диалоге с Андреем: некто другой призван вершить по его просьбе его судьбу. Ольга с большим энтузиазмом, чем Штольц, взяла на себя менторские обязанности. Она отдалась роли «путеводной звезды», уподобляла себя «лучу света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем» (182)117«первенствующей роли, то есть роли мучительницы», Ольга колола Илью «легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц» (189), и это обещало возрождение героя («в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности...» (189)).
До встречи с Ольгой Илья жил так, «когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем, радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра» (183). Итогом стало прозябание и раннее угасание. Теперь вновь, как и в бесплодно закончившемся периоде юношеского идеализма, замаячило обновление: «Жизнь, жизнь опять отворяется мне... вот она в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva, все здесь...» (184). Портрет героя в момент произнесения этих слов подчеркивает свершающееся обновление: «Туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись, заиграли краски на щеках, задвигались мысли, в глазах сверкнули желания и воля» (184). Но Ольга быстро отрезвляет героя: это не вся жизнь, только половина, хотя и лучшая. Существует вторая половина — вне «магического круга любви»: «Ищите... Чтоб не потерять первой» (184). В этом задании (искать, найти, смочь, одолеть) суть испытания воли и зрелости, что включает ответственность перед любимой, которая взяла к тому же на себя бремя ведущего.
С девятой главы второй части (после того, как сформулировано «задание») начинается собственно испытание героя на его пригодность к той самой жизни, прикосновений которой он так усердно старался избегать. Казалось бы, к этому моменту любовь уже сильно изменила Обломова: «беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему» (187). Существование его утеряло эгоцентризм, оно было все заполнено Ольгой: все соображения, связанные с ее личностью и их отношениями, «сделались насущными вопросами его жизни». В начале их сближения Ольга мечтала, что он станет ее секретарем, ее библиотекарем. Он и стал им: «Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти» (190). Но очевидно, что новые хлопоты и заботы не стали его подлинной собственной жизнью, его делом (отсюда: «Бедный Обломов...»). Деятельность его была «отрицательная» по отношению к предшествующему лежанию на диване: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. «Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело — остается еще в намерении» (189). По‑прежнему окружающий мир и его собственный пребывают во враждебных отношениях: «Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог! — мечтал он. — Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, так и жжет! Сколько нового движения вдруг втеснил ось в нее, занятий! Любовь — претрудная школа жизни!» (187). И герой быстро уставал от хлопот любви и терял задор и веру в счастье. Колебания между юношеским восторгом и упадком настроения немолодого человека были поразительны. На утро после разговора с Ольгой, освещенного светом любви, «Обломов встал бледный и мрачный, на лице следы бессонницы, лоб весь в морщинах, в глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого человека — все пропало» (194). Подобный упадок — в определенной мере результат надрыва в попытке изменить стиль жизни. В этом состоянии сам лучезарный облик Ольги бледнеет: «он носится будто вдали, в тумане, без лучей, как чужой ему».
и обстоятельствами. Обломов вспоминает «мудрое правило»: «Живи, как Бог велит, а не как хочется» и впервые робко подвергает его сомнению. Однако «бунт» длится мгновение. Угрюмый, строптивый голос набирает силу: «Да, нельзя жить, как хочется, — это ясно, впадешь в хаос противоречий, которых не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок!» (194). Дает о себе вновь знать опасливое недоверие к смелым свободным контактам с миром: «Вчера пожелал, сегодня стремишься к желаемому страстно, до изнеможения, а послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось, — ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от своевольного „хочу“». Подобному шаганию противостоит привычный фатализм: «Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить счастьем, не сметь роптать, что оно ускользает, — вот жизнь!» (194).
«золотом сердце» и порядочности, о его способности любить подлинной, неэгоистичной любовью. Но в письме проявился и не покидавший героя страх перед трудностями «школы любви»: «Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные, и неприятные волнения, а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне, а с бурями я не управлюсь» (198). И в написании письма, и в поведении при встрече с плачущей Ольгой выявился в полной мере инфантилизм героя, его позиция «младшего», стремление найти в Ольге «старшую»: «Теперь и я не боюсь! С Вами не страшна судьба!». На эту реплику Ольга отвечает: «Эти слова я недавно где-то читала... У Сю, кажется... только их там говорит женщина мужчине...» (204).
Объяснение на время разрядило нарастающее напряжение. Обломов все более восхищается своим «божеством», не перестает удивляться силе характера и зрелости Ольги: «Недавно еще таким ребенком смотрела... Он не мог понять, откуда у ней является эта сила, этот такт — знать и уметь, как и что делать, какое бы событие не явилось». Герою вторит автор: «У нее есть какое-то упорство, которое пересиливает не только судьбу, но даже лень и апатию Обломова» (209). Но Илья Ильич был бы еще более потрясен, если бы знал о внутренней борьбе, что стояла за внешней уверенностью и спокойствием Ольги. Она даже не намекала ему о существовании подобной борьбы, иначе исчезла бы розовая атмосфера, безоблачный горизонт их любви. Ольга часто огорчалась, так как «вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли», но она была терпелива, «она училась любви», искала, отчего происходит эта «неполнота, неудовлетворенность счастья». Она уговаривала себя, что «это судьба любить Обломова. Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины» (214).
«у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и проходят» (209).
Как человек, вновь вернувшийся в юность с ее надеждами, легкомыслием, игрой, Илья носился в аромате любви точно мальчик, искал свиданий, ходил при луне, подслушивал биение девичьего сердца, ловил трепет ее мечты... Романтизм возрожденной молодости отразился на самой характеристике чувств героя, столь отличной от описания его состояния в начале «Обломова». На вершине любовного сюжета Обломова обдавало огнем счастья, которое передано посредством романтических клише, достойных юного Ленского: «У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы» (225). И Ольга на этом этапе виделась ему в поэтико-романтическом образе. Ее неоднократное сравнение с ангелом вылилось в преображении реальной ситуации (Ольга поднимается на холм) в метафорическую: «вдали, она, как ангел, восходит на небеса». Но подобное романтическое чувство поселилось в сердце не восемнадцатилетнего Ленского, а тридцатилетнего Обломова, по словам И. Анненского, не «душой целомудренного юноши, а в привычках старика... эта поздняя весна в сердце у человека с поседевшими волосами, с ожиревшим сердцем и вечными ячменями, — тут есть что-то трогательное и комичное»118«засыпал в своей сладостной дремоте... По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность горизонта, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сидение на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного счастья» (214).
Ольга в романтическом воображении Обломова — Непорочная Дева (так переводится ария «Casta diva» из оперы В. Беллини «Норма»). Лейтмотив «сирени», играющий столь важную роль в отношениях и диалогах героев («язык цветов»), несет в себе, кроме поэтизации Жизни-любви (в соединении с лейтмотивом «света»119«lilac». Лилия — символ девственности, антипод розе — символу страсти (они часто в поэзии противопоставляются, к примеру, в пушкинской «Розе»). Страсть (сексуальное влечение) на фоне поэтизации девственности видится некой болезнью, припадком. И Ольга именно так воспринимает свое тревожное томление («лунатизм любви») в душный вечер в парке. Илья же — в плену робости, ему присущей с детства, но в этот момент совершенно его подавившей: «Он не шевелил пальцем, не дышал. А голова ее лежит у него на плече, дыхание обдает ему щеку жаром... Он тоже вздрагивал, но не смел коснуться губами ее щеки» (212). Илья понял состояние Ольги, в ее жаркой улыбке уловил желание, которое владеет ею («не Корделия»). Неясные чувство вины и стыда после этого эпизода переживают оба. Автор пускается в подробное разъяснение поведения героя: целомудренный нерешительный чудак, он тайно поклонялся чистоте женщины. «А другой на его месте...». Но не случайно именно вслед за этой сценой следует фраза: «Лето подвигалось, уходило». Любовные отношения пережили настораживающий кризис: «Физическое желание искажает мечту. Это змий в обломовском райском саду», — пишет Мильтон Эре120.
Поэтический настрой влюбленных сталкивается и с другим препятствием — обыденностью («прозаической стороной» жизни), заявившей о себе сразу за решением о женитьбе. Ольга — идеал для Ильи, но идеал для него — всегда только мечта. Ольга и любима им как мечта, он вполне счастлив предвкушением счастья. Попытки реализовать мечту для такого рода влюбленных часто влекут за собой опасность потерять ее вообще. Романтической любви (воплощение «поэтической стороны») противопоказано столкновение с бытом, а ведь оно неизбежно при всякой попытке превратить мечту в реальность. Поэтому, по логике парадокса, Ольга, своей волей приобщая Обломова к действию, искушает их любовь, создавая неестественную для нее среду. Их роман с определенного момента несет в себе заметный элемент саморазрушения. Обломов, казалось бы, счастливый (хоть и не объявленный) жених, с грустью «чувствовал, что светлый, безоблачный праздник отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всей жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски» (228).
Смена фазисов любовных отношений постоянно отражается в смене акцентов в ведущем лейтмотиве (метафоре) романа. После того, как Ольга согласилась стать его женой, Илья размышляет: «Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее (любви) луч, а там она будет уже — не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь, жизнь поглотит ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны» ()«Обломове» — солнце, чьи лучи несут блеск (внешнее проявление) и тепло (внутренняя суть). Блеск ассоциируется с огнем — синонимом страсти, неконтролируемым и опасным чувством (призрак страсти, что пугал Илью больше теоретически, смущал Ольгу в реальности). Тепло тоже — от огня, но усмиренного, одомашненного. Огонь приносит буйство праздника, но за ним грядет разрушение, за теплом стоят обыкновенность и простота, а также и надежное постоянство.
д. Порок «несовершеннолетия»
Роман испытания вступает в свою решающую фазу, когда Ольга начинает смотреть на Илью как на будущего мужа, и ее требования к нему уточняются и... возрастают. Недаром третья часть открывается встречей Обломова со своим прошлым (на Гороховой). Неожиданное появление Тарантьева («стук судьбы?!») напомнило о былой «мрачной сфере», «удушливом воздухе». Илья «долго освобождался от грубого впечатления» и... освободился, казалось бы. Но потом «задумывался, задумывался все глубже». Перед Ильей встают вопросы: «Что же теперь делать? С чего начать? Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь...» (229). Место упоительных летних прогулок и словесной игры вокруг ветки сирени должно занять нечто совсем иное. Романтик и мечтатель, Обломов разочарован и подавлен уже в самом начале нового этапа отношений (в момент принятия Ольгой его предложения): «Что же это такое?.. ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому» (230). Перепад в динамике чувств влюбленных все больше дает о себе знать: Ольга прошла большой путь с момента знакомства с Ильей, он же всерьез не изменился (обычно только подлаживался к тону разговоров). У влюбленного Обломова неожиданно появляется недоуменное неприятие Ольги, своей волей изменившей розовое течение романа. Он теперь острее ощущает свое отличие от нее и сходство ее с... Андреем, любимым им, но, безусловно, «другим»: «Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас поезжай в палату, на квартиру — точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!» (230).
Очередной виток любовного романа, казалось бы, случайно (но в то же время точно следуя внутренней логике и художественному плану) совпадает с концом лета и переездом в город: «летняя цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания» (237). Уединение на лоне природы сменилось возвращением каждого в привычную для него среду. Суетливый Петербург втягивает Ольгу в тот самый образ жизни, которым так возмущался герой в разговоре со Штольцем. С поселением Ильи на Выборгской стороне возникает все более параллелей с первой частью романа и со «Сном Обломова» (к примеру, неспособность Обломова выполнить требования Ольги и его мучения по этому поводу постоянно напоминают о «трех несчастьях»). Симптоматично, что вновь в разговоре с Захаром всплывает мотив: «я» и «другой» («Ты мастер равнять меня с другими да со всеми!» — укоряет барин слугу (252)). Радость теперь лишь изредка освещает встречи влюбленных, а ведущим настроением Ольги становится нетерпеливое ожидание поступков от Ильи, ожидание, сопровождающееся грустью и унынием. Обломов скучал без Ольги, тосковал вне ее сферы, полной света, поэзии и ума («Тихо, хорошо в этой стороне, — думал он, обитаясь на Выборгской, — только скучно!» (248)). Отраду, как обычно, Илья находил в привычных мечтаниях, но теперь в них безгранично господствовала Ольга, их свадьба и их будущая совместная жизнь.
жизнью определяет поведение героя в решающие моменты. Разговор с Захаром о свадьбе имел неожиданный эффект: Обломов «хотел испугать Захара и испугался сам больше его, когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это, конечно, поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьезной деятельности и к ряду строгих обязанностей» (255—256). Паника охватила Обломова: «Не умею, не могу. Поди, узнай у Штольца!». Снова — поиски старшего, который оградит от забот, «учителя», который объяснит, как вести себя с Ольгой. Она же все чаще являлась перед ним не с детской доверчивостью на лице, а со смущавшей его чудной зрелостью в чертах. В смятении Обломов готов обвинить «другого» во всех бедах: «Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения и тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?» (264). Илья переносит сравнение с болезнью и на ту норму жизни, каковую уготовили ему Ольга и Андрей: «Это болезнь, горячка, скакание с порогами, с прорывами плотин, с наводнениями». Такой жизни, уподобленной «широкой, шумно несущейся реке с кипучими волнами», Илья противопоставляет собственную (утопическую!) норму, соединяющую «содержание», без которого не мыслилась жизнь с Ольгой, с ритмом, обожаемым им с детства: такое существование «текло бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной, мирно-хлопотливой жизни» (264—265).
всякой его «корректировки». Так, после известия о возвращении имения, Ольга решила не говорить Илье об этом благоприятном обстоятельстве: «Она хотела доследить до конца, как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет» (269). «До конца», «окончательно» — это говорится в момент погружения Ильи в детские страхи. Наивно самоуверенная девушка явно недооценила степень отличия собственного характера от натуры подопечного, в которой безответственность ребенка соединялась со старческим влечением к покою. «Бедная Ольга!» Только история с разведением мостов и визит в дом Пшеницыной открывают ей глаза и становятся прелюдией к разрыву.
Критика не обнаружила единодушия в оценке художественной убедительности такого исхода счастливо начавшейся любви121. Один из критиков зло посмеялся и над Ольгой, и над концом романа: хороша, мол, любовь, которая лопнула, как мыльный пузырь, оттого, что ленивый жених не собрался в приказ. Изложив подобное суждение, И. Анненский заметил: «Мне конец этот представляется весьма естественным. Гармония романа кончилась уже давно, да она, может, и мелькнула всего на два мгновения в „Casta diva“, в сиреневой ветке, оба, и Ольга, и Обломов переживают сложную внутреннюю жизнь, но уже независимо друг от друга, в совместных отношениях идет скучная проза»122
Во время визита Ольги на Выборгскую сторону Илья предстал перед ней как провинившийся школьник, дрожащий мальчик («Я боялся»), потерявший над собой контроль («Я весь в тревоге, как в огне»). Ольга сначала абсолютно не поняла его поведения: «Ты так странен, что я теряюсь в соображениях: у меня гаснут ум и надежда» (273). Действительно, оправдания Ильи с позиции здравого смысла совсем неубедительны. Постепенно Ольга с проницательностью любящего человека начинает улавливать в его лепете «какую-то ложь, что-то не то... Я уже не дитя и меня не так легко смутить вздором» (273). И следует произнесенный строго и холодно вопрос: «Что это все значит?» и ответ ее же: «это не любовь», «ты обманул меня». В оправдание Илья Ильич прибегает к спасительному самоуничижению: «У тебя крепкие, молодые силы, и ты любишь ясно, покойно, а я...». Но одновременно в его словах звучит юношеская патетическая интонация: «если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер!». Но умная Ольга видит в этих словах «уловку лукавых людей предлагать жертвы, которых не нужно или нельзя приносить, чтоб не приносить нужных. Ты не лукав — я знаю, но...» (274). В последнем замечании Ольги высказалась мысль, соотносимая со всем поведением Обломова в период испытания любовью. Романтические порывы героя по своей сути нереализуемы: за словами не предполагается действие и, уверяя Ольгу в своем пробуждении, Илья лукавит и сам с собой, и с любимой.
«Ты моя цель, и только ты одна. Я сейчас умру, сойду с ума, если тебя не будет со мной! Я теперь дышу, смотрю и чувствую тобой. Что же ты удивляешься, что в те дни, когда не вижу тебя, я засыпаю и падаю? Мне все противно, все скучно, я машина: хожу, делаю и не замечаю, что делаю. Ты огонь и сила этой машины... А то нет тебя — я гасну, падаю!» (275). Действительно, в любовном романе зависимость Обломова от Ольги абсолютна: она, выполняя роль Пигмалиона в ситуации с Обломовым как Галатеей, по-матерински ласково и заботливо разъясняла суть его и собственных чувств... Наконец, уже в городе, к облегчению Ильи, взяла на себя даже организацию их свиданий. И эта пассивная покорность (испытание подчинением) устраивала Илью, умиляла Ольгу и приносила ей удовлетворение. Но теперь в близкой перспективе брака Ольга готова увидеть в ею же созданной опеке препятствие к превращению героя в мужа-мужчину, ответственного не только за себя, но и за нее самое. Поэтому на этот монолог Обломова она реагирует так: «я цель твоя, говоришь ты и идешь к цели так робко, медленно, а тебе еще далеко идти, ты должен стать выше меня. Я жду этого от тебя» (275). Эти слова звучат довольно неожиданно: к такой роли герой был не готов и никогда бы не подготовился. Теперь Ольга взывала к зрелому мужчине, а не к тридцатилетнему юнцу, которого так приятно ловить на слабостях и учить жить.
Роль, вдруг предписанная ему Ольгой, не испугала Илью в самый первый момент, поскольку он был в состоянии эйфории от самой встречи. Даже, наоборот, подобная перспектива по-детски преисполнила его гордостью: «Вперед, вперед! — говорит Ольга, — выше, выше, туда, к той черте, где нежность и грация теряют свои права и где начинается царство мужчины!.. Как она ясно видит жизнь! как читает в этой мудреной книге свой путь и инстинктом указывает и его дорогу! Обе жизни, как две реки, должны слиться: он ее руководитель, вождь! Она видит его силы, способности, знает, сколько он может, и покорно ждет его владычества» (276). Слова «руководитель, вождь», «владычество» говорят о полной потере Ильей трезвой самооценки. Ольга выражалась куда осторожнее («ты должен стать выше меня»).
«он очутился будто в лесу, ночью, когда в каждом кусте и дереве чудится разбойник, мертвец, зверь» (279). Робость и страх убили все гордые притязания на «владычество». Возникает выразительное сравнение: «как и трус силится сквозь зажмуренные веки взглянуть на призраки и чувствует только холод у сердца и слабость в руках и ногах» (279). «Однако ж это позор: я не поддамся!» — твердил он. Образ Ольги, теперь как требовательной богини, стоит перед несчастным героем: «А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ей путь! Да, да!» (279). Но в подобном состоянии паники роль мужчины-мужа (лидера-наставника) немедленно вырождается в свою противоположность (вместо «мужа» — «незрелый юноша»). За риторическим вопросом: «Но с чего начать?» — следует «действие» — просьба к братцу: «...я ничего не знаю... следовательно, говорите и советуйте мне, как ребенку... научите меня, если можете...» (280—281).
Обычно в признаниях Ильи Ильича братцу («Да, я барин и делать ничего не умею!») видят практическую неподготовленность барчонка Обломова к хозяйствованию, бесполезность полученного им образования и этим объясняют его поступок (тем более сам герой произносит, немного рисуясь, целый монолог на подобную тему). Но, кажется, более важна чисто психологическая причина неожиданного обращения Обломова к братцу, причина, о которой герой предпочитает не распространяться. Решение отдать себя во власть незнакомого человека, который просто в решающий момент (надо было показать Ольге, что он действовал немедленно в ответ на письмо) оказался поблизости, объясняется экзистенциальным ужасом Обломова перед неожиданностями коварной жизни. Он не в состоянии в одиночку перенести сближения с ней и поэтому за возможность избежать, казалось бы, неминуемого, готов платить любую цену: «Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите» (282). Обломова выдает полностью такая фраза: «Вы меня от больших хлопот избавите» (283). Главное — это освободиться от необходимости волевого усилия, самостоятельного решения и следующего за ними... действия.
Во время свидания на Выборгской стороне Ольга бросила: «...скоро мы перестанем понимать друг друга: тогда худо» (273). Так была предсказана сцена разрыва и прощания. Объясняя потрясенной Ольге свое решение передать все дела протеже братца — некоему Затертому, Илья искренен: «Если даже я поеду, то ведь решительно из этого ничего не выйдет: я толку не добьюсь, мужики меня обманут, староста скажет, что хочет, — я должен верить всему, денег даст, сколько вздумает» (285). Но опять в этом признании есть доля подмеченного Ольгой ранее лукавства. Главный побудительный импульс не тот, что был высказан, а тот, что невольно был выдохнут: «Ах, Андрея нет здесь, он бы все уладил!» (285). Раз нет доверенного друга, пусть его заменит... любой Затертый. Ольга сразу поняла суть дела и ощутила сердечную горечь. Сам диалог в сцене разрыва обнаруживает настойчивые попытки Ильи Ильича по-детски увильнуть от неприятной темы, предаваясь мечтаниям и находя в них облегчение и даже радость. Преодолев первоначальное смущение, Илья рисует с легкостью невинности чудесное будущее, что ждет их: надо только еще немного потерпеть. В этот момент и застает его абсолютно неожиданный обморок Ольги. Очевидно, любящие не просто перестали понимать друг друга, а в своих мыслях и чувствах прожили какие-то минуты в абсолютно разных мирах.
немедленно предавшись новым мечтам о будущем счастье в обновленной Обломовке. («приедет и устроит ему Обломовку на славу...» (286).) Илье стало весело и легко, как всякий раз, когда он покидал реальность, уходя в мир мечты (он «чуть не закричал от радости»). Так что и в «час судьбы» Обломов оставался совершенно самим собой. Поэтому резко изменившееся лицо Ольги столь поразило его: «Бледна, но глаза блестят, в замкнутых губах, во всякой черте таится внутренняя напряженная жизнь, окованная, точно льдом, насильственным спокойствием и неподвижностью» (287). Этот портрет рядом с многочисленными описаниями Ольги, данными ранее, обнаруживает всю глубину ее потрясения — платы за принятое решение. Гармоничность и легкость движений, светлость всего облика исчезли, им на смену пришли напряженность, закрытость... Приметы юности сменились признаками, которые порождаются горьким, трудно переносимым опытом. Недаром «Ольга как будто немного постарела» (287). Казалось, что Ольга смертельно ранена, то есть хотя еще жива (физически), но внутренне уже мертва (отсюда ее сравнение с привидением). Главное слово в описании Ольги — покой (синоним смерти): она «казалась такою покойною и неподвижною, как будто каменная статуя. Это был сверхъестественный покой, когда сосредоточенный замысел или пораженное чувство дают человеку вдруг силу, чтобы сдержать себя, но только на один момент. Она походила на раненого, который зажал рану рукой, чтоб досказать, что нужно, а потом умереть» (287). К Ольге прямо относится выражение «пораженное чувство», и именно она, собрав силы, смогла «досказать, что нужно» в последующем диалоге расставания. Мотив смерти возникнет в нем еще не раз, поскольку это роковой момент в судьбе героев: «Помни, Илья, мы не дети и не шутим: дело идет о целой жизни» (288).
Илья, проецируя на Ольгу собственные ощущения, видимо, легковерно понадеялся, что она примет его новый план с одобрением. Но случилось непредвиденное: после сделанного выбора Ольгу уже не интересовало их совместное будущее. Признав собственное поражение, она вынесла приговор Илье с поразительной жесткостью, за которой видится полное отчуждение от друга, еще столь недавно нежно оберегаемого: «За гордость я наказана, я слишком понадеялась на свои силы... я думала, что оживлю тебя, что можешь еще жить для меня, — а ты уж давно умер. Я не предвидела этой ошибки, я все ждала, надеялась... и вот!» (287—288). Ольга теперь видит в Миссии спасения Ильи проявление излишне самоуверенной воли, вдохновленной смелым воображением («Я мечтательница, фантазерка!»). Решительность разрыва Ольга объясняет неверием в способность Обломова стать для нее опорой («Станет ли тебя на всю жизнь?.. Будешь ли ты для меня тем, что мне нужно?» (288))«стране детства»: «Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли?.. с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем, ложились бы спать и благодарили бы Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтобы сегодня походило на вчера... вот наше будущее — да!» (288). То, в чем Обломов усматривал норму жизни, Ольге видится ее противоположностью: «Разве это жизнь. Я зачахну, умру... за что, Илья? Будешь ли ты счастлив» (288—289).
Через драматический сердечный опыт Ольге окончательно открылось непреодолимое различие между нею и Ильей. «Ты кроток, честен, Илья, ты нежен... как голубь, ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше, ты готов всю жизнь проворковать под кровлей...». Образ голубя (голубка, голубки-голубицы) в русском фольклоре воплощает взаимную нежную любовь. Но в словах Ольги эта метафора, не теряя исконного смысла, обретает иные тона: голубь как одомашненная птица, утерявшая способность к смелому свободному полету в широком небе. «Ты видишь, какая я?» — обращается Ольга к Илье, впавшему в горькое уныние: «Я не состарюсь, не устану жить никогда... да я не такая: мне мало этого (проворковать всю жизнь под крышей. — Е. К.), мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю!» (289). В самых последних словах — признание неотчетливости беспокойных стремлений, что осложнит героине и будущую жизнь («Несчастный характер у меня. Отчего другие, отчего Сонечка так счастлива...» (290)).
«Возьми меня, как я есть, люби во мне что есть хорошего» (289). Эти слова еще раз напоминают о парадоксальной сложности развития человеческих отношений. В момент встречи и в период «цветущей летней поэмы любви» Ольга любила Обломова именно за то, что было в нем хорошего: доброту, простоту, искренность и, прежде всего, страстную нежность. Она наслаждалась его обожанием и своей властью над ним, большим и милым ребенком. Обломов не изменился от дня знакомства до горьких минут последнего объяснения. Но Ольга из лукавого умненького дитяти превратилась в зрелую серьезную женщину со строгими требованиями к себе и к своему избраннику. Естественно, что Обломов теперь не выдерживал испытания на пригодность к роли ответственного мужа. «Можешь ли ты научить меня, сказать, что это такое, чего мне не достает, дать это все, чтоб я...» (289), — спрашивает Ольга, и честный Илья не может сказать «да». Но одновременно на фоне подобных вопросов обесценилось столь редкое его достоинство — доброе чистое сердце («как колодец глубоко»). Отсюда и родилась небрежно брошенная Ольгой фраза: «А нежность... где ее нет!» (289). Эти слова Ольги не случайно столь глубоко уязвили Илью (на его лице появилась жалкая улыбка бессилия, потухший взор говорил: я скуден, жалок, нищ). Ольга отринула саму основу личности Ильи Ильича, не раз ею же высоко оцененную («Ты добр, умен, нежен, благороден...»). Но нельзя забывать, что жестокие слова произносит женщина в глубоком страдании и горькой обиде. Ольга не просто была занята «возрождением» ленивца, она искренно и страстно была увлечена объектом своего миссионерства — неловким, милым чудаком. В ее словах: «Я узнала недавно, что любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова!» (289) — явная попытка оправдать себя в инициативе разрыва. Опровержение этих слов — в рыданиях, в потоке текущих слез расставания с подлинной первой любовью.
Тем не менее, надо признать, что в искреннем чувстве Ольги была и большая доля самолюбования, она наслаждалась властью над мужчиной, была увлечена своей ролью спасительницы. И хотя она всерьез мучилась, ощущая безысходность ситуации, больше всего страдало ее самолюбие. Эксперимент оказался сложнее, чем она себе представляла, вырисовывалась борьба на годы с непредсказуемым результатом и... Ольга отступила. Так что в инициативе разрыва сказалась и сила воли героини, и недостаток этой силы, смиренной здравым смыслом.
Финал прощальной сцены обращает симпатии читателя к несчастному Обломову. Герой, казалось бы, абсолютно поверженный, обретает вновь свое достоинство, отказываясь от предлагаемой Ольгой в последнюю минуту жертвы («забудь все, будем по-прежнему, пусть все останется, как было...»). «Нет! — сказал он, вдруг встав и устраняя решительным жестом ее порыв. — Не останется! Не тревожься, что сказала правду: я стою... — прибавил он с унынием» (290). Так оба — герой и героиня — опять, как в светлом начале их романа, обретают одинаковый (одинакий) уровень переживаний: его горячие слезы закапали на ее пальцы, уже ранее омытые собственными слезами. Подлинно трагическая нота, звучащая в этом расставании, дополнительно проясняется смыслом фамилии Ольги — Ильинская. В идеальном, замысленном судьбой варианте Ольга была предназначена Илье Ильичу («Я знаю, ты мне послан Богом...»). Но непреодолимость обстоятельств развела их. Драма человеческой недовоплощенности выявилась в грустном финале судьбой благословленной встречи123.
|