|
2
Переходя от фольклора к связям между Гончаровым и русскими писателями, следует прежде всего указать на его отношение к Карамзину. В своем письме к брату от 29 декабря 1864 г. Гончаров отозвался о Карамзине, как о «гуманнейшей личности», «просветителе», который имел «громадное влияние на все современное общество» и сделал «переворот в его образовании» (СП, 385). Эти мысли легли в основу анонимной заметки, написанной Гончаровым для петербургской газеты «Голос» и напечатанной там в 1866 г. (см. СП, 225—227). Автор «Писем русского путешественника» охарактеризован здесь как «всесторонний писатель» (в устах Гончарова этот эпитет имел особенное положительное звучание), как «общий наш наставник», как «наш просветитель», оказавший «благотворное влияние» на русскую «публику» (СП, 226). Разумеется, Карамзин оказал на Гончарова воздействие и как писатель. В очерках путешествия «Фрегат Паллада» Гончаров опирается в ряде случаев на «Письма русского путешественника», а в «Обыкновенной истории» развивает, — разумеется, в новом, реалистическом духе, — ряд мотивов карамзинской повести «Чувствительный и холодный».
«Лучше поздно, чем никогда» Гончаров писал: «Называли бессмертною комедиею «Недоросль» Фонвизина, — и основательно — ее живая, горячая пора продолжалась около полувека: это громадно для произведения слова. Но теперь нет ни одного намека в «Недоросле» на живую жизнь, и комедия, отслужив свою службу, обратилась в исторический памятник» (VIII, 124). Из этой оценки явствует, что Гончаров ограничивал время действия «Недоросля» по преимуществу порою, когда еще не было опубликовано «Горе от ума». Однако комедия Фонвизина не раз припоминалась Гончарову во время его работы над своими романами. Разговор Адуевой с крепостным слугой Евсеем, ухаживавшим за Александром в Петербурге (I, 355 и сл.), в какой-то мере напоминает нам разговор Простаковой с Еремеевной. Самый образ «недоросля», думается, не случайно приходит на ум Райскому, который размышляет на тему о провинциальном воспитании (IV, 49). Припомним также образ «Здравосмысла» в «Литературном вечере» (VIII, 29).
К этим беглым упоминаниям следует прибавить и одну очень существенную параллель — между Обломовыми и Простаковыми. В своем романе Гончаров, в сущности, развивает ставшую уже традиционной для русской литературы тему «Недоросля».
Несмотря на то, что действие комедии Фонвизина относится к 1770-м гг., а жизнь в Обломовке — к 1810—1820-м гг., в изображаемой ими действительности не произошло больших изменений. Фонвизин и Гончаров оба изображают затхлый быт провинциальной барской усадьбы, паразитическое существование господ, бесправие крепостных рабов. Они оба говорят о характерной для этой среды неприязни к просвещению, о баловстве, которым окружены барские дети, о нежелании этих последних учиться.
Однако пятьдесят лет не прошли бесследно и для этой среды. Гончаров говорит об этом с характерной для него ссылкой на фонвизинских персонажей. «Времена Простаковых и Скотининых миновались давно. Пословица «ученье свет, а неученье тьма» бродила уже по селам и деревням вместе с книгами, развозимыми букинистами» (II, 181). Митрофан мог еще довольствоваться часословом и псалтырем — Илюшу родители уже посылают учиться в Москву, добывать «какой-то диплом».
Отделенный от автора «Недоросля» 75-летием, автор «Обломова» высоко поднялся над «сатирическим направлением» Фонвизина. Он обогащен уже передовым опытом художественного реализма, и это обусловило собою его новаторство в изображениях Обломовки. Нарисованные Гончаровым картины жизни крепостной усадьбы свободны от односторонности «Недоросля». Гончаров видит в этой среде не только жестокость крепостников, и даже не на этой изобличаемой Фонвизиным черте делает главный акцент. Обломовы совсем не жестоки со своими крепостными — они скорее мягки и добродушны. Это, однако, не мешает им оставаться такими же паразитами, как Простаковы, Скотинины и другие. Гончаров создает сложный и многосторонний образ помещика-крепостника. Уступая Митрофанушке в резкости социального рисунка, образ Илюши Обломова превосходит его в своей реалистической многосторонности. То же самое можно сказать и о Захаре, представляющем собою глубоко реалистическое развитие образа крепостного слуги. Тема «Гончаров и Фонвизин» могла бы явиться предметом специальной работы.
«Лентяй» пригодилась Гончарову во время его работы над первой частью «Обломова». Еще более ценились Гончаровым басни Крылова, которые он, вслед за Белинским, ставил в один ряд с комедией Грибоедова «Горе от ума». Публика, — указывал Гончаров в статье «Мильон терзаний», — «буквально истаскала комедию до пресыщения. Но пьеса выдержала и это испытание и не только не опошлилась, но сделалась как будто дороже для читателя, нашла себе в каждом из них покровителя, критика и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы, перейдя из книги в живую речь» (VIII, 125).
Образы крыловских басен встречаются на страницах гончаровских произведений. Уже Иван Савич Поджабрин, узнав, что толстый «дядя» его любовницы носит фамилию «Стрекоза», решает: «Хороша стрекоза! Кажется, вовсе не попрыгунья. Мог бы из Крылова же басен заимствовать себе название поприличнее» (IX, 36). Говоря во «Фрегате Паллада» о воспитании мальчиков-камчадалов, Гончаров отмечает, что их «заставляли говорить наизусть басни Крылова!» (VII, 34). Рассказывая о том, как во время приема русских японцами обе стороны уговаривали друг друга сидеть по-своему — на креслах или на пятках, Гончаров лукаво добавлял: «Припомните, как угощали друг друга «Журавль и лисица» — это буквально одно и то же» (VII, 39; сравнение это было затем повторено Гончаровым — VII, 62). Рассказывая о прятавшихся японских женщинах, Гончаров писал: ««И хорошо делают, что прячутся, чернозубые!»говорили некоторые. «Кисел виноград... скажете вы»» (VII, 199; намек на басню «Лисица и виноград»). В главе, повествовавшей о быте корейцев, наш путешественник, возможно, имел в виду басню Крылова «Прохожие и собаки» (VII, 372). И несколько далее: «Матрос нашел змею в кусте, на котором сидели еще аист и сорока. Зачем они собрались — неизвестно; может быть, разыгрывали какую-нибудь ненаписанную Крыловым басню» (VII, 393).
Образы великого русского баснописца искусно вплетаются в повествование «Обыкновенной истории», характеризуя собою действующих лиц этого романа. Александр Адуев читает басни Крылова: «Какие портреты людей, какая верность». Он находится в состоянии человеконенавистничества, и его знакомые — «за кого ни хватишься, так какой-нибудь зверь из басен Крылова и есть». Лунин — «точно тот осел, от которого соловей улетел за тридевять земель. А она такой доброй лисицей смотрит». Сонин «всегда дает хороший совет, когда пройдет беда, а попробуйте обратиться в нужде, так он и отпустит без ужина домой», как лисица волка. Дядя, прослушав эти мизантропические выпады Александра, изобличает их теми же крыловскими цитатами. Александр четыре месяца не писал к своей матери. «Как прикажешь назвать такой поступок? Ну-ка, какой ты зверь? Может быть, оттого и не называешь, что у Крылова такого нет». И далее: «Казнить тебя тут еще не за что; скажу только слова любимого твоего автора: «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться» и быть снисходительным к слабости других». Когда Александр начинает раскаиваться, дядя ему поясняет: «Я только хотел разыграть роль медведя в басне: «Мартышка и зеркало». Что, ведь искусно разыграл?» (I, 211—217).
Проходит несколько дней. Дядя снова начинает издеваться над племянником. Он, Петр Иваныч, не пишет и поэтому не уцелеет для потомства. «Какая разница: ты когда, «расширяся шумящими крылами», будешь летать «под облаками», мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть «капля и моего меда», как говорит твой любимый автор. — Оставьте его, ради бога, в стороне: что он за любимый автор! Издевается только над ближним. — А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой портрет?— отвечает ему неумолимый Петр Иваныч» (I, 229).
Таков этот любопытнейший диалог, в котором басни Крылова цитируются романтическим мечтателем и трезвым реалистом для оправдания их житейского опыта. Победа в этом споре, как и следовало ожидать, остается за реалистом. Однако Александр и далее прибегает к цитатам из Крылова: «А дружба ваша, думает он о людях, влюбленных друг в друга... — брось-ка кость, так что твои собаки!» (I, 295). И уже от себя Гончаров комментирует переживания Александра цитатой из Крылова. Александр, идущий на свидание с Лизой, колеблется... «Я далек от соблазна, ей-богу далек, и докажу это: вот, нарочно пришел сказать, что еду... хотя и не еду никуда. Нет, демон! меня не соблазнишь». Но тут, кажется, как будто Крылова бесенок, явившийся из-за печки затворнику, шепнул и ему: «А зачем ты пришел сказать это? в этом не было надобности: ты бы не явился и недели через две был бы забыт..."» (I, 317).
обращения Гончарова к басне Крылова в письме к К. Р. Прочитав в одном из его стихотворений выражение «пошлые заботы», Гончаров не был удовлетворен этим эпитетом и просил поэта заменить его другим, более подходящим: «Не все заботы в «шумном свете» пошлые: есть много необходимых и полезных, даже почтенных, которые приходится нести большинству людей, лишенных возможности дышать свежим воздухом «зеленых лугов». Простите за это беглое и, может быть, пустое, неверное замечание: в нем я должно быть, бессознательно почувствовал несколько брезгливое отношение поэта к черновой работе трудящегося люда, как отношение крыловского Орла к трудолюбивой Пчеле...» (СП, 347).
Этот отзыв Гончарова чрезвычайно характерен. Престарелому романисту претило аристократическое пренебрежение Константина Романова к «пошлым заботам толпы». Для самого Гончарова они вовсе не были пошлыми, и он недвусмысленно-точно оговорил свое несогласие с «августейшим» поэтом. Крыловская басня помогла Гончарову в этом споре: она вооружила его чрезвычайно яркой и образной аналогией.
Л. Степанов, автор новейшей монографии «И. А. Крылов» (1949). Мне они кажутся несомненной: автор «Обыкновенной истории» высоко ставил Крылова, его здравый смысл, лукавую и колючую насмешку.
Особенно тесная творческая связь объединяла Гончарова с Грибоедовым. «Горе от ума» появилось в год поступления Гончарова в Московский университет. Он еще на студенческой скамье усвоил себе те выражения грибоедовской комедии, которые тотчас сделались крылатыми. «Сразу поняв ее красоты и не найдя недостатков, она (публика. — А. Ц.». Молодой Гончаров был в числе этой «публики».
Цитаты из «Горя от ума» буквально теснятся на страницах его произведений. В «Иване Савиче Поджабрине»: «Опекун! говорит Иван Савич, заглядывая в дверь на толстяка: — У вас огромная опека, Анна Павловна!» (IX, 35). Александр Адуев «свои суждения считал непогрешительными, мнения и чувства непреложными, и решился вперед руководствоваться только ими, говоря, что он уже не мальчик и что зачем же мнения чужие только святы?» (I, 125). Тетку свою он спрашивает: «Вы хотите знать, что меня теперь волнует, бесит?» (I, 196). Раздумья Александра в деревне заставляют нас вспомнить о знаменитой грибоедовской формуле «ум с сердцем не в ладу».
«Я вглядывался во все это и — как в Китае — базары и толкотня на них поразили меня сходством с нашими же старыми базарами. И у нас, у ног старинных бар и барынь, сидели любимые слуги и служанки, шуты, и у нас также кидали им куски, называемые подачкой; и у нас привозили из гостей разные сласти или гостинцы. Давно ли еще Грибоедов посмеялся, в своей комедии, над «подачкой»?» (VII, 222). Мы видим, как ссылка на Грибоедова подкрепляет собою наблюдение молодого романиста над «старинным» русским бытом. И позднее, во время своей поездки по Восточной Сибири, Гончаров снова употребляет крылатое грибоедовское выражение: «Летают воробьи и грачи, поют петухи, мальчишки свищут, машут на проезжающую тройку, и дым столбом идет вертикально из множества труб — дым отечества!» (VII, 518).
«Ну, конечно, — говорит Обломову Судьбинский, — с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает и тех не забудет» (II, 26). Нам припоминается здесь грибоедовский «Фома Фомич, начальник отделения», — совпаденье имени и отчества, быть может, не случайное.
Всего значительнее грибоедовский элемент в «Обрыве», где им окрашены, в частности, все встречи Райского с Беловодовой. Как Чацкий, Райский разоблачает быт и нравы аристократического Петербурга; как Чацкий, он говорит светской красавице о страданиях простого народа. Сходство ситуаций с «Горем от ума» здесь настолько бросается в глаза, что сама Беловодова (кстати сказать, также названная Софьей) говорит Райскому: «И знаете, кого вы напоминаете мне? Чацкого». Сам Райский не отрицает этого сходства. «Это правда, я глуп, смешон, сказал он, подходя к ней и улыбаясь весело и добродушно: — может быть я тоже с корабля попал на бал... На и Фамусовы в юбке! он указал на теток... — Послушайте, monsieur Чацкий, остановила она» (IV, 32, 33). Сходство с ситуацией «Горя от ума» выдерживается и в дальнейшем: «Вы... не любите меня, кузина? спросил он тихо и вкрадчиво. — Очень, — весело отвечала она. — Не шутите, ради бога! раздражительна сказал он. — Даю вам слово, что не шучу» (IV, 177 и сл.). Разумеется, Райский — не Чацкий, ему недостает его молодости, непосредственности, энтузиазма, а главное недостает передовых идей Чацкого. В его словах, обращенных к любимой женщине, в отличие от поведения Чацкого, немало фразерства.
«Горя от ума» встретятся нам и в позднейших: произведениях Гончарова, например в «Литературном вечере»: «Подле самого автора, вплотную к нему, присел старик граф Пестов, светская окаменелость, напоминавшая Тугоуховского... Его возили везде, как и Тугоуховского, между прочим, и потому, что он боялся оставаться один дома и умереть» (VIII, 9)*6«господином Фамусовым» (VIII, 51). «Что же это такое этот социализм? спросил генерал. — Вам любопытно? обратился к нему Кряков:— Спросите того фельдфебеля, которого Скалозуб хотел дать Репетилову в Вольтеры, а меня увольте от ответа!» (VIII, 95). «Ведь это ученый разговор, так как же без латыни. Ах ты, Скалозуб! сказал Сухов, ударив его ладонью по коленке» (VIII, 72).
И, наконец, Грибоедов звучит в воспоминаниях Гончарова о своей юности. «Я говорю о Московском университете, на котором, как на всей Москве, по словам Грибоедова, лежал особый отпечаток» (IX, 97). «А ну как он... «с безумных глаз» набедокурит что-нибудь?» (IX, 249) и т. д.
Так же, как это было с Крыловым, Гончарова объединяли с Грибоедовым определенные идейные мотивы. В своей позднейшей статье «Мильон терзаний» (1872) Гончаров дал, как было указано, классическую интерпретацию всей грибоедовской комедии. Особенно характерна была его трактовка образа Чацкого, «обличителя лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь». Можно, не боясь преувеличений, утверждать, что именно это протестантское начало Чацкого в борьбе за новую жизнь против крепостнического застоя и было более всего дорого Гончарову в грибоедовском шедевре. Разумеется, умеренный постепеновец Гончаров в своей трактовке Чацкого приглушал его декабристскую настроенность. Для него Чацкий был не растущим дворянским революционером, а типом, присущим всякой переходной эпохе. «Чацкий, — говорил Гончаров, — неизбежен при каждой смене одного века другим». Так «Горе от ума» тесно связывалось с общей проблематикой творчества Гончарова, в котором тема борьбы двух укладов занимала центральное место. Отсюда черты Чацкого, так явно ощущаемые в Александре Адуеве (споры с дядюшкой, столь сильно смахивающим на Фамусова; история его увлечения Наденькой) и особенно в Райском.
Ко всему этому, конечно, присоединялись и чисто художественные достоинства грибоедовской комедии — «ум, юмор, шутка и злость русского ума и языка» (СП, 58). Гончаров высоко ценил эти стороны стиля «Горя от ума».
*6 Ср. с этим слова графини-бабушки: «Когда-нибудь я с бала да в могилу!».
|