Цейтлин. И. А. Гончаров. Глава 3. Часть 1.

Глава третья

НОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ

1

«Из всей плеяды называемых беллетристов 40-х годов г. Гончаров более, чем все другие, заслуживает этого названия. Другие в течение 50-х, 60-х, 70-х годов задумывали под новыми впечатлениями новые произведения... г. же Гончаров после 40-х годов ничего уже нового не задумывал...» Так писали «Отечественные записки» в 1879 г. в одной из своих статей о позднейших произведениях Гончарова¹. Указание это абсолютно верно: ко времени своего отъезда в кругосветное путешествие (октябрь 1852 г.) Гончаров уже задумал все части своей «трилогии». Он только не осуществил их по тем или иным причинам; однако замыслы Гончарова были органически связаны с периодом 40-х годов.

Годы, отделяющие «Обыкновенную историю» от поездки на фрегате «Паллада», до сих пор остаются наименее освещенным эпизодом творческой биографии романиста. Значение их немаловажно. Написав в 1846 году «Обыкновенную историю», Гончаров сближается с В. Г. Белинским и кругом его друзей. В творческом сознании Гончарова в эту пору создаются замыслы «Обломова» и «Обрыва», выходит в свет «Сон Обломова». С другой стороны, именно в эту пору романист начинает испытывать те творческие затруднения, которые впоследствии так тяжело отразятся на его литературной работе, затормозят и даже исказят ее свободное развитие.

Важнейшим эпизодом жизни Гончарова в эти годы было знакомство с Белинским. Оно завязалось весною 1846 г. (IX, 108) и продолжалось до смерти великого русского критика. Наиболее близко Гончаров и Белинский сошлись перед отъездом последнего на юг с М. С. Щепкиным. Они часто встречались зимой 1846/47 г., после чего резко обозначилось их взаимное охлаждение.

«в первые мои свидания с ним осыпал меня добрыми, ласковыми словами, рисуя свой критический взгляд на меня мне самому и заглядывая в мое будущее» (VIII, 179). Нет никаких оснований сомневаться в достоверности этого свидетельства. Белинский, как мы уже видели в предыдущей главе, высоко оценил реалистический талант Гончарова; однако его пугала чрезмерная «объективность» Гончарова, угрожавшая перерасти в объективизм. «На меня, — вспоминал Гончаров впоследствии, — он иногда как будто накидывался за то, что у меня не было злости, раздражения, субъективности. Вам все равно, попадется мерзавец, дурак, урод или порядочная, добрая натура, — всех одинаково рисуете; ни любви, ни ненависти ни к кому». Как было сказано выше, Белинский в 1846—1847 гг. отсутствие и недостаточность «субъективного» элемента должен был, конечно, считать серьезным творческим пороком. Он недаром ценил, как важнейшее достоинство художественного метода Гоголя, «ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно личною самостию, ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать »².

больше десяти лет служил чиновником в петербургском департаменте. Оформившиеся у него к этому времени взгляды, несомненно, отличались от убеждений Белинского. «Я, — читаем мы в позднейших воспоминаниях Гончарова, — разделял во многом образ мыслей относительно, например, свободы крестьян, лучших мер к просвещению общества и народа, о вреде всякого рода стеснений и ограничений для развития и т. д. Но никогда не увлекался юношескими утопиями в социальном духе идеального равенства, братства и т. д., чем волновались молодые умы. Я не давал веры ни материализму и всему, что из него любили выводить будто бы прекрасного в будущем для человечества» (НИ, 124).

Нельзя было с большей резкостью оттенить то, в чем Гончаров был солидарен с Белинским, и то, в чем он безмерно и безнадежно отставал от воззрений великого русского критика. Бурное развитие Белинского по пути революционного демократизма не могло вызывать одобрения Гончарова. В противоположность революционеру Герцену, который любил и ценил «резкую односторонность» Белинского, «всегда полную энергиею и бесстрашную», постепеновец Гончаров признавался: «Меня пугала его впечатлительность, нервозность, способность увлекаться, отдаваться увлечению и беспрестанно разочаровываться. Это на каждом шагу: в политике, науке, литературе. Мне бывало страшно» (НИ, 24). То, что в действительности отражало в себе необычайно бурный и стремительный рост Белинского, умеренному либералу Гончарову казалось лишь неустойчивостью. Эти два человека были столь различны в своих общественно-политических взглядах, что быстрый разрыв их стал неизбежным.

При всем этом Гончаров испытал большое по своей силе влияние Белинского, который прежде всего воспитал в нем отрицание крепостничества, как инертного и затхлого уклада русской жизни³. Не сходясь с революционно-демократической программой Белинского, Гончаров считал, однако, что крепостное право отжило свой век. В этом смысле не случайно, что замысел романа «Обломов» возникает у Гончарова в 1846—1847 гг., в пору наибольшего взаимного сближения беллетриста и критика.

Еще в большей степени Белинский способствовал развитию реалистического метода Гончарова. Именно он окончательно отвратил автора «Обыкновенной истории» от реакционной романтики и сблизил его с движением «натуральной школы», именно он своей критикой и устным воздействием воспитал в Гончарове умение ставить и разрабатывать общественно-психологические проблемы.

«художник мыслит образами», и ее раскрытие Белинским навсегда запечатлелись в сознании Гончарова. В статье «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв»» Гончаров под явным влиянием Белинского писал: «Художник тот же мыслитель, но он мыслит не посредственно, а образами» (СП, 135).

Ему особенно близки были указания Белинского на способность художника «быстро постигать все формы жизни, переноситься во всякий характер, во всякую личность, — и для этого ему нужны не опыт, не обучение, а достаточно иногда одного намека или одного быстрого взгляда. Два-три факта, — и его фантазия восстанавливает целый, отдельный, замкнутый в самом себе мир жизни, со всеми его условиями и отношениями, со свойственным ему колоритом и оттенками» («Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинского).

Личные отношения между Гончаровым и Белинским к началу 1847 г., как мы уже упоминали, сделались суше⁴. Правда, Белинский не выходит из поля зрения Гончарова, но в отзывах последнего чувствуется, что он с критиком уже не встречается и о подробностях его жизни знает мало. В этом смысле примечательны следующие строки из неопубликованного письма Гончарова к Ю. Д. Ефремовой от 25 октября 1847 г.: «На вопрос Ваш, что делается в литературном мире — ответ не мудреный, т. е. все то же: капля меду и бочка дегтя. Мы ожидаем теперь много хорошего от Белинского: он воротился здоровее и бодрее — только на долго ли, бог весть. Но ведь и прогулка за границу, между прочим в Париж, много помогла ему. Он уж что-то пишет в следующей книжке». В этом сообщении равно характерны и дружеский тон, каким Гончаров говорил о Белинском, и в то же время слабая информированность его о литературной работе тогда уже безнадежно больного критика⁵.