|
5
Вскоре после того как «Сон Обломова» был опубликован, Гончаров отправился в новую поездку на родину, где он не был уже четырнадцать лет. Патриархальный Симбирск радушно встретил своего земляка, гордясь его литературными успехами. В воспоминаниях Г. Н. Потанина, в ту пору бывшего учеником старших классов симбирской гимназии, живо рассказывается о том, как родные Гончарова получили известие из Петербурга: «...добрейший Николай Александрович всем рассказывает: «брат мой, новый литератор, едет сюда», — и Симбирск проснулся от своей обломовщины. Все начинают читать «Обыкновенную историю»; все спрашивают: «а вы читали? Ах, как хорошо!» А тут еще где-то в газетах нашли первую критику романа, и так расхвален Гончаров!27 ничего. В то время в душе я ненавидел злодея старого Адуева!28 А в городе любопытство росло; только и слышно: «едет, скоро приедет, ждут на-днях». Помню, как новый учитель словесности Грум-Гржимайло опрометью вбежал к нам в 7 класс и торопливо спросил: «Потанин здесь?.. А вот... я слышал, вы даете уроки в доме Гончаровых, пожалуйста, не забудьте тотчас же известить меня, когда приедет наш новый литератор. Я знаком с Иваном Александровичем еще по Петербургу» — и убежал»29.
Гончаров выехал из Петербурга в июле 1849 г., испросив в департаменте месячный отпуск, который вскоре был продлен до трех месяцев. О своем пребывании в Москве, дальнейшем пути на родину и первых неделях своего пребывания в Симбирске Гончаров рассказал в своем, доселе еще не опубликованном письме к Майковым от 13 июля 1849 г.30
Симбирские жители встретили Гончарова с радушием. Ему были рады и уже состарившаяся мать, Авдотья Матвеевна Гончарова, и брат, и сестры, и дворня, помнившая «Ванюшу» еще с детских лет. Общество симбирских дворян и купцов с любопытством отнеслось к столичному литератору и осаждало Гончарова день и ночь, «точно они хотели видеть невиданного страуса или белого слона»31.
Потанин, наблюдавший Гончарова в Симбирске, писал впоследствии: «Это было самое счастливое время для Гончарова: он жил здесь, если можно так выразиться, самою живою жизнью, какою только может жить человек на земле. Тут было все: и радость первого литературного успеха, и пленительные воспоминания детства, и сияющее лицо матери, и ласки, восторги, подарки тому же счастливому любимцу, и воркование слепой няни, которая теперь готова молиться на своего Ванюшу, и раболепие старика-слуги, который, как мальчишка, бегает, суетится, бросается во все углы, лишь бы угодить Ивану Александровичу. А тут еще такой почет общества... Да, окруженный семьей, осыпанный ласками, оживленный всем окружающим, он здесь вполне чувствовал, что он именно то солнце, которое все собою озаряет и радует всех»32.
не только отмеченное выше письмо к Майковым, но и еще более прямые свидетельства Гончарова в письме к Ю. Д. Ефремовой: «Здесь я жил, отдохнул душой и даже помолодел немного, но только поддельною, фальшивою молодостью, которая, как минутная веселость от шампанского, греет и живит на минуту. Мне и не скучно пока, и не болен я, нет отвращения к жизни, но все это на три месяца. Уж чувствую я над головой свист вечного бича своего — скуки: того и гляди, пойдет свистать... Прав Байрон, сказавши, что порядочному человеку долее 35 лет жить не следует. За 35 лет живут хорошо только чиновники, как понаворуют порядком, да накупят себе домов, экипажей и прочих благ. Чего же еще, рожна, что ли? — спросят. Чего? Чего? Что отвечать на такой странный вопрос? Отсылаю вопрошателей к Байрону, Лермонтову и подобным им. Там пусть ищут ответа... И вот ни трудов, ни славы. Здесь я окончательно постиг поэзию лени, и это единственная поэзия, которой я буду верен до гроба, если только нищета не заставит меня приняться за лом и лопату»33.
Было бы ошибкой полностью доверяться этим ипохондрическим признаниям. В Симбирске Гончаров «постиг» не только «поэзию лени», но и гораздо более плодотворную поэзию творческого вдохновения. Пребывание в родном городе дало ему чрезвычайно много впечатлений. Впоследствии он вспоминал: «Тут толпой хлынули ко мне старые, знакомые лица, я увидел еще не отживший патриархальный быт, и вместе новые побеги, смесь молодого со старым. Сады, Волга, обрывы Поволжья, родной воздух, воспоминания детства — все это залегло мне в голову и почти мешало кончать «Обломова», которого написана была первая часть, а остальные гнездились в голове» (СП, 152). Именно в эти дни, которые иногда казались романисту днями прозябания, в его голове родился новый замысел. «Старые воспоминания ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни — все это расшевелило мою фантазию, — и я тогда же начертил программу всего романа, когда в то же время оканчивался обработкой у меня в голове другой роман — «Обломов»» (СП, 132).
|