|
Глава третья
НОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ
(стр. 98—117)
1 «Отечественные записки», 1879, № 8, с. 257.
2 В. Г. Белинский. Полное собр. соч., т. VII. СПб., 1914, с. 253.
3 Это убедительно показано в цитировавшейся выше статье Н. К. Пиксанова «Белинский в борьбе за Гончарова».
4 У Белинского скоро составилось невыгодное мнение о характере Гончарова. — См. его письмо В. П. Боткину от 4 марта 1847 г. (В. Г. . Письма, т. III. СПб., 1914, с. 194).
5 Рукоп. отдел. Ин-та рус. лит-ры АН СССР. Ср. в том же письмо: «Вы говорите, что у нас талантливые люди пишут мало, а бездарные много; Белинский точь в точь этими словами твердит то же самое, а талантливым людям все неймется: не пишут, бестии! Я тоже не мало ругаю их». Повидимому, Гончаров имел здесь в виду замечание Белинского, сделанное им в небольшой заметке о романах Александра Дюма: «Таланты беллетристические так же быстро исчезают у нас, как и родятся. Притом же они так мало пишут...» (В. Г. Белинский. Полное собр. соч., т. X, с. 83).
6 И. И. Панаев. Литературные воспоминания. Л., 1928, с. 502.
7 А. Я. Панаева. Воспоминания. Л., 1928, с. 230.
8 Там же, с. 239.
9 И. И. Панаев. Воспоминания о Белинском. Полное собр. соч., т. 6, М., 1912, с. 309.
10 Неопубликованное письмо это хранится в Рукоп. отдел. Ин-та рус. лит-ры АН СССР.
11 В. Г. Белинский. Полное собр. соч., т. X. СПб., 1914, с. 405. — Майкову адресованы и слова Белинского о «беспачпортных бродягах в человечестве», в его письме к К. Д. Кавелину от 22 ноября 1847 г. (см. В. Г. Белинский. Письма, т. III, с. 300).
12 В. Н. Майков 507.
13 Там же, с. 122.
14 Там же, с. 124.
15 См. новейшую характеристику деятельности В. Майкова в книге: С. А. Макашин. Салтыков-Щедрин, биография, т. I. М., 1949, с. 180—198.
16 См. книгу: В. Е. Евгеньев-Максимов. «Современник» в 40—50-х годах. Л., 1934, с. 169—172.
17 Д. Ефремовой от 25 октября 1847 г., откуда взяты приведенные выше цитаты, содержит в себе материал, характеризующий музыкальные вкусы Гончарова. Об артистах итальянской оперы он сообщает: «Фреццолини принята хорошо, но не с безумием, как у нас водится — и слава богу! Что за жалкое и смешное ребячество выражать восторг до унижения! И уж было бы свое, а то ведь и это переняли у итальянцев. Что за краса северному жителю корчить страстную южную натуру?... Берси, которой не изменили, несмотря на Фреццолини, остается все той же... Какой бы? Ну хоть вдохновенной Нормой, пожалуй...»
Самого Гончарова не очень занимает ни служба, ни опера, ни даже друзья. С шутливой откровенностью заявляет он Юлии Дмитриевне: «У меня, за отъездом Вашим, один вечер пропадает совсем, как он настанет, т. е. такой вечер, когда я, по моему предположению, был бы у Вас на креслах у окна или на маленьком диване, курил папиросу и то спорил с Вами и сердил Вас, то тревожил Вас и даже нагонял на Вас минутную
преподаванием своей печальной теории жизни — и вдруг этого ничего нет!» И он заканчивает свой рассказ такой характерной по своей дружеской и ленивой небрежности концовкой: «Прощайте или лучше до следующего письма и до личного свидания. Остаюсь все тот же неизменно холодный, скучный и дружески-почтительный Гончаров» (Рукоп. отдел. Ин-та рус. лит-ры АН СССР).
18 «Отечественные записки», 1850, № 1, с. 15.
19 П. В. . Соч., т. 2. СПб., 1877, с. 37—38.
20 «Современник», 1851, № 2, Критика, с. 54. — Сходное с этим мнение об «Иване Савиче Поджабрине» как «художественной картинке» высказало и «Московское обозрение» (1859, № 2, с. 5).
21 Гончаров ошибочно называет здесь «Иллюстрированный альманах», который из-за цензурных препятствий вышел в сильно урезанном виде. «Сон Обломова» напечатан был в «Литературном сборнике», вышедшем в свет в 1849 г.
22 «Москвитянин», 1849, № 11, кн. 1, июнь, отд. 4, с. 76—77.
23 «Современник», 1849, № 4, Русская литература, с. 97—98.
24 «Современник», 1851, № 2, Критика, с. 54.
25 «Отечественные записки», 1850, № 1, с. 17.
26 Д. Д. XI. СПб., 1909, с. 35.
27 Повидимому, то была статья А. Г. (Аполлона Григорьева) в «Московском городском листке», написанная в связи с выходом первой части «Обыкновенной истории».
28 Любопытная реакция читателя, свидетельствующая о том, что Потанин считал «злодея старого Адуева» подлинным героем гончаровского романа, выражавшим взгляды автора.
29 Г. Н. Потанин А. Гончарове. «Исторический вестник», 1903, № 4, с. 116.
30 Приводим здесь это еще не опубликованное письмо с двумя купюрами, отмеченными в тексте знаком [...]
Симбирск, 13 июля 1849 г.
Здравствуйте, Евгения Петровна и Николай Аполлонович, и вы здравствуйте, дети мои, но не мои дети!
Вот скоро месяц, как я оставил Вас, а благословенного богом уголка достигнул только с неделю тому назад. Где и как ни странствовал я? Заносила меня нелегкая в Нижний, проволокла даже до татарского царства, в самую Казань, где я прожил двое суток. Затерялся я совсем между чуваш, татар и черемис, сворачивал в сторону, в их жалкие гнезда, распивал с ними чай и везде-то сливки лучше ваших, хотелось даже попробовать мне лошадиного мяса, да сказал один татарин, что не живую лошадку сварили: «сам умер: не станешь, бачка, ашать» (есть). И так не стал. В Москве прожил неделю; меня все тянуло домой. От Петербурга до Москвы — не езда: это прекрасная, двухдневная прогулка, от которой нет боли в боках и голове; чувствуешь только приятный зуд в теле, да сладострастно потягиваешься и жалеешь, что она кончилась. Зато дальнейшее путешествие, от Москвы в глубь России — есть ряд мелких, мучительных терзаний. От Москвы до Казани я ехал пятеро суток и чего не натерпелся, а более всего скуки. Одну станцию ехали целую ночь. Отправился я из Москвы в дилижансе (большой тарантас). Судьба послала мне спутницу, которую Демидова выписала в Сибирь на свои заводы для учреждения там женских или детских приютов. Добрая и простая баба, надоевшая мне смертельно в первые пять минут, а мне предстояло провести с ней пятеро суток: мудрено ли, что я озлобился? Она всячески старалась расположить меня к себе и найти во мне словоохотливого спутника: и чай разливала на станциях, и мух отгоняла от меня, когда я спал; я даже
дворам. Ничто не помогло. Я целую дорогу упорно молчал, глядя в противную от нее сторону, и скрытно бесился, зачем она тут. Бесило меня и то, что она боялась всего: боялась опрокинуться, боялась грозы, темного леса и еще чего-то. А тут как на смех случилось, что тарантас, со всей находящейся в нем публикой (кроме меня: я выскочил), оборвался в овраг. Крику, шуму, но беды не случилось особенной, только помяло их всех. Вслед за этим началась гроза, а к довершению всего мы въехали в лес. Спутница моя сначала кричала, потом начала плакать навзрыд. Я вместо того, чтоб успокоить ее, осыпал упреками. Дико поступил и теперь немного раскаиваюсь. […] От Казани до Симбирска я хотел ехать Волгой, да мне сказали, что если поднимется противный ветер, так и в две недели не сделаешь этих двухсот верст. Нечего делать: я пустился один на тележке — на перекладных. И тут-то, на этом коротеньком переезде, вкусил все дорожные мучения. Жары сожгли траву и хлеб; земля растрескалась, кожа у меня на лице и губы тоже, а я все ехал да ехал, и утром, и в полдень, и ночью, да чуть было не слег; от жару сделался прилив крови к голове; в три, четыре часа я так изменился, что сам себя не узнавал. Ночью в лесу застала меня другая гроза; такой я не видывал никогда, читывал бывало; и здешние все перепугались. Но и она не освежила воздуха: на утро тот же жар, только солнце уж не палило, а обдавало каким-то мокрым и горячим паром; влажный зной мне показался еще хуже. А я все ехал, все торопился домой. И Вы, Николай Аполлонович, несмотря на Вашу слабость к жарам, не взлюбили бы этого зною. — Чашу дорожных страданий я выпил до дна, а наслаждений не испытал. Погибла навсегда для меня, как я вижу, поэзия тройки, ямщика, колокольчика и т. п. Гораздо больше ее нашел я в английской почтовой карете, в которой ехал до Петербурга. Лес, вода, пейзажи тоже что-то маловато действовали на меня: больше надоедали комары да оводы. Только понравилось мне, как я въехал под Казанью в дубовые леса: они напомнили мне детство; я игрывал в таких лесах: на-днях я надеюсь быть за Волгой и посмотрю их; хорош тоже сплошной лес из шиповника, осыпанный весь розовыми цветами; наконец, правый берег Волги, ну да сама Волга, а больше, кажется, и ничего.[…]
Что Вам сказать о Москве? Тихо дремлет она, матушка. Движения почти нет. Меня поразила страшная отсталость во всем, да рыбный запах в жары. Мне стало и грустно, и гнусно. Поэзия же воспоминаний мест исчезла. Хладнокровно, даже с некоторым унынием посматривал на знакомые улицы, закоулки, университет, но не без удовольствия шатался целый вечер по Девичьему полю с приятелями по берегам Москвы-реки: поглядел на Воробьевы горы и едва узнал. Густой лес, венчавший их вершину, стал теперь, ни дать ни взять, как мои волосы. Москва-река показалась лужей: и на той туда же острова показались, только, кажется, из глины, да из соломы. Одним упивался теперь: это погодой, и там, и здесь. Ах, какая свежесть, какая тишина, ясность и какая продолжительность в этой тихой дремоте чуть-чуть струящегося воздуха: кажется, я вижу, как эти струи переливаются и играют в высоте. II целые недели — ни ветра, ни облачка, ни дождя.
Московские друзья мои несколько постарели, но не изменились ко мне, ни я к ним. Во мне и Вы заметили это свойство. Сошлись мы с ними так, как будто вчера расстались. Я говорю о немногих, о двух, трех. Про родных, про радость их, про встречу — нечего и говорить. Дело-то обо шлось без слез и обмороков. Маменька меня встретила просто, без эффектов, так, почти с немой радостью и следовательно очень умно. Славная чудесная женщина. Она постарела менее, нежели я ожидал. Зато сколько
попрежнему бойкая, умная и насмешливая. Другой сестры еще не видал: она постоянно живет в деревне. Жду ее надолго сюда. У братца моего брюшко лезет на лоб, а на лице постоянно господствующее выражение комической важности. Я бы не вдруг решился показать его своим петербургским приятелям: очень толст и иногда странен. Но как все это любит меня, как радуется моему приезду. Я по возможности ценю это: вот уж более недели, как я здесь, но еще не соскучился. А где удавалось мне пробыть хоть день, не скучая? Если и соскучусь, постараюсь скрыть.
Был я здесь в клубе, который, кроме английского разве, лучше всех столичных. И помещение прекрасное, и люди порядочные. Первое лицо, которое попалось мне, был Анненков. Мы обрадовались друг другу; на другой день он был у меня; ели стерляжью уху, осетрину. Зимой и осенью, говорят, здесь много порядочных людей собирается. Ах, если б мне не дождаться их. Я еще нигде почти не был, да никуда и не хочется. Был в здешнем театре: это было бы смешно, если б не было очень скучно. Симбиряки похлопывают, хотя ни в ком нет и признака дарования. Но я рад за Симбирск, что в нем есть театр, хоть какой бы то ни было. Глупо бы было мне, приехавши из Петербурга, глумиться над здешними актерами, и от того я сохранил привычную важность, позевывая исподтишка. Не был я еще на рыбной ловле, ни в окрестностях; лежу, отдыхаю, не выходя из халата. Около меня бегают два шалуна, раздается непривычный для моего слуха призыв: дядинька, дядинька! Это братнины дети. Сестра привезет с собой еще шестерых.
Встретил кое-кого из старых знакомых, весьма порядочных людей, но встретил без всякого удовольствия; некоторые из новых лиц пожелали познакомиться со мной, я нейду и этим страшно смущаю и компрометирую брата, который обещал познакомить меня с этими лицами, сказал им даже, что я за честь поставлю и т. д. Вообще, как мне кажется, придется сделать заключение, что все издали гораздо лучше и что отсутствие красит и места и людей, что не всегда надо поддаваться этому миражу и т. п. Впрочем мне грешно было бы сказать это теперь: мне еще хорошо, а вот что-то будет подальше, как всюду преследующий меня бич — скука вступает в свои права и настигнет меня здесь: куда-то я скроюсь? А уж предчувствие-то скуки есть. О господи, господи! спаси и помилуй. — Ужасаются нехождения моего в церковь и на-днях умышляют, кажется, вести меня к обедне. Здесь есть одно отверженное и проклятое семейство в городе, все за нехождение. — Подарки произвели большой эффект; кланяюсь усердно Марье Федоровне и благодарю еще раз за ее удачные хлопоты. — Прощайте — не знаю, надолго ли.
лета ей напишу. Не забудьте Юлию Петровну, Любовь Ивановну; наконец, Льховскому и Дудышкину. Константину Аполлоновичу: я был у него перед отъездом.
Весь Ваш .
Адрес ко мне: И. А. Гончарову, в Симбирске, у Вознесенья, в собственном доме.
Часто писать не обещаю, но отвечать непременно буду.
Это письмо Гончарова к Майковым принадлежит к лучшим образцам его эпистолярного стиля. Биографическая ценность его несомненна: письмо относится к наименее освещенному периоду жизни Гончарова, к 40-м годам. В письме, адресованном к его ближайшим друзьям, писатель наш проявляет полную откровенность. Полно очерчена здесь «ипохондрия», которая нередко нападала на Гончарова — всюду преследовавший его «бич скуки». Очень существенны для биографов Гончарова и содержащиеся в письме указания, что он был в эту пору равнодушен к соблюдению религиозных обрядов и что его «нехождение в церковь» ужасало окружающих.
Как живая встает перед нами в этом письме Москва конца 40-х годов — ее улицы и переулки, ее окраины. К числу лучших гончаровских описаний относится картина «дорожных мучений» путешествовавшего в жару Гончарова. Необычайно колоритно очерчен родной Гончарову Симбирск и то оживление, которое охватило этот патриархальный город, когда в него пожаловал знаменитый земляк — автор недавно опубликованной «Обыкновенной истории». В характеристиках и портретах родных и знакомых Гончарова проявилось присущее писателю мастерство художественного рисунка. Отличаясь широкой бытописью, письмо Гончарова вместе с тем любопытно и своими пейзажами: «Ах, какая свежесть, какая тишина, ясность и какая продолжительность в этой тихой дремоте чуть-чуть струящегося воздуха». И, наконец, письмо к Майковым блещет своим тонким и добродушным юмором, с особенным блеском проявившимся в изображении попутчицы Гончарова по дилижансу.
По своим биографическим и чисто-художественным достоинствам приведенное выше письмо Гончарова к Майковым представляет собой превосходное дополнение к изданным писателем в старости мемуарам «На родине».
31 Г. Н. . Ук. статья, с. 116.
32 Там же, с. 114.
33 Из письма к Ю. Д. Ефремовой от 20 августа 1849 г. «Невский альманах», вып. 2, Пг., 1917, с. 9—10.
34 Письмо Гончарова А. А. Краевскому из Симбирска от 25 сентября 1849 г.
35 В. Анненкова и М. Н. Лонгинова) цитируются по книге: В. Е. Евгеньев-Максимов. «Современник» 40—50-х годов. Л., 1934, с. 277—278.
36 «Полярная звезда», 1859, кн. 5, Лондон, с. 216.
37 См. «Литературный сборник с иллюстрациями». Изд. редакцией «Современника». СПб., 1849, с. 216, 217, 218, 219, 230, 231, 251.
38 «Фельетоны сороковых годов», под ред. Ю. Г. Оксмана. Л., 1930. См. также позднейшую перепечатку в книге: И. А. Гончаров. Повести и очерки. Л., 1937. О них см. обстоятельную статью: Ю. Г. Оксман. Анонимные фельетоны Гончарова. В сборнике статей «Фельетон», Л., 1927.
39 «Фельетоны сороковых годов», под ред. Ю. Г. Оксмана, с. 61.
40 В. Е. Евгеньев-Максимов. «Современник» 40—50-х годов. Л. 1934, с. 224.
41 Отчет о деятельности Симбирской губернской комиссии за 1901 г. Симбирск, 1902, с. 43—44.
42 Н. . Благонамеренные речи. Полное собр. соч., т. XI. Л., 1934, с. 415.
43 Так писал о Гончарове Н. А. Некрасов. См. Н. А. Некрасов. Соч., т. V, с. 121, 123.
44 А. Краевскому из Симбирска от 25 сентября 1849 г., цитировавшегося выше.
|