|
5
Симпатии Гончарова больше всего принадлежали художникам, создававшим в своих произведениях сложную картину жизни, рисовавшим ее спокойно и широко. В этом плане ему был, например, близок Писемский, притом Писемский-прозаик 50-х годов. В «Необыкновенной истории» Гончаров признавался: «Писемского знаю хорошо «Плотничью артель» и вообще что он читал — сам вслух (а он читал живо, точно играл), а больше ничего» (НИ, 45). Нельзя вполне доверять этим позднейшим признаниям. Гончаров, как это явствует из его переписки с Писемским, хорошо знал и его комедии позднейшего периода. Правда, они ему не нравились. Писемский, по его мнению, не создавал в памфлетных комедиях «типические черты лиц и быта», подменял работу над характерами сбором «двух-трех случайных анекдотов», «двух-трех личностей».
«из бледных, почти никому не известных личностей» сделал бы «более сильные, резкие, т. е. типичные фигуры» (СП, 274). К прозе Писемского (до «Взбаламученного моря») Гончаров относился гораздо более сочувственно, считая ее «лучшими днями его творчества» (там же).
Особенно ценил Гончаров народную драму Писемского «Горькая судьбина», появившуюся в ту же пору, что и «Обломов». 1 июля 1859 г. он просил Ю. Д. Ефремову: «Спросите и дайте мне знать, кончает ли Алексей Феофилактович свою драму; это занимает меня больше моего романа, потому что драма касается близко самого живого, все и всех охватившего вопроса»12.
Очень интересный отзыв о «Горькой судьбине» Гончаров дал в своем еще не опубликованном письме к Анненкову от 20 мая 1859 г.: «Сегодня я... попал вечером к Писемскому... Он пишет драму, один акт которой читал всем оставшимся после Вас, между прочим и Тургеневу. Драма из крестьянского быта: мужик уезжает в Питер торговать, а жена без него принесла ему паренечка от барина. А мужик самолюбивый, с душком, объясняется с барином, шумит; жена его не любит, но боится. Силы и натуры пропасть: сцены между бабами, разговоры мужиков — все это так живо и верно, что лучше у него из этого быта ничего не было».
Несомненно, многими особенностями своего метода Гончаров близок к Тургеневу. Позднейшая вражда между обоими писателями не дает нам, разумеется, основания отрицать ту глубокую симпатию, которую Гончаров питал к автору «Записок охотника». Это самое раннее из значительных произведений Тургенева всегда высоко ценилось Гончаровым. В статье «Лучше поздно, чем никогда» он охарактеризовал «Записки охотника» как «ряд живых миниатюр крепостного быта... тонких, мягких, полных классической простоты и истинно-реальной правды очерков...» (VIII, 259). В письме к графине С. А. Толстой Гончаров писал: «Да, Тургенев — трубадур (пожалуй, первый), странствующий с ружьем и лирой по селам, полям, поющий природу сельскую, любовь — в песнях и отражающий видимую ему жизнь в легендах, балладах, но не в эпосе» (СП, 262).
Последние слова несколько неожиданны: как можно было отрицать эпичность «Записок охотника»? Но нужно учесть, что Гончаров считал Тургенева «новеллистом», притом весьма субъективным певцом природы, любви и послушной его перу фантастики. Он ценил Тургенева только как мастера малой формы лирической повести.
«Если смею выразить Вам свой взгляд на Ваш талант искренно, то скажу, что Вам дан нежный верный рисунок и звуки, а Вы порываетесь строить огромные здания или цирки и хотите дать драму... В этом непонимании своих свойств лежит вся, по моему мнению, Ваша ошибка. Скажу очень смелую вещь: сколько Вы ни напишете еще повестей и драм, вы не опередите Вашей Илиады, Ваших «Записок охотника»; там нет ошибок; там вы просты, высоки, классичны, там лежат перлы Вашей музы: рисунки и звуки во всем их блистательном совершенстве! А «Фауст», а «Дворянское гнездо», а «Ася» и т. д.? И там радужно горят Ваши линии и раздаются звуки. Зато остальное, зато создание — его нет, или оно нудно, призрачно, лишено крепкой связи и стройности, потому что для зодчества нужно упорство, спокойное, объективное обозревание и постоянный труд, терпение, а этого ничего нет в Вашем характере, следовательно, и в таланте» (СП, 248).
Гончаров не считал Тургенева способным на создание больших эпических полотен, на то, что он называл «зодчеством в литературе». В «Дворянском гнезде» ему казались наиболее удачно выполненными «картинки, силуэты, мелькающие очерки, исполненные жизни, а не сущность, не связь и не целость взятого круга жизни» (СП, 248). Однако для этих картинок «и не нужна была такая большая рамка» (там же). Иначе говоря, Тургенев, по мнению Гончарова, не понял свойства своего таланта, занявшись чужим делом.
Годом спустя Гончаров как будто изменил свой взгляд на тургеневский талант. Судя по его письму к Тургеневу от 3 марта 1860 г., Гончаров признал в нем «смелого и колоссального артиста»: «По прежним Вашим сочинениям, я, и многие тоже, не могли составить себе определенного понятия о роде Вашего таланта, но по этим двум повестям я разглядел и оценил окончательно Вас как писателя и как человека» (СП, 250). Характерно, однако, что Гончаров и «Дворянское гнездо» и «Накануне» продолжал считать не «романами», как их называл сам Тургенев, а только «повестями».
Примечательно, что автор «Дворянского гнезда» не вступал с Гончаровым в принципиальный спор о границах своего таланта. Он писал: «Скажу без ложного смирения, что я совершенно согласен с тем, что говорил «учитель» о моем «Дворянском гнезде». Но что же прикажете мне делать? Не могу же я повторять «Записки охотника» ad infinitum! А бросить писать тоже не хочется. Остается сочинять такие повести, в которых, не претендуя ни на цельность, ни на крепость характеров, ни на глубокое и всестороннее проникновение в жизнь, я мог бы высказать, что мне приходит в голову. Будут прорехи, сшитые белыми нитками, и т. п. Как этому горю помочь? Кому нужен роман в эпическом значении этого слова, тому я не нужен; но я столько же думал о создании романа, как о хождении на голове: что бы я ни писал, у меня выйдет ряд эскизов»13.
слова. И позднее, когда отношения с Тургеневым окончательно разладились, Гончаров произнес над его талантом решительный приговор. «Тургенев, — писал он в «Необыкновенной истории», — весь рассыпался на жанр. Таков род его таланта! Однажды он сам грустно сознался в этом мне и Писемскому: «У меня нет того, что у вас есть обоих: типов, характеров, т. е. плоти и крови!» И в самом деле, у него кисти нет, везде карандаш, силуэты, очерки, все верные, прелестные!..» Гончаров теперь со всей решительностью утверждает, что Тургенев сам «до такой степени лишен способности вглядываться и вдумываться в суть жизни, в ее коренные основы, что сколько-нибудь крупное и сложное явление, широкую рамку жизни — он не умеет и представить себе» (СП, 388). Разумеется, Гончаров не прав в этом своем утверждении,, однако оно ярко характеризует его собственный творческий метод.
«Необыкновенной истории» парадоксально заострял свое утверждение. Форма романа бесконечно разнообразна. С точки зрения Гончарова ни «Манон Леско» Прево, ни «Евгению Гранде» Бальзака нельзя было бы назвать романами; однако их жанровая принадлежность именно такова. Романы Тургенева действительно не похожи на романы Гончарова или Писемского: у него меньше «плоти» или «кисти», больше «рисунка», «карандаша». По своему объему они не могут быть названы большими полотнами. Но и в них, разумеется, налицо глубокие характеры, проблемы, явления жизни. В этом между Тургеневым и Гончаровым принципиальной разницы не существует.
Гончаров стремился к синтетическому изображению жизни в ее «коренных основах», и в этом он бесспорно отличался от Тургенева. Он был «объективнее» Тургенева, тяготел к изображению целины быта. Однако они совпадали между собою в ряде существенных пунктов — в своем влечении к изящной красоте, в своем изображении поэтического строя души, особенно девичьей души. «Она пела много арий и романсов по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других — радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти. От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни» (II, 259). Это полное эмоций описание пения в «Обломове» могло быть, конечно, и в тургеневском романе; разве только Тургенев, более Гончарова склонный иногда к изысканности выражения, не сказал бы, что глаза влюбленного героя «заплывали слезами».
Легко установить родственные связи между персонажами Тургенева и Гончарова — Шубиным и Райским, Еленой и Ольгой, Базаровым и Волоховым, и особенно, конечно, Соломиным и Тушиным. Сходства эти проистекают не только из однородности избранного обоими жизненного материала, но и из общности их точки зрения на эту жизнь, их творческого подхода к действительности.
Толстому, хранящиеся в Музее Л. Толстого в Москве, с известной последовательностью воссоздают отношения обоих писателей14 Н. Майкова от 4 декабря 1858 г. Гончаров писал: «Ах, Лев Николаевич, как нужно, чтоб в настоящую литературную пору и Вы подали голос. Нужно чего-нибудь звучного и свежего... 1859 год обещает некоторое возрождение чистого вкуса: дай бог, чтоб это была светлая година не для одних только крестьян». В письме от 18 мая 1859 г. шла речь о замечаниях Л. Толстого на «Обломова», которые Гончаров у него просил. Затем их переписка прекратилась на целых 28 лет. В письме от 2 августа 1887 г. Гончаров, между прочим, дал положительную оценку «Власти тьмы»: «...сильное произведение, художественную сторону его ценят немногие тонко развитые люди, большинство же читателей не понимают, многие даже отвращаются, как от напитанной слишком сильным спиртом склянки. Они не выносят крепкого духа. Я высоко ценю эту вещь». Незадолго до своей смерти — 22 июля 1887 г. — Гончаров писал Толстому: «Как писателя Вас ценят высоко и свои, русские, в том числе, конечно, и я, и чужие, не-русские люди. Но в те еще дни, когда я был моложе, а Вы были просто молоды и когда Вы появились в Петербурге в литературном кругу, я видел и признавал в Вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам. Теперь я уже полуослепший и полуоглохший старик, но не только не изменил тогдашнего своего взгляда на Вашу личность, но еще больше утвердился в нем» (СП, 335).
Это, не лишенное комплиментарности письмо характерно. Гончаров, несомненно, прав, говоря, что он хотел быть всегда похожим на Толстого. Разумеется, ему был глубоко чужд проповеднический, резко субъективный дух творчества Толстого. В авторе «Войны и мира» Гончарова восхищало иное — спокойствие его как художника, громадная широта кругозора, подлинная «эпичность» гения. «Объективность» Толстого отнюдь не казалась Гончарову бездушным объективизмом, он признавал в авторе «Анны Карениной» сердце, душу: «Какой нежною теплотой окружает он некоторые свои лица, например, своего героя Левина с женой, или эту мягкую, развалившуюся от забот житейских, добрую Облонскую, бедную грешницу Каренину, детей, потом деревню, поля, охоты и все, что он любит, с чем сжился и — чем пропитался!» (VIII, 259).
«нежная теплота» соединялась в Толстом с беспредельной широтой его внимания к жизни, которой Гончаров поистине восторгался. «У него, — писал Гончаров о Толстом, — все слои перетасованы, как оно и есть в действительности. Рядом с лицом из высшего круга он пишет и мужика, и бабу-ключницу, и даже взбесившуюся собаку. Из столичных салонов он переносит читателя в избу домовитого крестьянина, на пчельник, на охоту, и с такою же артистическою любовью рисует — и военных, и статских, и бар, и слуг, кучера и лошадей, лес, траву, пашню... все! Он, как птицелов сетью, накрывает своей рамкой целую панораму всякой жизни и пишет sine ira...» (VIII, 83—84). Эта характеристика творчества Толстого, данная в рассказе «Литературный вечер», повторена была им в письме к Валуеву. «Толстой, — писал Гончаров, — изображает и эту, и всякую жизнь, не обходя брезгливо ничего, что не подходит по рангу, положению, по тону к этому кругу. Изображая Каренину, он той же кистью пишет какую-то вульгарную сожительницу брата Левина, Николая; в поместьях он рисует и господина, и семью домовитого мужика, и косцов, и слуг, и женщин, и дворовых. Он накладывает, — как птицелов сеть, — огромную рамку на людскую толпу, от верхнего слоя до нижнего, и ничто из того, что попадает в эту рамку, не ускользнет от его взгляда, анализа и кисти» (СП, 302). Эпическая широта «взгляда» Л. Толстого была в глазах Гончарова его важнейшим достоинством, например, перед Тургеневым, который, по его мнению, постоянно выходил за границы, поставленные ему дарованием.
Пробовал Гончаров доказывать и бестенденциозность Льва Толстого. Как он писал тому же Валуеву, «Толстой пишет о войне и войнах объективно и бесстрастно, только кистью (характерное для Гончарова словечко! — А. Ц.» (СП, 299). Конечно, утверждение это было глубоко неверным. Толстой не писал и не ставил себе целью писать «бесстрастно». О войне он говорил так же тенденциозно, как и о всех иных явлениях. Образ Наполеона написан был Толстым совсем иначе, по сравнению, например, с образом Кутузова, да и в пределах одного русского лагеря он по-разному изобразил Андрея Болконского, Бориса Друбецкого и Тушина. Но Гончарову хотелось бы видеть Толстого бесстрастным. Желаемое он принимал здесь за действительное.
Толстой являются родственными друг другу писателями. Дело здесь, конечно, не в отдельных заимствованиях, которые, как всегда, не решают вопроса, а в близости их художественного метода и в постановке ими некоторых общих проблем. Одной из них является, например, проблема воспитания. За исключением Л. Толстого, ни один из русских писателей не дал такого глубокого и вместе с тем отчетливого анализа переживаний ребенка, какое находим мы в «Сне Обломова». Этот отрывок из неоконченного романа на несколько лет предвосхитил «Детские годы Багрова-внука» Аксакова и «Детство» Л. Толстого.
В своем письме к Л. Толстому от 2 августа 1887 г. Гончаров писал ему: «Вы подарили меня дорогими словами: что будто я мог иметь большое влияние на Вашу писательскую деятельность. Понять это буквально было бы дерзновенно с моей стороны, и я понимаю это так: Тургенев, Григорович, наконец, и я, выступили прежде Вас; Вы, конечно, читали нас и, сидя в Севастопольском бастионе, думали: «Вон они пишут, кто во что горазд, дай-ка и я попробую». И попробовали, и потом приехали в Петербург, посмотрели на нас, послушали — и принялись; и вон где нас всех оставили, далеко позади. То-есть мы, в том числе, пожалуй, и я, заразили Вас охотой, пробудили желание в Вас, а с ним и «силу львину». В этом смысле, может быть и я подталкивал Вас».
Гончаров является ближайшим предшественником Л. Толстого, без предваряющей роли Гончарова решительно непонятен и переход к глубокому реализму Толстого. В истории русского романа Гончаров, несомненно, занимает промежуточное место между Пушкиным и Толстым, прямо наследуя первому и подготовляя собою почву для второго.
Наряду с Толстым, Гончарову был чрезвычайно близок Островский. В письме к Островскому Гончаров называл себя его «стариннейшим, искреннейшим» почитателем (СП, 331). Гончаров чтил в Островском создателя национального русского репертуара. «Литературе, — писал он Островскому, — Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фон-Визин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать: «У нас есть свой русский, национальный театр. Он, по справедливости, должен называться «Театр Островского»»» (СП, 330). В этом своем письме, написанном к 35-летию литературной деятельности Островского (1882), Гончаров приветствовал драматурга как «бессмертного творца бесконечного строя поэтических созданий, от «Снегурочки», «Сна воеводы», до «Талантов и поклонников» включительно, где мы воочию видим и слышим исконную истинную русскую жизнь, в бесчисленных, животрепещущих образах, с ее верным обличьем, складом и говором» (СП, 331).
«Другой огромный талант — Островский, без любви к каждому камню Москвы, к каждому горбатому переулку, к каждому москвичу, шевелящемуся в своей куче сора и хлама, создал ли бы весь этот чудный мир с его духом, обычаем, делами, страстями?..» (VIII, 258).
Автор специального критического отзыва о «Грозе», Гончаров причислял ее к шедеврам русской драматической литературы: «С какой бы стороны она ни была взята — со стороны ли плана создания, или драматического движения, или, наконец, характера, всюду запечатлена она силою творчества, тонкостью наблюдательности и изяществом отделки» (СП, 223). Все эти качества высоко ценились Гончаровым в драме, как и в эпосе.
Гончаров находил в творчестве Островского то же громадное достоинство, которое он видел у Толстого, — беспредельную широту его кругозора. Островский «пишет все одну картину... Картина громадна, писать больше нечего: приходится продолжать ее, одну ее. Другого Островский писать не может. Картина эта — «Тысячелетний памятник России». Одним концом она упирается в доисторическое время («Снегурочка»), другим останавливается у первой станции железной дороги, с самодурами, поникшими головой перед гласным судом, перед нагрубившим ему строкулистом-племянником» (СП, 196).
Автор «Обломова» выше всего ценил в поэтическом творчестве способность «вглядываться и вдумываться в суть жизни, в ее коренные основы». Понятно, как должно было удовлетворять его творческое наследие Островского, с эпической широтой запечатлевшего русскую жизнь многих столетий. «От религиозного культа бороды, постов, от выпивки водки, от принудительного почитания старших посредством потасовок, от рабского страха детей и домашних, от ухарства, воровства и шутовства приказчиков и купеческих сынков — до уродливостей русской франтихи-мотовки в «Бешеных деньгах» и полуживого офранцуженного полутатарина и супруги его с сынком в «Не сошлись характерами» — среди всего этого родился и жил Островский, пропитался воздухом этой жизни и полюбил ее, как любят родной дом, берег, поле. И никакая другая жизнь и другие герои не заменят Островскому этого его царства, растянувшегося от Гостомысла до Крымской кампании и Положения 19 февраля» (СП, 100).
«Обломова». Гончаров окружает особенным сочувствием тех писателей, которые создают широкие картины русской жизни, отличаются эпическим бесстрастием. Гончаров не доверяет художникам «субъективного» склада, он не любит сатириков за их чрезмерное — как ему казалось — внимание к «быстро текущей злобе дня». Последнее обстоятельство мешало Гончарову во всей полноте оценить великолепное новаторство классиков русской революционно-демократической литературы.
|